28 сентября – 110 лет со дня упокоения первой фронтовой сестры милосердия Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой

(Окончание. Начало в № 835)

Тулуп взаймы

С детства и до старости её звали княжна Мэри, в ней было что-то детское и родное всем. Трудно представить человека, не любившего её, разве что совсем уж законченного гордеца. Огромное состояние, оставленное дедом, было почти истрачено. «Мешало и пугало», – кратко ответила Мария Михайловна, когда её спросили однажды, куда же оно делось. Она оставила себе доход 600 рублей в год, но они уходили туда же, куда и всё остальное.

Мария Михайловна Дондукова-Корсакова

Личный врач Льва Толстого серб Душан Маковицкий записал в своём дневнике в 1905 году: «Мери Дондукова. Живёт в Петербурге, верит во всевозможные веры, ходит в тряпье, всё раздала, по бедным бегает». В этом чувствуется какое-то раздражение – толстовцы княжну вообще не жаловали, она делала для людей куда больше их всех, вместе взятых, но при этом была тверда в православии. Это был какой-то ужасно неприятный вызов.

Она принадлежала к высшей аристократии, была сестрой известного военачальника Александра Михайловича Дондукова-Корсакова, одно время управлявшего Болгарией, бывшего какое-то время губернатором Одессы, членом Госсовета и так далее. Но ездила она исключительно в вагонах третьего класса, не пользовалась извозчиками и конкой, даже в глубокой старости путешествуя по Петербургу пешком, посещая бедных и больницы.

Однажды, в холодную осеннюю погоду, княжна пришла к своей приятельнице в Галерную гавань, а на ней не было даже чулок – прюнелевые ботинки были надеты прямо на голую ногу. Чулки, естественно, кому-то подарила. В другой раз с прогулки на Охту вернулась без нижней юбки и шубы. Отдала какой-то старухе – «потому что она мёрзла». Как-то в трескучий мороз приехала к родителям в мужском тулупе. Выяснилось, что шубу она подарила плохо одетой попутчице в поезде, а тулуп на время взяла у начальника железнодорожной станции.

Когда эта святая душа взялась за то, чтобы вернуть Льва Толстого в православие, это, конечно, вызвало взрыв бешенства у прогрессивной общественности. Сам писатель старался её игнорировать, не отвечая на послания. Вот одно из её писем: «Между вами и мною даже общее наше страдание о бедствиях нашей родины отражается настолько различным образом, что делиться с вами моей глубокой скорбью вы сами меня не допустите… Как же мне к вам приблизиться и в чём проявится, что общение со мною вам очень радостно? Напишите мне об этом, и по моей Христовой любви, горячей непосредственной любви, постараюсь вас понять».

На конверте сохранилась пометка Толстого: «Чепуха».

Наконец Толстой, понимая, что это становится совсем уж неприличным и выставляет не княжну, а его в смешном свете, ответил: «Все мы, верующие в Бога, если мы только искренно веруем, все мы соединены между собою, все мы сыновья одного Отца и братья и сёстры между собою. Хотим ли мы или не хотим этого, мы все едино. Так вот, прощайте, милая Мария Михайловна, спасибо вам, что вспомнили обо мне. Общение с вами мне очень радостно. Если бы я был с вами, я бы попросил позволения просто поцеловать вас, как брат сестру. Теперь же прощайте. Благодарю вас за любовь и прошу вас не лишать меня её».

Это было, конечно, лицемерием. Слова Спасителя «где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них», столь понятные и близкие княжне, так и остались для гениального писателя совершеннейшей загадкой. Зачем двое, зачем трое, когда довольно одного – Льва Николаевича? Зачем ему эта странная женщина, которая предана Церкви и «ходит в тряпье», и юродским видом своим, и образом веры бросая вызов толстовскому учению.

«Дорогие мои заключённые»

Устроив общину Марии Магдалины на началах самоуправления и обеспечив её средствами, княжна Мария начала искать новое поле деятельности. В Петербурге она посещала ночлежки, приюты, больницы, в том числе самую страшную – Калинкинскую, где лечились, а чаще умирали люди, страдавшие от венерических заболеваний.

Страница книги «Калинкинская городская больница в Петербурге», 1885 г.

Навещала приюты для проституток, которые были ближе к тюрьмам по своему устроению. Там её подчас обливали потоками брани, но нередко благодарили. Тогда же Мария Михайловна занялась местами заключения, не только создавая библиотеки, но и устраивая впервые в России калориферное отопление, добиваясь возможности временного освобождения из тюрем по семейным обстоятельствам.

Имея доступ практически к любому министру, она пыталась обратить их внимание на то или иное безобразие. Увы, большинство прошений оставались без ответа, как, скажем, мольба открыть доступ в тюрьмы другим сёстрам милосердия, создавать специальные санатории для заключённых, больных чахоткой и так далее. Впрочем, дружба с царицей Марией Александровной открывала доступ и к императорам Александру II и Александру III. Благодаря этому удалось немало людей спасти от казни и каторги. Княжна не разделяла их на уголовных и политических, православных, иноверцев и атеистов, всех вместе называя «дорогие мои заключённые».

Литовский замок в Петербурге – «русская Бастилия»

Особое внимание она уделяла тюрьме в Литовском замке, где самым неприятным было знакомство со священником Георгий Гапоном. Он смог за свою жизнь обмануть массу людей, считавших себя практичными, умными, осторожными, но был разгадан «наивной» княжной Мэри очень скоро. Мария Михайловна, с любовью общаясь с убийцами, отшатнулась от этого человека – бесчестного и крайне тщеславного. Вора, злодея, падшую женщину она могла вернуть в Церковь, но как возвращать пастыря, убеждённого в том, что он едва ли не мессия, следующего за любой своей прихотью и врущего через слово? Заключённые, конечно, лгали не меньше, но это были люди, совершенно раздавленные своими несчастьями, голодные, никому не нужные. Естественно, клянчили деньги на что-то важное, чтобы потом пропить. В общем, всё как всегда. «Бедный мой Александр, – говорила она про одного из них, – он опять не выдержал. Как мне его жаль, надо за него особенно горячо молиться». Гапон был худшим, но не единственным священником, бесполезным в тюрьме, поэтому Мария Михайловна сама старалась отыскивать тех, кто умел достучаться до очерствевших, измученных сердец узников. Устраивалось их назначение через митрополита Петербургского Антония (Вадковского), быть может, самого близкого друга княжны – он разделял все её устремления и доверял ей безоговорочно, зная, что никогда не будет обманут.

Митрополит Петербургский Антоний (Вадковский)

Княжна Мэри и Вера Фигнер

Несмотря на такую энергичную деятельность, о княжне почти не осталось воспоминаний. Самые обширные, как ни странно, были оставлены уже помянутой нами революционеркой Верой Фигнер, участницей двух покушений на императора Александра Освободителя.

Вера Фигнер

Смертную казнь ей заменили в 1883 году на пожизненное заключение. «Девушка строгого, почти монашеского типа», – говорили о ней единомышленники, многие из которых были влюблены в её образ – Вера была на редкость красива. Годы в тюрьме текли один за другим, вот уже и начало нового века, а она продолжала оставаться в темнице. Чтобы сохранить рассудок, много читала, писала стихи, вот одно из них:

Если, товарищ, на волю ты выйдешь,

Всех, кого любишь, увидишь, обнимешь,

То не забудь мою мать!

Ради всего, что есть в жизни святого,

Чистого, нежного, нам дорогого,

Дай обо мне ты ей знать!

Ты ей скажи, что жива я, здорова,

Что не ищу я удела иного –

Всем идеалам верна…

Пусть лишь в молитвах меня поминает,

Пусть лишь крестом издали осеняет –

Дочь трудный путь да свершит!

Когда говорят, что человек теряет или не находит веру по вине родителей или потому, что ему не встретился на пути подлинный христианин, это не всегда соответствует действительности. Пример Веры Фигнер наиболее показателен. Мать её была по-настоящему верующим человеком, христианкой была княжна Мария, но все громадные усилия двух этих замечательных женщин, как и старания митрополита Антония (Вадковского), оказались тщетны. Но и безверие не могло заслонить от Веры Фигнер нравственной высоты этих людей:

«Шлиссельбургская крепость была словно заколдованный замок в сказке: ни туда, ни оттуда – все пути, все дороги заказаны. Но войти в крепость к нам, войти и выйти, посетить нас – это было неслыханно. И всё-таки через 20 лет после открытия тюрьмы нашлись волшебники, разрушившие чары заколдованного замка. Они пришли к нам не по долгу службы, не в качестве официальных должностных лиц. Они пришли к нам как к людям и в качестве людей, во имя братства и любви. То были Мария Михайловна Дондукова-Корсакова и петербургский митрополит Антоний».

Мы расскажем, как началось знакомство Веры Фигнер и Марии Михайловны – это удивительная история. Июньским днём 1904 года в камеру вошёл комендант крепости, сказал: «В Петербурге есть очень добрая старушка, княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова. Она имеет большие связи в Петербурге и при дворе. Она может много сделать для тюрьмы. Например, относительно книг и журналов… Она хотела бы видеть вас… Примете ли вы её?»

Вера согласилась.

«И вот по прошествии нескольких дней моя дверь неожиданно отворилась. На пороге стояла довольно высокая, полная дама. Красивые седые волосы обрамляли старое, с правильными чертами, породистое лицо цвета светло-жёлтого воска. Две вытянутые руки простирались ко мне, и грудной, задыхающийся, старческий голос произносил:

– Вера Николаевна! Вера Николаевна! Сколько раз я стремилась к вам…

Это было словно видение, жуткое, страшное… Совершенно безумная мысль, что это – моя мать, которую я не видала уже 20 лет и которая уже умерла, не дождавшись моего выхода, заставила трепетать все фибры моей души и тела. И когда тёплые руки Марии Михайловны прижали мою голову к её груди, я вне себя разрыдалась.

Почему она напомнила мне мать, потеря которой ещё так болезненно владела мной? Мать могла походить на неё – этого было достаточно… Я не могла успокоиться… Мария Михайловна только гладила мои волосы, а я плакала и могла только лепетать:

– Как могли вы прийти к нам? Как могли вы пробраться к нам? Сюда входят, но не выходят!..

А Мария Михайловна со светлой улыбкой на прозрачно-жёлтом лице, ласково блестя выразительными серыми глазами, растроганным голосом говорила:

– Я хочу со всеми вами делить одну долю – вашу долю; я хочу жить вместе с вами в тюрьме и подчиняться всему тому, чему вы подчиняетесь… Я просила дать мне камеру и ещё буду просить об этом… А пока мне предлагают поселиться в крепости у коменданта: он такой добрый, славный!

Но не у коменданта поселилась Мария Михайловна, а в городе. Трогательно было слышать от неё, этой аристократки по рождению и положению в обществе, что она сняла какую-то комнатушку у женщины, ничего не умеющей делать, что ей при её слабом здоровье и 76-летнем возрасте приходится питаться плитками шоколада и сухим печеньем и что на воскресенье она уезжает в Петербург к сестре, чтобы немножко откормиться.

Услыхав об этом, мы стали при посещениях Марии Михайловны приносить ей произведения наших огородов: огурцы и всевозможные ягоды с кустов, разведённых нами. Эти маленькие приношения всегда принимались с самой привлекательной благодарностью не ради них самих, а как выражение нашего внимания и ласки. В огороде Фроленко росла прекрасная вишня, посаженная им. Каждую весну она стояла, вся облитая белым цветом, и Фроленко с гордостью истинного садовода звал всех по очереди посмотреть на чудное дерево.

– Стоит как невеста, – говорил он.

Но надежды на плоды год за годом оказывались тщетными, цветы оказывались пустоцветом. Наконец в 1904 году на дереве оказалось 16 вишен! Как берёг их Фроленко! Хотел сшить мешочки из марли, чтобы укрыть от воробьёв. Все 16 дозрели; 13 из них Фроленко роздал каждому из нас по одной, а три остальные я должна была торжественно преподнести Марии Михайловне. Такова была тюремная идиллия…»

К заключённым действительно никто не допускался, исключения были сделаны за всё время лишь для княжны и владыки Антония благодаря министру внутренних дел Вячеславу Константиновичу Плеве.

«Ещё никто и никогда не обращался к ним со словом любви, – сказал ему княжна. – Допустите меня к ним; быть может, сердца их смягчатся и они обратятся к Богу».

Министр помолчал, размышляя, а потом, посмотрев вдаль, сказал: «Возможно, что вы и правы».

Его убьют через месяц после этого разговора по подлому навету, что якобы власти Российской империи организовали Кишинёвский погром. Именно этот месяц и был у Марии Михайловны, чтобы сблизиться с заключёнными. Этого хватило, чтобы Вера Фигнер успела её полюбить, огорчаясь, что не может отблагодарить её возвращением в Церковь:

«Мария Михайловна по своему уму, благородству и силе характера, с громадной выдержанностью, которую могло дать только воспитание в утончённой аристократической среде, была превосходным типом человека, все интересы которого сосредоточены в области религии. Можно было не разделять её религиозных убеждений, но нельзя было не чувствовать уважения к её искренности и не остановиться с почтением перед поглощением в ней решительно всех интересов личности сферой жизни духовной. Как характер, как личность Мария Михайловна была обворожительна. Способность жить ради одной идеи, всецело отдаваться ей не может не производить впечатления, не привлекать тех, кто приходит в соприкосновение с обладателями такой способности. Именно эту последнюю я и оценила всего более в этой необыкновенной женщине, которая заслуживала бы обширной и всеисчерпывающей биографии. Невозможно было скрыть от себя: в лице княжны Дондуковой-Корсаковой, с одной стороны, и нами – с другой, сталкивались два непримиримых миросозерцания. Она – невеста Христова, витающая в небесах и думающая лишь о спасении души ближнего своего для Царствия Небесного… Мы – дети земли, дети скорбей и страданий земных, душу отдающие за то, чтобы на грешной земле жилось лучше…»

Княжна сильно огорчалась, что её не слышат, и попросила владыку Антония помочь ей. Снова предоставим слово Вере Фигнер:

«Просто, не ожидая, что я подойду под благословение, он протянул мне руку для пожатия.

– Вы, кажется, давно в заключении? – начал он своим ласковым, серьёзным голосом.

– Скоро будет 22 года.

– Ах как долго! Верно, уже привыкли и, как Бонивар в Шильоне, пожалуй, будете жалеть, выйдя из тюрьмы.

– Ну что вы! Возможно ли жалеть о тюрьме, в которой пережито так много тяжёлого? – с живостью возразила я.

– Вы ведь не верите в личного Бога… Но неужели никогда в трудные минуты ваша мысль не обращалась к небу и вы не искали утешения в религии?

Я ответила правдиво. Я сказала, что вера, которая была привита мне в детстве матерью, очень религиозной женщиной, рассеялась во мне без особой борьбы и колебаний уже в 17-летнем возрасте. Был период, когда с юношеским задором и насмешкой я относилась к мнимым христианам, которые вместо самоотвержения и любви к человечеству всё своё христианство полагают в постах, молитвах и исполнении обрядов. Социалисты по своим высоким требованиям к личности казались мне гораздо более близкими духу Христа, чем эти люди с их формализмом, нетерпимостью и связью с полицейской государственностью.

Позже благодаря серьёзному отпору со стороны матери, на которую я распространила свои остроты, я стала сдержаннее, когда однажды за обедом мать, евшая постное, не поднимая глаз от тарелки, твёрдо и проникновенно сказала мне:

– Надо уважать чужие мнения: я никогда не смеюсь над твоими.

Этот простой урок, простые, с чувством сказанные слова я никогда не могла забыть».

Беседа продолжилась. Вера рассказала, что тосковала в первые годы крепости о том, что потеряла веру, даже пыталась её искать, но не нашла:

«– Как знать! Быть может, те, кто верует, как вы, а не другие спасутся, – задумчиво сказал владыка.

– А вы не исполните ли мою просьбу? Осените себя крестным знамением, – попросил он на прощание.

– Нет! Это было бы лицемерием, – сказала я.

– Так позвольте мне перекрестить вас?

Твёрдо и сурово я повторила:

– Нет».

Владыка поклонился и вышел. Это была не последняя их встреча. Не в силах вернуть Веру в Церковь, владыка старался ей помочь, поддержать её просто как человека. Это её потрясло. Как видите, вовсе не слабость Церкви или недостатки её служителей уводили людей в революцию – это лишь поверхностное, неточное обвинение. Другая вера захватывала молодых людей, и лишь когда их победа обернулась для народа куда большим кошмаром, чем всё, что было прежде, они начали прозревать.

Когда Мария Михайловна перестала приходить в крепость, узники решили, что она отчаялась и потеряла к ним интерес, но это было очень далеко от истины. Разрешение посещать тюрьму было дано Плеве и после его гибели утратило силу. Уже после того, как Веру отправили в ссылку, княжна добилась, чтобы в крепости построили церковь, но на этом история их знакомства с Верой Фигнер вовсе не закончилась. «Узы хороших отношений между мной и Марией Михайловной оказались так крепки, – вспоминала Вера, – что после моего выхода из Шлиссельбурга она не только посетила меня в Петропавловской крепости, но и отправилась, несмотря на свои 76 лет, ко мне в ссылку в посад Нёноксу, Архангельской губернии». В другом месте воспоминаний Фигнер снова возвращается к этой истории: «76-летней старухе ехать по железной дороге одной в Архангельск, а потом 70 вёрст на лошадях, чтоб жить со мной в избушке, где ветер с моря дует из щелей стен, от окон и с пола, казалось мне невозможным. Я сопротивлялась её желанию изо всех сил, но 22 января 1905 г. эта неутомимая поборница Христа всё-таки прибыла в наш посад. Она так много надежд возлагала на эту поездку ко мне!»

Это поразительно, но из всех, кого знала Мария Михайловна, Вера Фигнер оказалась единственной, кого она хотела увидеть своей преемницей. Но безверие Веры было несокрушимо. Это почти необъяснимо. То, что революционерка оказалась глуха к проповедям людей, которых уважала и любила, понять как раз можно. Вопрос в другом: почему Господь не откликнулся на её молитвы в первые годы заключения, о чём Вера рассказала владыке Антонию? Она готова была поверить, но Он не пришёл. Так не бывает, вернее, здесь есть какая-то скрытая от нас тайна. Лишь краешек её мне известен. Знаете, ведь Мария Михайловна добилась своего – Вера стала её преемницей, но уже в советские годы. Она пыталась спасать людей изо всех сил, обратившись к правительству с требованием прекратить репрессии, писала письма к Калинину и другим большевикам с просьбой помочь тому или другому арестованному. Быть может, к этому готовил её Господь, оттого не заговорил с ней прежде времени? Так и не став коммунисткой, Вера однажды ответила русским рабочим-эмигрантам в Канаде на вопрос, нужно ли им устраивать там революцию: «Что толку, если снова угнетённые сядут на место бывших властников? Они сами будут зверьми, даже, может быть, худшими». Точно известно, что она раскаялась в своей террористической деятельности. Вернулась ли к Богу? Это нам неведомо, хотя и вероятно, ведь что-то имел в виду митрополит Антоний, сказав: «Как знать! Быть может, те, кто верует, как вы, а не другие спасутся!»

Речь, конечно же, шла не о революционных убеждениях этой заблудившейся дочери Божией.

В вечность

Когда княжна во время своих странствий по Петербургу между тюрьмами, больницами, приютами заходила к кому-нибудь из друзей, ей старались предложить принять ванну и под благовидным предлогом подкладывали после этого смену белья. Она любила, и её любили, хоть и мало понимали. Последние годы её жизни были полны страдания – рак груди, но и тогда она не унималась. Сохранилось свидетельство, что за четыре дня до смерти молилась о спасении души Льва Толстого. Умирая, диктовала прошения о помилованиях и сокращениях сроков заключения. Физически она спасла тысячи человек, а сколько душ вымолила, скольких обратила ко Христу, можно лишь догадываться.

Отпеть себя завещала в церкви Литовского замка, а похоронить в ограде церкви в Буригах. И вот Литовский замок. По всему периметру тюремного ограждения стоят арестанты. Многие плачут. Как вспоминал очевидец князь Жевахов, «скрывая свои слёзы, низко кланялись и крестились. Было больно смотреть на них в эти моменты переживаемого ими горя».

Церковь Литовского замка во имя Всемилостивейшего Спаса. Фото Н.Г. Матвеева, 1910-1915 гг.

Освящение креста и панихида на могиле Марии Дондуковой-Корсаковой у стен разрушенного Троицкого храма. Старые Буриги Псковской обл., 9 октября 2012 г.

Не хочется заканчивать эту историю пафосными словами, наверно, вы и без того всё поняли об этом человеке. Хочу лишь сказать, что, пока есть такая вера на земле, есть и земля.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска