Воспоминания о старцах нашего времени

Екатерина Пономарёва-Ильинская

Человек, изображённый на полотне 2017 года «Старец Руси православной» художника Владимира Латынцева, несомненно, знаком большинству православных. К отцу Николаю Гурьянову с острова Залит верующие ехали за духовным советом со всех концов нашего Отечества. В этом году – 110-я годовщина со дня рождения старца (24 мая 1909 г.). Воспоминаниями о поездках к старцам о.Николаю Гурьянову и о.Борису Николаеву поделилась Екатерина Пономарёва-Ильинская.

Жизнь в вагончике

Летом 1994 года наш приход Казанской иконы Божией Матери в подмосковном селе Пучково напоминал постсоветский Ноев ковчег. Пережили три самых сложных начальных года реставрации. Архитекторы и реставраторы, которых о. Владислав за три года до того пригласил на консультацию перед началом работ, объявили, что здание храма в таком состоянии, что восстановлению не подлежит. Но мы оформили документы на остатки стен храма, вывезли тонны мусора и нечистот из алтаря. Вместо потолка, который в своё время снесло взрывом, настелили широкие доски, сложили для обогрева печку, которая упорно и непоправимо дымила.

Трапезная, столярка, механическая и керамические мастерские размещались в вагончиках. В таком же вагончике жил староста храма с женой и двумя детьми. В вагончике жила и я – художница-керамистка.

Начались литургии. Народу приходило очень много. Ездили из Москвы чада настоятеля отца Владислава Свешникова. Прихожане за два с половиной километра приходили из наукограда Троицка. Собирались пьяные бездомные. На первую литургию приехали из Москвы священники, настоятели некоторых московских храмов – друзья отца Владислава. После службы они сбросились деньгами на начало работ, и мы приступили.

Само здание восстанавливали наёмные рабочие, и всё, что зарабатывала скромная церковная лавка, и небольшие пожертвования прихожан немедленно тратились на оплату им и стройматериалы. А внутреннее убранство – алтарь, паникадило, лестницы на второй этаж и т.д. – делали сами чада о. Владислава. Иконы для алтаря писал Лёша Белов, а я делала керамические панно для низа алтаря и изразцы для столбов ограды. Поскольку панно – сложная и большая работа, мне приходилось почти постоянно пребывать в вагончике-мастерской. Мало-помалу она превратилась в клуб, куда приходила куча народа и рассказывала разные истории из жизни. Посетителями моего вагончика-мастерской были люди самые разные: от докторов наук с мировыми именами до опустившихся алкоголиков. Их отец Владислав упорно селил по территории храма, дабы приучить нас к мысли, что Церковь должна быть ко всем повёрнута лицом. Много было молодёжи, студентов Свято-Тихоновского института, где о. Владислав преподавал нравственное богословие. Говорили о разном, но чаще всего рассуждали о том, была ли в России прервана духовная традиция или нет.

Тут нужно пояснить, что наш настоятель отец Владислав в своё время учился во ВГИКе на сценарном отделении, потом бросил и решил стать священником. Служил 16 лет в Тверской области. Ко времени перевода в Москву он был духовным чадом отца Иоанна (Крестьянкина). Об о.Иоанне за общей трапезой отец Владислав нам часто рассказывал. Через некоторое время к имени о. Иоанна стал присоединяться эпитет «старец». Затем зазвучало имя о.Николая Гурьянова, и с лета 1994 г. начались массовые поездки наших прихожан по монастырям и старцам. Такое время наступило. Меня, однако, это движение не задевало – было не до поездок.

К старцам, к рассказам об их прозорливости и прочему я относилась недоверчиво, иронично и с большим предубеждением. Меня в принципе возмущала мысль, что кто-то против моей воли может забраться в мою душу, в мой ум, в моё прошлое, настоящее и будущее, да ещё и комментировать то, что он там обнаружит. Поэтому я сдержанно и с неодобрением относилась к поездкам и разговорам о них. Я не видела и не понимала смысла в таких поездках к старцам и таких общениях.

 Таня и Надя

Как-то раз ко мне в мастерскую пришли две девушки-прихожанки, Таня и Надя. Таня, дипломатично извинившись, что они мешают работать, сказала:

– Мы едем к отцу Николаю на остров Залит. Ты не можешь нам дать какую-нибудь штучку из керамики? Мы хотим батюшке подарить. Что-нибудь бракованное.

– Бракованное не даю принципиально. Хотите – берите хорошее. Флакон для святого елея хотите? Возьмите.

Таня взяла флакон и ушла. Я уже думать забыла об этом посещении, но через пару недель Таня снова пришла, но уже не с просьбой, а с сообщением.

– Представляете, – затараторила она с порога, – отец Николай ваш флакончик взял и вдруг стал его целовать и говорить: «Ой какой хорошенький флакончик! А кто же такие флакончики делает?!» А я говорю: «Это у нас на приходе художница есть, она делает». А он его всё целовал, целовал, а потом унёс к себе в домик.

Она остановилась и замедлила темп своего повествования:

– А Надю отец Николай побил! Представляете?! Дал ей пощёчину и кричал на неё, мол, зачем она к нему без креста пришла. И как он узнал?! Надя утром умывалась и сняла свой крестик, ну и забыла в ванной. А он прозрел, что она без креста. Надо же!

«Вот это старец, – подумала я. – По лицу людей колотит – это Надю-то, безобидную, а со мной что сделает?! Дубиной побьёт, наверное…»

Но факт, что человек, к которому ездит вся Россия, целовал мой флакон и унёс в свой домик, запал в душу. Может, оттого, что нечасто художнику приходится слышать не только похвалы, но и просто одобрение своей работы.

Прошло ещё несколько месяцев. Я довольно часто с удивлением вспоминала Танин рассказ. Потом к отцу Николаю съездил мой будущий духовник и тоже много рассказывал. Но не только об отце Николае Гурьянове, но и о протоиерее Борисе Николаеве из Малых Толбиц и об о. Иоанне (Крестьянкине). К отцу Иоанну в Псково-Печерский монастырь ездило в основном духовенство, к о. Николаю – миряне, а о. Борис был на то время одним из немногих специалистов по знаменному распеву, о котором написал книгу.

– Дивные старцы! – восхищался мой знакомый Сергей (будущий священник и мой духовник о. Сергий). – Надо их видеть! А ты чего не едешь? Ты поедь, поедь, посмотри!

– А они дружат между собой?

– Да вроде дружат. Говорят, что дружат.

Я задумалась. Хоть факт прозорливости мне сам по себе не нравился, но, с другой стороны, это люди иной формации, чем мы. У них были духовники до революции – значит, духовная традиция не прервана. Вот она – можно её увидеть своими глазами. Подумать, попробовать… Тем более что не так-то много священников целовали мои работы, а отец Николай – целовал. Диво! А ведь они, эти трое, старые уже. Им по 85 и больше. Помрут – и не увижу.

Думаю: «Ну, надо поехать посмотреть – это столпы православия. Где их потом отыщешь?»

Пошла к о.Владиславу за благословением на поездку:

– Благословите к отцу Николаю, к отцу Иоанну и к отцу Борису съездить.

– Зачем тебе? У тебя что, есть вопросы? Я твой духовник.

– Вопросов нет. Но они старые. Могут умереть. Хочу поехать, посмотреть на них.

– Ну езжай.

Первая поездка к отцу Николаю

Я отыскала Таню и стала расспрашивать о том, как ехать, где остановиться во Пскове, перед тем как плыть на «Ракете» на остров Залит. Таня всё объяснила, но скептически сказала:

– Отец Николай почти никому не разрешает оставаться у него на острове. Всех заворачивает сразу. В тот же день уехать заставляет.

Я ехала в поезде во Псков с этим напутствием и вспоминала все гадкие мысли о старцах, которые приходили мне в голову.

«Так, – рассуждала я, – отец Николай прозорливый, значит, нужно молиться моему Ангелу Хранителю, чтобы он умолил Ангела Хранителя отца Николая, чтобы старец простил меня, не побил меня привселюдно, позволил бы мне остаться на острове и побывать на службе…» И я всю ночь – под стук колёс – твердила свои просьбы своему Ангелу Хранителю и Ангелу Хранителю отца Николая.

В то утро на остров Залит приехало к батюшке человек шестьдесят. Выгрузившись из «Ракеты», толпа молча двинула к зелёному домику. Подошли, остановились. Минут двадцать ждали. Наконец дверь в домик отворилась изнутри.

Показались серебряная голова и белые руки с пластиковым флаконом для масла. Фигура в стареньком чёрном подряснике на фоне тёмного коридора была почти не видна. Вот подует ветер с Псковского моря – и его не станет, растворится в воздухе… что-то зыбкое, что-то мерцающее.

Люди молча, поодиночке стали подходить на помазание. Помазавшись, я, как истинная зевака, стояла напротив двери, на пороге возле которой помазывал о.Николай, и смотрела на старца. Ничего необычного в нём не было. Очень старый, очень худой. Старый подрясник. Ничего торжественного. Никакой помпезности. Он был явно смущён и опасался того поклонения, которое безмолвно являла ему толпа приехавших.

Он совершенно не походил на тех священников, которых мне приходилось видеть раньше. Я понимала, что бестактно, неправильно вот так разглядывать человека, но всё равно пялилась во все глаза.

Было тихо. Только шарканье ног и иногда шёпот отца Николая:

– Ну, смотрите… смотрите… Вы сами этого захотели. Сами…

С моря иногда налетали порывы холодного утреннего ветра.

Закончив помазание, отец Николай спросил:

– Все?

Потом повторил вопрос на других языках – кажется, на прибалтийских и финском.

«Надо же! – подумала я. – Такой неказистый, невидный, а знает языки…»

Снова к о.Николаю потянулась очередь. Теперь народ задавал вопросы. Каждый что-то шептал батюшке и на некоторое время задерживался около него.

Я завидовала этим тихим собеседованиям и искала, о чём бы спросить, однако не находила и досадовала на себя. Странно и страшно было подходить к о.Николаю с совершенно пустой головой. Решила: пусть он поколотит меня, но я попрошусь остаться.

Когда очередь вопрошающих подходила к концу, я бочком придвинулась к двери и, как только отошла последняя женщина, тихо прошептала:

– Батюшка, простите. Разрешите остаться на острове?

– Зачем тебе?

– Хочу завтра исповедаться у вас и причастия.

– Оставайся.

– А где мне ночевать?

– Иди к Кате Вороновой.

Дверь закрылась. Разговор шёл одну минуту. Простой, лёгкий, словно мы были знакомы годы. И не побил, и остаться разрешил! И ночевать есть где. И исповедуюсь у него, и причащусь! Класс!

Картошка

Голодная с дороги, но весёлая, я пошла по острову искать Катю Воронову.

Её дом нашёлся почти на другом конце острова. Было ясное прохладное сентябрьское утро. Народ по огородам копал картошку и жёг ботву.

Осторожно, опасаясь собаки во дворе, я прошла в тёмную незапертую калитку, сколоченную из широких досок, и, не обнаружив собаки, стала оглядываться.

Слева – стена дома с одним окном. Справа – стена дощатого сарая. Стою как в деревянном каньоне. В окне кривится лицо старика, заросшее седой щетиной, с взлохмаченными седыми волосами. Одет в тельняшку с длинными рукавами. «Наверное, моряк, – думаю я. – Тут все моряки». С порога не решаюсь спросить старика, так как вид у него совершенно безумный, но спрашивать больше не у кого, и я кричу, чтобы было слышно старику за окном:

– Где Катя?! Катя Воронова?!

– В огороде, картошку копает! – кричит он в ответ и машет: – Иди туда!

Огород в низине за заборчиком. Сплошной песок. Полная пожилая женщина копает картошку. Смотрю в ведро – картошка с грецкий орех, а может, и того меньше.

– Вы Катя Воронова? Меня отец Николай прислал к вам ночевать одну ночь.

Катя, словно это сообщение в порядке вещей, втыкает лопату в песок:

– Пошли в дом. Ты откуда?

– Из Москвы.

– Картошки почти нет. Не уродилась. Мужик у меня больной, ты его не бойся… Есть хочешь?

– Есть очень хочу.

Вот мы в горнице с русской печью и домоткаными половиками. Катя отрезает от чёрного каравая ломоть, наливает чай:

– Хлеб свежий. Позавчера ставили.

И начинаются рассказы-разговоры. Потом она снова уходит копать картофельную мелочёвку. Потом снова приходит.

«КатЯ-а-а! МилАя-а-а!» – этим восклицанием пересыпана вся её речь. Рассказ о трудной жизни, о старце Николае, о людях, приезжающих на остров, которых с каждым годом всё больше и больше.

Тогда мне были скучны эти разговоры, а нынче думаю: вот бы теперь хоть кто-то сказал так: «КатЯ-а-а! МилАя-а-а!»

* * *

Вот, наконец, дождалась. Исповедь. Литургия. На исповеди долго слушал меня отец Николай. Потом спросил:

– Тебя как зовут?

– Катерина.

– Где работаешь?

– В храме.

– Счастлива ты, Катринушка, что в храме работаешь.

Ни слова упрёка, никаких советов. Ничего.

На клиросе пели кто в лес, кто по дрова бабули из посёлка. Дребезжащими голосами, но пели чудесно-молитвенно, такого пения слышать не приходилось ни до, ни после.

Думала после исповеди: «Как же так, ни слова не сказал мне. Странно, ведь жизнь моя до крещения далеко не благочестивой была…»

Стихи с амвона

В следующий мой приезд снова удалось остаться на литургию на острове.

После службы, после того как все приложились к кресту, отец Николай ушёл в алтарь, но народ не расходился.

Наконец отец Николай снова вышел на амвон. Был он в стареньком чёрном подряснике. Таинственно улыбаясь, спросил:

– Хотите, я вам стихи свои почитаю?

Народ буквально запрыгал от радости:

– Хотим, хотим! Батюшка! Читайте, читайте!

Отец Николай начал вдохновенно читать весёлым, бодрым голосом о Богородице, о жизни и смерти, о покаянии. После каждого стихотворения не аплодировали, но шептали, молили:

– Ещё, батюшка! Ещё! Пожалуйста!

Радостное вдохновение – вот что это было. Все печали, заботы отошли, исчезли. Хотелось, чтобы так было всегда, чтобы никогда не кончалось.

Когда почувствовали, что отец Николай устал, стали хлопать, умолять в голос, чтобы ещё немного почитал. Но он ушёл в алтарь, на этот раз окончательно.

Синим по синему

В Москве наша община, возглавляемая о. Владиславом, около шести лет судилась с одной организацией за храм Трёх Святителей на Кулишках. Суть дела заключалась в том, что с 1987 года храм занимала мультстудия «Пилот» под управлением Александра Татарского. Если кто помнит мультфильмы «Пластилиновая ворона» или «Падал прошлогодний снег» – так вот это его творения. Москомимущество выделило Татарскому здание бывшей школы, но его занимала организация ООО «Легпром», где у неё был валютный магазин. И очень грамотные юристы. «Легпром» не хотел выезжать из здания школы, Татарский не мог въехать в отведённое ему здание, а мы не могли въехать в здание храма Трёх Святителей на Кулишках, переданное общине правительством Москвы в 1992 году.

Татарский не хотел судиться с «Легпромом» и выдал нам, т.е. общине под началом о. Владислава, генеральную доверенность, и мы стали от имени Татарского судиться с ООО «Легпром».

Судились мы, как сказано было выше, почти пять лет и… все суды проиграли. Как-то зимой собиралась я в очередной раз на остров Залит к отцу Николаю. Одна из наших прихожанок в отчаянии от худого положения в наших судебных делах попросила меня:

– Ты едешь к отцу Николаю, так спроси у него, отдадут нам храм, в конце-то концов, или нет.

Приезжаю на Залит, прихожу в храм. Народу – не пройти, не протиснуться. Смотрю поверх голов – отец Николай уже крест даёт к целованию. Служба закончилась, значит. «Вот, – думаю, – не успела! Не удастся вопрос задать».

А в ту пору приехали на остров несколько монахинь из Пюхтицкого монастыря и жили там. С одной из них, с матерью Рафаилой, я была знакома.

Вижу, она идёт ко мне от алтаря.

– Матушка, мне надо отцу Николаю вопрос задать, ну никак не успеть, помогите!

– Ты вопрос записала?

– Нет, не успела.

– Пиши скорее!

– Не на чем и нечем.

– Возьми…

Даёт мне синего цвета бумажку и синего цвета шариковую ручку. Я слегка оторопела:

– А как же синим по синему? Не видно будет.

– Да пиши ты скорее!

Я пишу, после чего мать Рафаила идёт сквозь толпу к о. Николаю, как фрегат по морю: «Благословите пройти! Благословите пройти!» Я – за нею. Толпа раздвигается. Подходим к отцу Николаю. Я робко подаю свою синюю записку и думаю: «Ну не прочтёт он, не видно, что написано, хоть плачь!»

Отец Николай смотрит на меня сверху вниз с амвона и говорит, не прикасаясь к записке:

– Да отдают вам ваш храм! Отдают!

Мы с матерью Рафаилой разворачиваемся и идём обратно.

…Проходит год, в течение которого мы окончательно проигрываем наше дело во всех судах всех инстанций. Я на протяжении этого года часто думала: «Вот отец Николай, старец прозорливый, называется: сказал, что храм отдадут, а мы вообще всё проиграли!»

Приезжаю как-то раз из поездки, а мне говорят наши прихожане:

– Представляешь?! Трёхсвятительский храм отдали, поезжай посмотри! Мужики наши на фуры погрузили имущество студии Татарского и повезли в школу, где прежде был «Легпром». А «Легпром», когда выезжал, из вредности все двери позакрывал. Наши мужики двери повышибали, вещи Татарского туда позапихивали. Храм свободен, литургию начинаем служить!

«Надо же! – думаю. – Отец Николай год назад сказал, что храм отдадут, а я думала, что он неправду сказал, а храм в самом деле отдали».

«Как здоровье?»

Приезжаю как-то на Залит осенью. Хотелось бы остаться на службу, да робею опять у о. Николая проситься, чтобы разрешил остаться. Дело в том, что я всегда чувствовала, когда приезжала на остров, что я праздношатающаяся. Зевака, одним словом. Вопросов у меня в то время не было. А почему ездила, я и сама не понимала, как не понимаю и до сих пор.

«Попрошусь, а он откажет», – думаю. И решила я к нему подольститься. Спросить у него о его здоровье.

Стоит о. Николай на паперти после службы. Я выхожу из храма и подступаю к нему:

– Батюшка, благословите! Как ваше здоровье?

– Ты что, дура?! – отбрил отец Николай. – Какое у меня здоровье?! Да у меня сахарный диабет, раны на ногах не заживают, а она спрашивает, какое у меня здоровье! Да я вчера шёл из храма и упал посреди дороги и лежал часа четыре на солнцепёке, не мог встать. Вся деревня на озере, корюшку ловит. Некому было помочь. И лежал… А она спрашивает, как моё здоровье!

Я, пристыженная, тихонько ушла. Меня всегда смешило то, как о. Николай во время службы быстро-быстро бегал вокруг престола, как пушинка, как одуванчик летал. А он, оказывается, с открытыми ранами на ногах служил. Оттого и бегал, что стоять не мог, больно было. А я смеялась. То-то истинно дура!

Котёнок

Приехала на остров в один из дней Пасхальной седмицы. На Иверскую. Спросила по обыкновению, можно ли остаться и где остановиться. Отец Николай назвал какой-то новый адрес. Я пошла искать по острову. По дороге никого нет, спросить не у кого. Наконец нашла названную улицу. Иду вдоль неё и вижу: среди добротных домов стоит дом, крыша которого почти полностью упала вовнутрь, а сам дом и не дом вовсе, а лачуга. Под окном, в цветах-дубках, мяукает котёнок, а в доме горько плачет и причитает женщина. Думаю: «Наверное, это и есть тот дом, куда меня послал отец Николай». Разбираю адрес на стене. Точно, этот дом! Захожу. Куски крыши валяются в комнате. Стоят две панцирные кровати с голыми матрасами. Стол, на котором кучи грязных объедков и насекомые. Слышится плач из-под матраса. Начинаю тормошить матрас. Плач прекращается, матрас откидывается, и из-под него поднимается и садится в кровати женщина средних лет необыкновенной утончённой красоты.

– Вы почему плачете? Вы кто? Как зовут?

– Меня Ира зовут. Отец Николай подарил мне котёнка в утешение, а он сбежал, не захотел со мной быть.

Ира снова начинает рыдать.

– Котёнок в цветах за окном мяукает. Достать его?

Ира стихла:

– Достаньте!

Так, благодаря котёнку, мы подружились. Ира была актрисой. Бросила театр и долго не могла найти себе занятие по душе. Ездила к отцу Николаю за утешением, подолгу жила на острове.

Видение пожара

На одной из литургий в Пасхальную седмицу было такое. Тихое, ясное и безветренное утро. На улице прохладно, а в храме уютно. В какой-то момент службы задёрнули красную алтарную завесу. Казалось бы, за окнами ветра нет, деревья стоят неподвижно, воздух неподвижен – и вдруг на алтарной завесе появляется тень пылающего, трепещущего огня. Словно в алтаре на престоле кто-то развёл огромный костёр. Костёр пылает, а тень от костра видна на алтарной завесе!

«Боже! – думаю. – В алтаре пожар! А кто-то ещё эту тень видит?!» Оглядываюсь по сторонам. Все стоят спокойно. Понюхала воздух. Нормальный, гарью не пахнет. «Может, – думаю, – ветер поднялся, деревья качает и тень от них из окон алтаря видна на завесе?»

А тень бушует, словно в алтаре действительно пожар.

Снова смотрю на стоящих рядом. Народ стоит спокойно, за окном – тишина, ветра нет, запаха дыма тоже. И вот завеса отдёргивается, из алтаря в Царские врата выходит с потиром отец Николай.

Я уже смотрю не на него, а поднимаюсь на цыпочки и стараюсь заглянуть в алтарь. Алтарь как алтарь. Престол, жертвенник – всё на местах. Лучи солнца наискось падают сквозь маленькие окна. За окнами ветра нет и движения веток от деревьев тоже нет. Всё безмятежно-спокойно.

Что же это было? Что там полыхало? Я же видела!.. Так и не знаю до сих пор.

После отпуста к отцу Николаю, как обычно, на краткую беседу потянулся народ. Все брали у него благословение, и снова мне было обидно, что не с чем к нему подойти. Думала: «На что бы, на какое бы дело попросить мне у него благословение?»

Придумала: попрошу благословение на создание серии церковной утвари для употребления в православных семьях!

К тому времени люди от него отхлынули, беседы закончились и он, взяв под руку какую-то пожилую женщину, пошёл от амвона к выходу. Я потихоньку пошла с ними рядом с другой стороны, всё стесняясь заговорить. Потом почти у выхода: «Батюшка, простите, разрешите благословиться…» Он быстро, резко обернулся ко мне. Взгляд через толстые линзы очков – как два кинжала. Сам – зыбкий, невесомый и серебряный. Выслушал меня, размашисто перекрестил: «Благословляю!» – и снова повернулся к своей спутнице.

Последняя встреча

Последнее наше общение состоялось ранней весной, незадолго до его кончины. По Москве прошёл слух, что отец Николай болен, никого не принимает и что со здоровьем плохо, что, вероятно, скоро его не станет. К тому времени у меня уже готовы были экземпляры церковной утвари, и я решила поехать к о. Николаю и подарить ему несколько предметов, тем более что он меня благословил на эту работу. Это был март 1999-го.

Приезжаю в Псков поездом. На площади перед станцией стоит вереница автобусов и лихие зазывалы кричат в рупоры: «Везём на остров Залит! Желающих просим в автобусы! Все желающие к старцу Николаю Гурьянову – в автобусы! Недорого!»

Решила: ну это вряд ли церковные люди. Старец бы не одобрил эту торговлю его персоной. Вижу, идёт монахиня в облачении, с портфелем: «Вы к отцу Николаю?» – «Да. А вы?» – «Тоже».

К нам подходит невзрачный мужичок: «Вы вместе к отцу Николаю?» – «Да». – «Поехали со мной? У меня “Жигули”. Я с вас возьму как за двоих, а не за четверых. Дороги по льду Псковского озера уже почти нет. Всё тает, машины тонут. Автобусом опасно, а “Жигули” пройдут. Едете?»

Мы поехали. Всю дорогу моя матушка-попутчица что-то писала на больших листах и вздыхала. «Отцу Николаю пишет, – понимала я. – А он сможет это прочесть?»

За окнами «Жигулёнка» проплывали фантасмагорические картины: огромные полыньи, из которых машинными кранами доставали утонувшие легковые машины; колеи, полные желтоватой грязной воды; люди вдоль ледяной дороги; солнце над просевшим бело-жёлтым снегом…

И вот приехали. Подошли к домику отца Николая. Стоит толпа. Человек сорок или больше. У всех в руках исписанные листы бумаги, целые фолианты. У меня – только коробка с керамикой моей работы. Вышла келейница – я отдала ей коробку, попросила передать о. Николаю. Келейница ушла. Стоим дальше, ждём. А чего ждём, сами не знаем. Холодно. Ветер с моря.

Оглядываюсь. Народ пишет – готовится передавать свои послания о. Николаю. Тут я смутилась по-настоящему. «Нет, – думаю, – я ему сейчас тоже что-нибудь напишу. Все пишут, и я напишу!»

А что я могла написать, если моя жизнь была в работе и в дочери? У меня ни бумажки, ни ручки. Стала просить у окружающих: «Бумаги и ручки не найдётся?» Добрые души дали мне длинную узкую полоску бумаги и простой карандаш.

Я снова засомневалась: глаза старые, простой карандаш еле виден, как разберёт? Потом решила: да всё равно такое море бумаг, которое ему сейчас передадут, нужно читать месяц, а то и два; напишу как есть, до меня дело вряд ли дойдёт.

Написала с одной стороны просьбу о благословении на мою работу, то есть просто письменно повторила то, что говорила устно, с другой стороны – вопросы о дочери.

Для надёжности, так как бумажка была маленькая, сложила её гармошкой и, когда вышла келейница с жестяным подносом для бумаг и все стали складывать свои крупные записки на поднос, сунула в середину этого вороха свою записку-малёвку.

Келейница ушла. Мы стоим ждём. Проходит минут сорок. Холодно. Выходит келейница и несёт в руке что-то маленькое, белое:

– Это чьё?

Все молчат. Я присматриваюсь, а келейница поднимает бумажку над головой и кричит:

– Это чьё?!

– Это моя… наверное, – говорю я, не веря своим глазам.

Келейница суёт мне бумажку:

– Вот, отец Николай тебе написал.

Разворачиваю бумажную гармошку. Наискось крупными буквами написано: «Бог благословит».

Постепенно народ разошёлся. Я ещё немного постояла и решила на острове не ночевать, а пешком дойти до Малых Толбиц, а оттуда на автобусе доехать до Пскова.

Пошла. По глубокому снегу тяжело идти, и вечереет уже. Ветер поднялся. А по озеру в это время разный народ на снегоходах катался. И один из этих снегоходчиков подъезжает ко мне и говорит: «До Толбиц идёшь?» – «Да, до Толбиц». – «Подвезти?» – «О-о! Подвезите, конечно!» – «Садись сзади».

Я забралась на заднее сидение, и мы минут через 15 были в Толбицах. Перебравшись на берег, я опомнилась и стала спрашивать своего добродетеля:

– Вас как зовут? За кого молиться?!

Снегоход уже развернулся и уходил назад.

– Николай! Меня зовут Николай! – прокричал водитель и помахал на прощание рукой.

Память из сердца

С поездками к отцу Николаю на остров Залит прочно связано в моей памяти посещение отца Бориса из деревни Малые Толбицы.

Если считать Псковское озеро морем, то Малые Толбицы находятся на материке, как раз напротив острова Залит. Паломники ехали к отцу Николаю либо из Пскова на «Ракете», либо плыли на лодке из Толбиц.

Отец Борис Николаев был в своём роде уникальным специалистом по знаменному распеву. О распеве, который в то время только-только возрождался, я слышала в музыкальном училище, когда нам читали предмет «музыкальная литература», а вживую его удалось услышать лишь много позже, в Соловецком монастыре. Поэтому познакомиться со знатоком такого сложного и редкого церковного искусства было очень заманчиво.

Собираясь в поездку, я вспоминала, с чего началось моё успешное знакомство с отцом Николаем, и решила, дабы повторить положительный результат, подарить отцу Борису такие же флаконы для святого елея. Я объявила в приходе, куда еду и что можно написать поминальные записки о здравии и об упокоении, а я их отдам батюшке – он помолится о тех, кто будет помянут в этих записках. Это было обычной практикой в то время, да и, впрочем, сейчас так делают.

Благополучно побывав у отца Николая на о. Залит, я переправилась на рыбачьей лодке в Малые Толбицы, нашла домик отца Бориса и, предварительно постучав, вошла в сени. От пола до потолка они были завалены дровами. Время было весеннее, на улице сыро, поэтому отопительный сезон ещё продолжался.

Из-за неплотно приоткрытой двери было слышно, как кто-то скрёб металлом по металлу. Я постучала в эти двери, а когда прозвучало сказанное женским голосом: «Войдите!» – открыла грубо сколоченную, кое-как обитую чёрным дерматином и ватой дверь и переступила высокий порог.

Весь домик состоял из одной весьма просторной комнаты. Высокие, похожие на трубы металлические печки стояли друг напротив друга и делили комнату на две неравные части. Меньшая часть служила кухней, большая – кабинетом и спальней. Возле обеих печей грудой были навалены поленья. Пахло сырыми дровами и дымом.

В кухонной части у самодельного стола, заваленного посудой, прямо напротив входной двери сидел богатырского вида старик в светлом льняном подряснике. Одной рукой он сжимал ручку от сковородки, которая стояла на столе, а в другой держал ложку и с увлечением отскребал и ел подгоревшую картошку со дна сковородки.

С другой стороны стола сидела женщина лет тридцати и разливала чай. Старик и женщина недоумённо уставились на меня. Они явно никого не ждали.

Наконец старик – а это был отец Борис – прервал свой оригинальный завтрак и спросил:

– Ты кто? Откуда?

– Батюшка, – залепетала я,– благословите! Я была у отца Николая и вот заехала к вам. Знаю, что вы написали книгу по знаменному распеву, хотела с вами познакомиться. Вот хочу подарить вам флакончики для елея своей работы. И ещё вот… – тут я вытащила из сумки пачку записок и деньги. – Это записки наши прихожане написали, просят вас помолиться…

Дальше я продолжить не успела.

– Пошла вон! – заорал отец Борис. – Вон! Вон отсюда!

Я замерла на полуслове и в полудвижении. Конечно, никогда никто из священников, кроме отца Николая, не целовал моих работ, но никто и никогда не гнал из дома без объяснения причин.

А отец Борис продолжал бушевать и орать, словно его укусили:

– Забирай свои флакончики и иди отсюда! Записки она принесла! Как баба базарная набрала записок, денег набрала и пришла! Ты что, на рынок пришла?! Молитвы покупать?!

Я, растерявшись от внезапности нападения, пыталась объяснить, мол, ну все же так делают – не у каждого есть возможность, время и деньги приехать из Москвы в такую глухомань, как Толбицы! Но отец Борис ничего не хотел слушать и продолжал гнать меня из дома.

Я хотела было уйти, но женщина сделала мне еле заметный знак головой и смиренно обратилась к отцу Борису:

– Батюшка, простите её… Она же не специально!

Заступничество имело противоположный результат – батюшка, вместо того чтобы успокоиться, взвыл с новой силой:

– Не специально?! А почему я, когда стою перед престолом, никаких записок не читаю?! Почему я всех поминаю наизусть?! У меня столько чад духовных, почему же я помню всех?!!

Он застучал себе в грудь со стороны сердца:

– Вот отсюда надо поминать! Отсюда! Из сердца!

Я лепетала извинения. Умоляла простить меня и чувствовала себя абсолютной дурой и неучем. Уходить не хотелось. Приехать из Москвы, потратить столько времени, денег и быть с позором изгнанной… Видя моё смущение, женщина снова обратилась к о. Борису:

– Батюшка, можно я ей чаю дам? Она попьёт и уйдёт. Можно?

– Дай! – и он снова набросился на сковородку.

Надо сказать, что первые годы после крещения (а крестилась я поздно, в 32 года), общаясь с незнакомыми священниками и монахами, я постоянно чувствовала себя, мягко говоря, не в своей тарелке. У меня в голове всё время бился один и тот же вопрос: как нужно, как правильно разговаривать и, вообще, о чём и что говорить? куда девать руки? Поэтому всякий раз, когда хоть кто-то и как-то учил меня правилам церковного поведения, я была только рада.

Я пила чай, а о. Борис скрёб сковородку и уже более спокойным тоном вопрошал:

– Ну, ты понимаешь?! Понимаешь? Нужно самим молиться друг о друге. Самим! А то взяли моду священников записками заваливать.

Чувствуя, что гроза вот-вот пройдёт, я осмелела:

– Батюшка, вы действительно книгу о знаменном распеве написали?

– Написали, вот с нею вместе, – он кивнул на женщину. – Это моя ученица, Зоя.

– Написали, – подхватила Зоя. – Да издать не можем. Денег нет.

– Тут у нас появился один приезжий, из Москвы, – продолжил о. Борис. – Обещал помочь с изданием. Ну мы ему книгу и отдали. А книга в одном экземпляре. А мужик исчез вместе с книгой. Мы его в Москве полгода искали через знакомых. Нашли. Он её нам по почте еле-еле прислал. И то слава Богу! Прислал!

– Можно посмотреть?!

– Можно. Смотри. Зоя, покажи.

Зоя пошла в бóльшую половину комнаты и принесла оттуда толстенный том машинописных страниц, кое-как вмещавшихся в синий переплёт. Страниц шестьсот было.

Я с благоговением просматривала многострадальную книгу:

– Батюшка, вы откуда знаменный распев знаете?

– Я из староверов. С 14 лет пел на клиросе и всё – знаменным. Теперь других учу. У меня человек сорок учеников. Из Пскова ездят.

– Из Пскова?!

– Угу. Зоя вот консерваторию закончила.

Обстановка разрядилась.

Заговорили о разном. Отец Борис стал рассказывать о том, что он ведёт в московских и псковских газетах полемику с теми, кто пытается перевести литургию с церковнославянского языка на русский.

– Вот. Пишу статьи. Спорим о языке. Церковнославянский язык – святой язык. Нельзя от него отказываться. Мало ли что, прихожане плохо службу понимают! Учить надо со школы. А то – менять язык! Сначала язык поменяют, потом службу начнут менять!..

Они надавали мне множество экземпляров газет со статьями отца Бориса, накормили, напоили и отправили восвояси.

20 лет спустя

Прошло двадцать лет.

Размышляя об отце Николае, пытаюсь понять: что же это было? зачем я ездила, что я видела на острове Залит? зачем ездили к нему люди? почему даже короткие встречи с батюшками производили такое неизгладимое впечатление?

И вот что поняла.

Всё-таки они были праведниками. Праведность их была не напускная, а выстраданная, данная Богом. Их истинное величие заключалось в том, что они не злоупотребляли даром, который дал им Бог. Сами свободные в Боге, они не подавляли свободу других, не манипулировали сознанием людей даже тогда, когда его к этому принуждали. В них не было агрессивного всезнайства.

У отца Бориса я увидела чрезвычайную скромность, почти бедность обстановки и ослепительное богатство духа, церковности и интеллекта.

Отец Николай к каждому из тех тысяч, кто к нему обращался, подходил индивидуально.

Зная о внутреннем состоянии каждого, был корректен. Он был живым воплощением обычной церковной нормы.

Как он мог сразу, сходу увидеть нутро человека и правильно строить в дальнейшем отношения с этим человеком? Причём как это у него получалось – мгновенно? Посылая меня от одних жителей островной деревни к другим, он учил выходить за рамки, за створки своей профессии и видеть, что, кроме керамики, есть люди и их судьбы, их истории, их боли, их проблемы. А это важнее всего.

Это и есть чудо Божье и тайна. Они были мягки как пух и тверды как гранит, доступны, но совершенно непостижимы и поэтому одиноки. Нам они были даны Богом как помощь при национальном воцерковлении после десятилетий безбожия. Они были как раскалённое железо, от прикосновения к которому оставался не их личный знак, а буквы – IС ХС NIКА.

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска