Повесть

(Продолжение. Начало в № 835)

Сергей ВАСИЛЬЕВ

Прерывать молитву было неудобно. Окинув комнату взглядом, я тихонечко вышла, осторожно прикрыв дверь. Комнату успела разглядеть: обычная кровать, стол, печь типа буржуйки, шкаф для одежды и посудный шкаф, на столе несколько книг и исписанных листов. Всё просто и аккуратно.

Мне стало неловко, не по себе – живём в своё удовольствие, не замечаем ничего вокруг! Я отправила сообщение: «Александр Иванович, очень прошу зайти».

Через полчаса он пришёл. Я усадила его, предложила чай, обратилась к нему, стараясь не обидеть, заранее продумав весь разговор:

– Александр Иванович, вы ставите меня в неловкое положение. Поселили нас в такие хоромы, а сами ютитесь в летнем домике – удобств никаких, холодно. Нехорошо. Здесь же достаточно места для всех.

– Валентина Петровна, примите нынешнее положение как волю Божью, как Промысел Божий. А что касается меня, то мне очень удобно – ничто не отвлекает от молитв, а для меня это очень важно: столько зла, столько грехов за мной осталось. Так что я не благодетель ваш, в этом деле моя корысть – о своём спасении беспокоюсь.

Я слушала как заворожённая и не знала, что сказать, а он продолжал:

– У вас семья, свой уклад. Зачем я буду вас стеснять, я ведь к тому же женатый.

Вот так и поговорили. Теперь по свету в летнем домике я знала о присутствии Александра Ивановича, представляла себе, как он молится. Сама стала читать вечернее правило. Он частенько уезжал, а в те дни, когда был у себя, заходил к нам – то продукты передаст, то просто заглянет поздороваться, от чая не отказывался, но и не засиживался. Так прошла зима.

Народ, конечно, быстро разузнал, где мы обитаем. Говорили всякое, да и сейчас всё обсуждают. Одни – надоело, мол, ему бобылём жить, а тут готовая семья, другие – что на почве веры умом тронулся, третьи – что у него на всё свой расчёт и выгода имеется. Ко мне приставали – кто вокруг да около ходил, а кто прямо в лоб расспрашивал. А я молчала как партизанка.

Девочки мои привязались, полюбили Александра Ивановича, а с Антоном у них такая дружба сложилась, мужская. На работу его к себе устроил: по вечерам на три часа ходит – привести цех в порядок, стружки-опилки убрать. Понемногу станки освоил, что-то делает уже. Зарплату приносит, как положено. На охоту Александр Иванович парня брал…

Я слушал Валентину Петровну, смотрел на её лицо, светящееся теплотой и благодарностью, на её глаза, в которых стояли слёзы, и понимал, что тот живой пример христианской любви, которую явил покойный Александр Иванович, согревает её сердце и лежит в основе её веры. Скрипнула входная дверь. Валентина Петровна всполошилась:

– Это наши с работы пришли – Антон и Владимир, брат Александра Ивановича. Заговорились мы с вами, время уже полдесятого. Нужно кормить мужчин. Давайте вам приготовлю постель, пока работники переоденутся, руки вымоют.

– Нет-нет, сначала накормите. Ещё рано спать.

– Здрасьте, – на кухню заглянул Антон, смуглый, спортивного сложения юноша с живыми глазами. За ним – мужчина невысокого роста, но довольно крепкий, лет сорока.

– Добрый вечер! – я поднялся из-за стола, протянул руку для знакомства.

– Это друг Александра Ивановича, – представила хозяйка, – Николай Се…

– Просто Николай.

– Ребята, давайте мойте руки и за стол, – Валентина Петровна уже выставляла тарелки.

Пока мужчины ужинали, я с разрешения хозяйки осматривал дом.

На первом этаже – зал с камином, спальня, две комнаты (одна для девочек, другая для Антона). Из прихожей вела лестница на второй этаж, но подниматься наверх я постеснялся. Дом был отделан со вкусом, чувствовался достаток. Мебель, видимо, изготовлялась на заказ. Около камина – мягкое кресло, над ним – волчья голова с хищным оскалом, рядом – голова оленя с ветвистыми рогами. Вокруг трофеев – фотографии с охоты: Александр Иванович с друзьями, с трофеями, просто красивые пейзажи. На овальном столе – большая официальная фотография Мишина с траурной полосой. Примерно так он выглядел тогда, на нашей единственной встрече: серьёзный, сосредоточенный.

Валентина Петровна постелила мне наверху в гостевой комнате. Сон сморил меня почти сразу. Пока засыпал, пытался привести свои мысли в порядок, подытожить день, наметить план на завтра. Тщетно. В голове мелькали фрагменты, эпизоды прошедшего дня. Мишин – Митин – Митки – Митрич…

Глава 5

Проснулся я около семи. Чувствовалось, что хорошо выспался, отдохнул. В голове выстроился план: сначала к Митричу по поводу моей «Нивы», затем в амбулаторию, ну а дальше попрощаюсь с хозяйкой и – домой. Накануне позвонил, предупредил на работе, что задержусь, буду ближе к обеду. Ничего, переживут.

Валентина Петровна хлопотала на кухне, дети собирались в школу. Хозяйка усадила меня завтракать:

– Николай Сергеевич, Володя остаётся дома, ещё спит. Он может вас проводить на кладбище.

– Мне нужно с утра пораньше к Митричу, пока он не пьяный. Моя машина у него во дворе. Ну а потом на кладбище.

Мне стало неловко: вспомнил вчерашний вечер, тёплую домашнюю обстановку, сердечную беседу. Конечно, нужно съездить на кладбище, попрощаться по-человечески.

Митрич оказался угрюмым, ворчливым мужиком лет сорока. К моему приходу он уже возился с машиной, что-то бурча себе под нос – вылетали одни матерки, остальное понять было нельзя. Наклонившись над двигателем, мастер не видел меня. Я стоял и наблюдал. Наконец он поднял голову:

– Твоя хреновина?

– Моя. Почему хреновина? Нормальная машина.

– Ладно, через час подваливай.

– Как рассчитаемся?

– Пузырь и двести рэ. Идёт?

С Людмилой Алексеевной Матвеевой, заведующей амбулаторией, мы весьма любезно пообщались. На плечи этой хрупкой, уже немолодой женщины легло столько забот, связанных с обеспечением медицинской помощи в Соколово, что оставалось только посочувствовать.

В конце нашего короткого разговора я спросил о Мишине: почему он не поехал в область и как умер.

Как выяснилось, застать его не получалось: Людмила Алексеевна несколько раз сама звонила ему, поручала медсестре связаться с ним, оставляла записки. Весь ноябрь и декабрь он был в каких-то делах и разъездах. Удалось переговорить только в середине января: Мишин просил её не беспокоиться, чувствовал он себя неплохо, от химиотерапии и обследования отказался.

Вообще Мишин за весь период жизни в Соколово обращался в амбулаторию пару раз, не больше. Один раз с радикулитом, другой – с гриппом. Считался здоровым. Мы просмотрели его амбулаторную карту – в ней было всего пять листочков.

В начале марта пришла Валентина Петровна с просьбой посетить Александра Ивановича, рассказала, что он начал слабеть, похудел, но идти в амбулаторию не хочет, говорит, что там и без него больных много. Очень просила не говорить, что это она доктора пригласила. Людмила Алексеевна отправилась к Мишину на следующий день, объяснила свой визит как активное посещение, мол, так принято. Александр Иванович очень смущался, зная, насколько загружена доктор. Действительно, он заметно похудел, стал отмечать слабость. Но в целом, учитывая свой диагноз, он ничего страшного в этом не видел и благодарил Бога, что у него ничего не болит и он достаточно активен. Врач внимательно осмотрела его, признаков тяжёлого онкологического заболевания не отметила. Ни увеличенных лимфатических узлов, ни бледно-жёлтой окраски кожи, ни отёков, ни каких-либо трофических изменений — ничего подобного не было. Опыту и профессионализму Людмилы Алексеевны можно было доверять. Выяснилось, что Александр Иванович постится. Доктор настоятельно рекомендовала всё же съездить на обследование в область, просила с учётом его болезни сделать послабление в посту.

Недели через две Людмила Алексеевна сама заглянула к Мишину. Он похудел ещё больше, слабость усилилась, кроме того, Мишин отмечал периодически лёгкое головокружение, ощущение какой-то невесомости. Опять-таки никаких серьёзных изменений осмотр больного не выявил, разве что чуть пониженное артериальное давление.

– У меня возникло необычное впечатление, – рассказывала Людмила Алексеевна. – Видно было, что человек угасает, догорает как свеча. Такое сравнение, наверное, больше всего подходит. С другой стороны, не было ощущения немощи, дряхлости, присутствия страха, растерянности. Наоборот, весь вид Александра Ивановича, его большие глаза на похудевшем лице внушали спокойствие, уверенность. Обычно стараешься поддержать, утешить тяжелобольных, умирающих, их родственников. А здесь я почувствовала, что от Мишина исходит такая доброта и сердечность, такая сила, что мне стало спокойно на душе.

«Простите меня, дорогая Людмила Алексеевна, что вам пришлось меня разыскивать, – сказал мне Александр Иванович, – спасибо вам за вашу заботу, внимание. Вы уж не сердитесь, что я никуда не поехал. Мне немного осталось, вы понимаете, я умру совсем скоро. Мне кажется, я поборол страх. Людмила Алексеевна, вы счастливый человек, вы столько сделали добра, не по долгу – по велению сердца. Храни вас Господь, я за вас молиться буду».

Доктор засмущалась, почувствовала неловкость:

– Вы извините, Николай Сергеевич, наверное, это я уже лишнее вам выдаю. Получается, себя нахваливаю, даже неудобно как-то.

– Людмила Алексеевна, Господь с вами, я же сам попросил вас рассказать о Мишине. Говорил он от души, говорил, что чувствовал. На вас действительно люди молиться должны, как вы тут со всем справляетесь. Знаете, после единственной нашей встречи с Александром Ивановичем, когда он узнал о своей болезни, о раке, у меня в душе что-то такое произошло, что я сам ещё не могу осознать чётко, тем более выразить словами.

– Как я поняла, Мишин вас заинтересовал не только как больной, но и как человек?

– Вы правы. Через нас прошли тысячи пациентов. Многих ли мы, правильнее сказать, я воспринимал как личность, со своим внутренним миром, со своим взглядом на жизнь? Наверное, единиц.

– Согласна с вами. Но, Николай Сергеевич, есть ли у вас, у меня, у других докторов такая возможность? Ведь о себе порой забываешь.

– Я думаю, главное не в этом.

– А в чём?

– В том, чтобы в этом была потребность, наша потребность.

Разговор у нас быстро достиг такого уровня доверия, какой бывает с близкими людьми.

Людмила Алексеевна продолжила:

– Я вышла тогда от Александра Ивановича и расплакалась. Как-то всё сразу нахлынуло: эта бесконечная работа, личные проблемы, накопившаяся усталость и, наконец, этот источник добра, любви, который вот-вот угаснет, но за какие-то минуты сумевший согреть меня. Всё смешалось в душе. Слёзы лились ручьём, давно я так не плакала. Но эти слёзы как будто очистили мою душу, мне стало так легко, так радостно. Я раньше не испытывала ничего подобного. На следующий день позвонила Александру Ивановичу, мы очень хорошо поговорили. Я справилась о его здоровье, но он как-то постепенно, тактично перевёл разговор на меня, на мои проблемы, успокоил, поддержал. Каких-то несколько минут общения, не нравоучительного, а дружеского, доверительного, тёплого, – и на весь день у меня было обеспечено хорошее настроение. Мне говорили, что Мишин человек твёрдый, волевой, свою линию гнёт – в нашей дыре поднять бизнес столько сил нужно! – что в последние месяцы он ушёл в веру, изменился, стал странным. Не знала его раньше, судить не берусь. Я каждый день звонила Александру Ивановичу – такая внутренняя потребность в общении с ним возникла. Несколько раз он сам позвонил. Неделю или больше так продолжалось. Последний наш разговор ничем меня не насторожил, мы общались как обычно. Пожелали друг другу всего хорошего, я обещала зайти. На следующий день, накануне Пасхи, позвонила Александру Ивановичу – он не ответил. Через полчаса прибежала в слезах Валентина Петровна. Я всё поняла.

По шуму в коридоре было ясно, что народу к Людмиле Алексеевне накопилось прилично. Было неудобно дальше занимать её время, заставлять ждать больных. Я поблагодарил доктора и попрощался.

Полный разброд мыслей в голове: я никак не мог сопоставить факты, прийти к какому-то выводу, уяснить для себя, что же произошло с Мишиным. Я шёл от амбулатории за своей машиной как на автомате, полностью погружённый в себя. То, что Мишин умер – это факт. То, что перепутали снимки или фамилии – это тоже факт. То, что Мишин умер не от рака – факт на девяносто процентов. От чего же он умер? Угас, закончились батарейки у здорового пятидесятилетнего мужика? Довёл себя постами? Абсурд. Умер по моей установке, из-за внушения или самовнушения? Следствие глубокой депрессии? Бред какой-то. Мишин не тот человек, которому можно было что-то внушить, запрограммировать на смерть. Это не чувствительный нытик, не впечатлительная особа. Он до конца жизни и в своей немощи был сильным.

Смерть остаётся загадкой, а жизнь? Такое духовное преображение, такой внутренний перелом, искреннее обращение к вере… Близкая смерть явилась поводом или причиной этого преображения? Хваткий, практичный, расчётливый стал добрым, бескорыстным, искренним. Какой тяжкий грех заставил перед лицом смерти изменить всё? А может, и не было никакого греха? И вообще, зачем я пристаю к людям, выясняю, как и отчего он умер? Прикрыть свою задницу? Люди со мной искренни, делятся сокровенным, рассказывают, как жил Александр Иванович, а меня интересует, как он умер. Да я и с Мишиным знаком-то, по большому счёту, не был. Умер человек. Всё. Не вернёшь! Он ведь даже не позвонил мне, не вспомнил. Столько дел в больнице, второй день мотаюсь непонятно зачем.

Я ехал от Митрича, продолжая ломать голову. Никак не получалось привести в порядок мысли, определиться, что делать дальше. Наконец я упёрся в перекрёсток: прямо – выезд на трассу в город, направо – к дому Мишина. Остановился на обочине, заглушил двигатель: ехать домой или всё-таки съездить на кладбище, попрощаться с Валентиной Петровной? Я понимал, что этим всё не закончится: чем больше буду узнавать, тем глубже будет затягивать история жизни и смерти Мишина. Я вышел из машины, окинул взглядом деревянные дома, улочки – всё село, разбросанное по холмам, отсюда было как на ладони: вон та вчерашняя церквушка, дальше озеро, с другой стороны – дом культуры, парк. Я вдруг почувствовал, что если сейчас уеду, то не узнаю и не пойму что-то важное, может быть, самое главное в жизни. То, что, возможно, нашёл, определил для себя Александр Иванович Мишин. В свои неполные пятьдесят я в жизни так, по сути, ничего и не понял. Занимался людьми, их болезнями, судьбами, а в своей не разобрался. И уж если я встал на этот путь, нужно пройти его до конца.

Я повернул направо.

Глава 6

– Ну чё, командир, сделали тебе кобылу? – по-свойски встретил меня Владимир. Он сидел на скамейке перед домом, курил и, как кот, наслаждался весенним солнышком, щурился, улыбался.

– Да вроде едет, – я вышел из машины.

– Давай поздоровкаемся, что ли.

Я пожал его жилистую, в наколках руку.

– Присядь-ка, покурим, – Володя протянул пачку.

– Спасибо, не курю.

Я сел рядом, хотя такая фамильярная манера общения мне не очень нравилась. Но общаться мне, в общем-то, и не пришлось. Возможно, Валентина Петровна попросила его рассказать о брате, но младший Мишин всю дорогу на кладбище и обратно говорил без умолку.

РАССКАЗ ВЛАДИМИРА ИВАНОВИЧА:

– Да-а, Саня-Саня, везде хотел впереди всех и на тот свет прибрался первым. Братан на пять лет меня старше, по жизни ещё с детства в вожаках, в лидерах ходил. Никого не боялся, дрался отчаянно. Пацаны старше на два-три года не хотели с ним связываться. Морду в кровь разобьют, а всё лезет, при этом не орал, не блажил… Упорный. В старшем классе уже мазу держал. Меня никто не трогал, боялись братана. А я через это борзел, хулиганистым рос. Дома-то Санька мне поддавал, за дело в основном. Батя наш рано помер, и старший брат за мужика в доме с пятнадцати лет был, так что деловая жилка с детства у него – жизнь заставила. Учился он неплохо, не то что я, разгильдяй. После школы он поступил в военное училище – что в деревне-то парню делать? Училище как-то с электроникой связано, техническое. Так решил: не понравится в армии – специальность будет, в городе пристроиться можно. Вот, почитай, как Санька из дома в семнадцать уехал, мы с ним почти тридцать пять лет порознь и жили. Приезжал, конечно, домой – то на каникулы, то в отпуск к матери. Всё меня воспитывал, учил жизни. Мать нажалуется – он и отхерачит. За всё сразу и наперёд. Хрена ли – воин-спортсмен… Не столько больно было, сколько унизительно. Мать всё сравнивала: «Вот Шура-то наш учится, офицер, в люди выбился, а ты, бестолочь…»

Однажды перед моей армией подрались мы с ним, и послал я его тогда на три буквы – ну и пошло-поехало. Поубивали б друг друга, если бы мать не выскочила и не стала разнимать с плачем. Так и затаилась во мне обида, злоба какая-то. Ушёл в армию. Мои думали, одумаюсь, остепенюсь. Ни хрена. Санька уже семью завёл, капитана получил. Домой редко заезжал. Да и я в город подался, а там пошло-поехало – компании, пьянки. Кино, вино и домино. Кончилось тем, что на семь лет я загремел. Мать на свиданку приезжала, как положено, и посылочки от неё получал, а братан за всё время раза три написал, мать передавала письма. Дескать, не одумаешься, не перестанешь мать изводить – придушу. А чтобы спросить, мол, как ты, брательник, лямку тянешь, как здоровье, сильно ли прессуют, – ни слова. Ну, думаю, и хрен с тобой. Мамаша мне как-то пересказала, что Санька сильно через меня пострадал – в академию не взяли. Секретные войска, ракетчик он, а брат – уголовник. Вот так мы и жили, два заклятых брата.

Вышел, а мне уже за тридцатник. Помыкался в городе. Шоферить пытался – где подколымлю, где приворую. Опять пьянки, старые друганы, бабу себе завёл. С матерью тяжело мы жили. Работы нет, то на её пенсию, то я где какую копейку добуду. Брат матери присылал. Ещё бы ничего, если б не пил. За всё время я его жену и племяша своего раз и видел-то. Приехали как-то на три дня проездом. Сидим за одним столом и молчим: что у него, что у меня злоба кипит – так бы и вцепились друг другу в глотку, как собаки. Сдержались – как-никак, семья, ребёнок. А мать плакала по ночам: «Что ж вы ироды такие, что ж вы за люди такие, братья, а хуже врагов! Перед соседями стыдно, перед отцом, перед Богом».

Года два назад, когда Саня уже бизнес свой раскручивал, в очередной приезд заскочил, как всегда, на пару дней, начал уговаривать мать перебраться к нему: мол, восьмой десяток, силы не те, болезни, опять-таки дом заваливается, ухаживать за тобой, мол, скоро некому будет, хоть к концу жизни поживёшь нормально… Мамаша никак: спасибо, мол, сынок на добром слове и не обессудь, но уж дай помереть в своём доме, косточки свои сложить рядом с отцом, в своей земле; Бог даст, поживём ещё, не одна ж, с Володей… А брат, значит: «С Вовкой со своим приезжай, места хватит и работа будет. Передай ему».

На следующий день, как уезжать, встретил он меня: так, мол, и так, мать тебе всё обсказала, давайте переезжайте. Ну а я ему: «Это чё, приказ? Сколько сроку даёшь на сборы? Батраков не хватает?» Вот и поговорили.

Мать потом не раз вспоминала: «Может, поедем? Помирать буду спокойно. Может, всё ж таки помиритесь, черти вы окаянные…» Ну, я, понятное дело, ни в какую. Через полгода приехал Саня, опять наскоком, напомнил о переезде. Оставил деньги – крышу залатать. Понял, наверное, что мать так и не решится ехать. А я, сволочь такая, деньги почти все пропил, крышу кое-как закрыл, чтоб не текло ручьём.

Володя рассказывал, не обращаясь ко мне, как будто ему просто нужно было выложить то, что накопилось. И неважно кому.

Кладбище находилось рядом с селом на небольшом холме, с одной стороны – довольно большое озеро, с другой – лес. Перед Пасхой на кладбище было прибрано, но бедность бросалась в глаза. Могила Александра Ивановича находилась на вершине холма. Большой, тёмный, покрытый лаком крест возвышался над всем кладбищем. Фотография – у основания креста. Могильный холмик заложен многочисленными венками и цветами. Я прочитал надписи на ленточках венков: «От коллег», «От администрации», «От друзей», «Дорогому папе и дедушке».

Мы постояли молча несколько минут, и я подумал, что, наверное, неспроста Александр Иванович лежит здесь, на вершине холма, под этим тяжёлым крестом – в искуплении своих грехов он возвысился, духовно преобразился. Каждый из нас смертен. Мы знаем, что умереть можем, и не через шесть месяцев, как было объявлено Мишину, а в любую минуту. Живём так, как будто у нас не одна жизнь, а десять: что не сделали в этой жизни, что нагрешили – исправим в следующей, не получилось в следующей – есть ещё жизнь. И так далее. Вроде понимаем, что смерть подведёт итог – как экзамен. Но мы, будто нерадивые студенты, думаем, что экзамен ещё не скоро, всё наверстаем, ещё успеем. Вместо того чтобы готовиться, совершенствоваться, пропускаем занятия, не усваиваем уроки, которые преподносит нам жизнь. И вот в один прекрасный момент: «Готовься, Иван Иваныч, на завтра. Твоя очередь». Иван Иваныч в панике: «Нет-нет, ты погоди, погоди. Неужели так скоро? Да я ведь ничего не успел, да я ведь толком и не жил!» А смерть ему: «Послушай, Иван Иваныч, тебе дана была целая жизнь подготовиться. Ну дам я тебе ещё немного времени. А смысл?»

Вот такие мысли пришли ко мне в голову.

Чтобы прожить жизнь свою со смыслом, необходимо ощущать дыхание смерти, её конкретную и неизбежную близость.

– Сергеич, садись-ка, покурим, – прервал мои размышления Владимир, предложив мне присесть на пенёк. Он уже сидел по-зэковски, на корточках, и смолил сигарету. Докурив, Володя покрутил в руках бычок, бросить не решился, положил его в распечатанную пачку сигарет и продолжил свой рассказ:

– Последний раз Саня приехал к нам почти четыре месяца назад, аккурат перед Новым годом. Я удивился: чего бы вдруг? Нутром почувствовал – что-то с братом происходит. «Здравствуйте, – говорит, – мои дорогие, хочу с вами Новый год встретить. Помните, как в детстве, все вместе. Уж не прогоните». Я молчу. Мать засуетилась-забегала: «Ой, батюшки-светы, Саша наш приехал!» Расплакалась. Брат обнял её, поцеловал. Мне руку протянул – поздоровкались. Начал сумки разбирать, продукты к новогоднему столу, гостинцы разные, что-то говорит. А я молчу. Мать хлопочет вокруг брата.

«Пойдём, Володя, перекурим», – позвал Саня. Вышли мы в сени – на улице-то мороз был.

Он сразу в лоб: «Я ведь, брат, приехал просить прощения у тебя, у матери. Во многом виноват перед тобой: и унижал, и зло держал, и когда мог помочь, не помог в трудную минуту. Родного брата бросил, забыл. Я умру скоро, рак у меня. Но пока живу, хочу что-то доброе сделать – для тебя, для матери, для людей».

«Решил совесть свою успокоить, благостным стать? Чтобы тебя вдруг все полюбили и пожалели? И какую цену за это даёшь?» – так и сорвалось с языка. А сам думаю про себя: «Вот дурак же, брат приехал, просит простить. А я в протянутую руку плюю. Сам-то кто, ангел? Шваль подзаборная. Обидится ведь, бросит всё и уедет».

А Саня как стоял передо мной, склонив голову, так и стоит, и в лице ничего не переменилось – какое-то тихое, мирное оно. Не знаю, как выразиться. Я его таким сроду не видел.

«Знаешь, Вова, я ведь понимаю, что поздно хватился, когда уже жизнь прижала. И прав ты – не достоин я прощения, не заслужил, не выстрадал, не вымолил. Так что, если развернёшь, не обижусь, поделом мне. Перед мамой извинюсь, скажу, что срочно вызвали. Одно только ещё скажу – страшно мне умирать с таким грузом в душе, в таких грехах. Ох как страшно, брат!»

Изнутри, от самого сердца эти слова вырвались у него. И у меня такое ощущение возникло, как будто тяжёлая глыба льда в моей душе моментально растаяла, как будто камень с души свалился. «Братка, родной, и ты прости».

Рис. Елены Григорян

Обнялись мы. Крепко, по-братски. А потом мы просто молчали. Что слова, что они могут передать? Мы, наверное, с ним думали об одном и переживали одно. Слова не нужны были. Так и стояли, пока мать не забеспокоилась и не вышла. Саня сразу взял ситуацию в свои руки: «Давненько я в нашей баньке не парился. С Вовой пойдём, косточки пропарим. Перед Новым годом самый раз в баньку-то, а, Вов?» – «Смотри, братан, ухайдокаю. Веники-то у нас духмяные, дюжие, есть чем разгуляться». – «Ещё посмотрим, кто кого».

А мать-то, мать так и светилась, так радовалась – счастью своему не верила.

Душевно мы с Саней попарились, я, правда, спросил: «Может, нельзя тебе сильно париться?» «Париться можно, – успокоил он. – Давай только матери пока не говорить. Она вон как рада».

Из бани вышли – ощущение, что не только тело, душу очистили. Разговор откровенный за жизнь начали в бане. И вот до последних дней почти и продолжали. Из баньки мы сразу за стол, мать уже накрыла. Брат-то постился, но ради семьи, ради такого случая выпили мы три рюмочки водочки. Я после этого не пью совсем, обещал брату. Странное такое ощущение было: вроде я обрёл брата, мы снова нашли друг друга и – вот он уже уходит. Радость на сердце. И такая тоска гложет. Пять дней он прожил тогда с нами. Сколько мы с ним тем перетёрли, за жизнь в основном, и ни в чём он меня не попрекнул: ни за пьянки, ни за разгулы. И не раз ещё говорил: ты, мол, прости меня, брат. Я понял: и у него жизнь не сахар – больно он переживал за сына, за жену Ирину. Собирался после Нового года ехать к ним.

На охоту сходили, порыбачили с Саней-то. С матерью он очень был ласков и обходителен. А у неё вроде как и радость, а на душе покоя нет. Видать, чувствовала уже тогда – как говорят, материнское сердце-то не обманешь.

Владимир встал. Поправил венки на могиле – так, больше для порядку – и вздохнул:

– Ну что, Сергеич, нужно ехать. На работу скоро.

Мы пошли вниз к машине.

– Убедил нас Саня перебираться к нему, – продолжал свой рассказ Мишин. – Сказал, что он пустил жить семью погорельцев и хотел бы, чтобы они остались, а мы бы в другой половине разместились. Дом большой, мол, с удобствами, делал специально на двух хозяев, рассчитывал, что ещё сын, может, одумается, захочет с семьёй переехать. Ну и, конечно, будет для меня работа, на выбор – или водителем, или за станок. Одно условие поставил – не пить. Да я и сам себе зарок дал. Пил-то я от безделья, от безысходности.

Но как до дела дошло, тут уж мать затормозила: столько лет прожила в деревне, в своём доме, а тут под старость лет трогаться; хоть дом старенький, развалюха, а бросать жалко, хоть за какие копейки, да продать нужно; со скотиной развязаться: куры, поросёнок да тёлочка.

Вот только-только управились со всем, рассчитывали на майские, что все втроём уже будем. Не думал я, что Саня так скоро уйдёт – как будто ждал его кто-то там, торопил.

Владимир поднял голову к небу. Я понял его.

– Знаешь, Сергеич, через Саньку я понял, что Бог есть и что такое вера. Так верить, как он, – это такую силу надо иметь… Страхом смерти, наверное, это не объяснить. Из страха ни сила, ни любовь не появятся.

Видно было, что Мишин захотел услышать, что я думаю о волнующих его вопросах.

– Да, Володя… он через свою веру так перепахал свою жизнь, что и в твоей, и в моей глубокий след оставил. Это из нас уже не выкинешь.

Владимир на такой замечательной мысли завершил свой рассказ, и я понял, что в этом несчастном человеке – Володьке Мишине, забулдыге, зэке, алкаше – живёт уже другой человек, который может чувствовать, переживать, мыслить и говорить по-иному. Это раздвоение, наверное, и есть начало исцеления, возвращения к нормальной жизни Владимира Мишина. Это то, о чём, наверное, так горячо молился и к чему приложил столько сил его брат – Александр Иванович.

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска