О котласском пересыльном лагере Макариха

В мае 2005-го на окраине Котласа началась отсыпка дороги гравийно-песчаной смесью. Когда люди увидели, что происходит, сначала не поверили своим глазам: повсюду виднелись человеческие кости, по которым двигались машины. Стали жаловаться – ничего не изменилось. Тогда школьники из деревни Устье вместе со своей учительницей истории Милитиной Владимировной Клапиюк, а также краеведы и участники историко-просветительского движения «Совесть» стали эти останки спасать от поругания, иные с трудом извлекая из дороги. Детей спрашивали: «А не страшно их собирать? Ведь это же человеческие кости!» В ответ звучало: «Собирать кости не страшно, страшно ходить по ним».

Милитина Владимировна Клапиюк

Упокоены были здесь когда-то не только местные жители, но и бессчётные тысячи так называемых раскулаченных. В основном простые крестьяне, самые работящие в деревне. Бывало, и совсем бедных ссылали, особенно тех, кто в церковь часто ходил. Врагов, в общем.

Между трёх рек

– Что здесь было раньше? – спрашиваю я Милитину Владимировну.

– Пустое место, – отвечает она.

Мы стоим там, где девяносто лет назад в считанные месяцы вырос самый страшный из пересыльных лагерей на Русском Севере. Эшелоны с раскулаченными выгружались на станции. Потом людей гнали за город. В ожидании, когда их разберут хозяева – советские начальники лагерей. Но далеко не все доживали до этого.

На краю кладбища, рядом с которым когда-то стояли бараки, можно увидеть несколько памятников репрессированным. Жарко, сильно досаждают комары, мимо проносятся машины по шоссе, оставляя за собой невидимую гарь.

– Вы родом из этих мест? – спрашиваю Милитину Владимировну, имея в виду Котлас.

– Да, – отвечает она. – Выросла в трёхстах метрах от этого места, где мы стоим, если напрямик. Там деревня Устье была, сейчас это улица в черте города. К тому времени, когда я родилась, лагеря давно не было, но живы были старухи, которые видели его своими глазами. Крестьян везли отовсюду: из Белоруссии, с Украины, с Кавказа гнали людей в папахах, из Средней Азии – в халатах. И конечно, со всей России – крестьяне, казаки, священники. Тех, кто жил неподалёку, в Вологодской и Архангельской областях, гнали пешком.

У Шолохова в «Поднятой целине» есть упоминание о лагере. Один из персонажей, Яков Лукич, видит человека, в котором не сразу узнаёт Тимофея Рваного – кулацкого сына, ещё недавно красавца, а теперь у этого почерневшего человека только-то и осталось, что кожа да кости.

«Откуда ты?» – спрашивает Яков Лукич. «Откуда не возвертаются… Из ссылки… Из Котласу». – «Неужли убёг?»

На самом деле не из самого Котласа, а из Макарихи. Представьте масштаб, если Шолохов на Дону знал. Казаков везли и оттуда, и с Кубани. Когда после многих писем Сталину, Ворошилову, Калинину приехала всё-таки комиссия, к ней тысячами двинулись безвинно сосланные. Приняли лишь малую часть, тут ведь были почти все такие, – реабилитировали, но домой вернуться не разрешили. Да и некуда порой возвращаться, всё было отнято подчистую. Разрешили остаться здесь, создав при Лимендском судоремонтном заводе совхоз «Макариха». Мощнейшее было хозяйство, одно из лучших в Архангельской области. Завода отсюда не видно, он за протокой – дитя первой пятилетки, очень большое предприятие, сейчас не работает.

– Почему лагерь разместили именно здесь?

– В 1915 году, в годы Первой мировой, через Котлас прошла железная дорога. Именно поэтому и закрыли кладбище возле Стефановского собора, перенесли сюда, в Макариху. В городе стало слишком шумно, там ведь ещё и ярмарку проводили недалеко от храма. Благодаря железной дороге сюда можно стало везти раскулаченных, но это не единственная причина. Здесь сходятся три реки. По Вычегде людей можно было вывозить отсюда в Коми край, по Северной Двине – в сторону Архангельска, а привозить по Сухоне. Здесь же у нас зелёное золото – лес, а рабочих рук страшно не хватало. Беда в том, что раскулачивание началось, когда реки были ещё покрыты льдом. Судоходство на них только в апреле начиналось. И здесь скопилось огромное количество людей, на что власти не рассчитывали и продуктами их обеспечить не смогли, а может, не больно-то и хотели.

Первыми, ещё в 1929-м, привезли людей из Белоруссии – белорусов и поляков. Здесь ничего не было, кроме старых конюшен, где лошади вымерли от эпидемии сапа. Когда попытались эти здания отопить, начало всё отмерзать. Пар от земли поднимался, и сапом заразились уже люди, а болезнь эта очень опасна. Дети, по воспоминаниям, вымерли все, а сколько выжило взрослых, никто не знает. А эшелоны всё шли и шли. Людей выгружали в лютый мороз: спасайтесь как хотите. Стали строить бараки шалашного типа из жердей, брёвнышек, из всего, что было под рукой, покрывая их сверху лапником и засыпая снегом. Весной днём снег начал таять, вода протекала, а ночью – мороз. Утром люди встать не могли, примёрзнув к нарам. Немец из Поволжья Александр Фёдорович Крейдер вспоминал, как женщины из их семьи сушили пелёнки, обматывая их вокруг тела. Пытались спасти грудного мальчика, но он всё равно умер.

Котласская пересылка в Макарихе. Начало 1930-х гг. Фото из архива УМВД АО

– Сколько людей здесь было?

– В 1931 году было 18 тысяч человек – это то, что известно. Но годом раньше – намного больше, пик раскулачивания пришёлся на тридцатый год. Тогда здесь были наполнены около трёхсот бараков, в каждом человек по двести или больше. Некоторые погибали сразу. Местный житель Александр Петрович Елсаков вспоминал, как пригнали людей, одетых в полосатые халаты. Загнали всех в барак, а наутро нашли мёртвыми – замёрзшими. Вырыли огромную канаву и всех там закопали. Зачем везли, спрашивается, через всю страну? Они языка не знали, к нашей жизни не приспособлены. Те же белорусы, русские или немцы хотя бы письма могли писать в свою защиту, о чём-то просить. Хоть какая-то надежда была выжить.

Некоторые молодые пытались бежать. Старикам и семейным деваться было некуда, на железной дороге их сразу хватали, а молодые уходили лесами. Старики их благословляли, а сами умирали. Вырывали для умерших ямы, каждая человек на семьдесят, и закапывали, как наполнится. Ни номерков, ничего. И в Котласе смерти не регистрировали. Голод был страшный. Продукты съедали ещё в дороге, ведь людей везли иной раз несколько недель, а здесь еды почти не было, не на такое количество народа пересылка была рассчитана. Пошли просить продукты по деревням, а там тоже жили впроголодь, да и домов в том же Устье ну, может, пятьдесят – куда им, тысячам, помочь?

В марте 30-го, когда пригнали очередной эшелон из Белоруссии, случился бунт – мужчины поднялись с протестом. Тут же набежали конвоиры, раздались крики, плач – отделяли тех, кто сопротивлялся. Увели их, и больше о них никто не слышал.

 Исповедники

Идём по кладбищу. В одном месте большой крест.

– Это поставили потомки священника Николая Васильевича Боголюбского лет десять назад, – говорит Милитина Владимировна. – Всего тридцать потомков у него, все состоявшиеся люди. Один запомнился – учёный-физик из Обнинска. Могилы Николая Васильевича, конечно, не нашли, знают только, что умер здесь. Батюшка был из Ярославской губернии. Первый раз его освободили, но поскольку народ тянулся в церковь, второй раз отправили уже сюда. Духовенства, монахов через лагерь прошло немало. Самый известный – святой архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий).

Из воспоминаний святого Луки:

«По приезде в Котлас нас поместили за три версты от него, на песчаный берег Северной Двины, в лагерь, получивший название Макариха, состоявший из двухсот бараков, в которых целыми семьями жили “раскулаченные” крестьяне очень многих русских губерний. Двускатные досчатые крыши бараков начинались прямо от песчаной земли. В них было два ряда нар и срединный проход. Во время дождей через гнилые крыши лились в бараки потоки воды.

Однажды утром я был свидетелем того, как на срединную площадку лагеря согнали двести заключённых и после регистрации погнали на баржи, которые повёл небольшой пароход по реке Вычегде, впадающей недалеко от Котласа в Северную Двину.

Пустынная Вычегда течёт между дремучими необитаемыми лесами, и, как я позже узнал, все отправленные на баржах были высажены в дремучем лесу в нескольких десятках вёрст от Котласа, им дали топоры и пилы и приказали строить избушки. Не знаю, что было дальше с ними. Вскоре меня перевели из Макарихи в Котлас и предложили вести приём больных в амбулатории, а несколько позже перевели как хирурга в котласскую больницу.

Перед самым моим переводом в Котлас в Макарихе вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Жители Котласа мне рассказали, что год тому назад в Макарихе тоже свирепствовали сыпной и другие тифы и эпидемии чуть ли не всех детских заразных болезней. В это страшное время на Макарихе каждый день вырывали большую яму и в конце дня в ней зарывали около семидесяти трупов».

– Ещё очень известна, – продолжает Милитина Владимировна, – монахиня Амвросия (Оберучева), в миру Александра. Она, как и владыка Лука, была врачом. Они познакомились в Котласе, куда его перевели, а она ходила туда в храм. По её словам, режим в лагере был не очень строгий, можно было бывать в городе, но в разное время по-разному, да и не всех пускали – стояли палочники, из своих же, согласившихся за дополнительный паёк гонять других крестьян палками. Очень досаждала шпана. Когда-то обычные деревенские мальчишки, они сбивались в стаи, делали какие-то подкопы, чтобы что-то украсть, или нападали открыто. Люди спать не могли, приходилось всё время дежурить, чтобы отбиться.

– А почему это место назвали Макарихой?

– Неизвестно. Так её стали называть ещё до революции, но некоторые ошибочно считают, что в честь отца Макария из Коряжмы, который здесь погиб. Из ближних мест тоже сюда везли, а отсюда отправляли в Коми – тех, кто выжил.

Прихожанин Стефановского храма в Котласе Василий Владимирович Бральнин рассказал, что последним местом служения отца Макария стала Христофорова пустынь – недалеко от Котласа. Бральнин был мальчишкой, когда арестовали батюшку и разорили храм. Увидев, как выбрасывают иконы, Василий схватил одну и бросился бежать. «Пытался меня один здоровый мужик догнать, да где там!» – вспоминал он потом. Принёс домой, где, наконец, рассмотрел. Это был образ Спасителя «Моление о чаше». Когда уходил на фронт в 1941 году, мать его этой иконой благословила. Василий Владимирович твёрдо уверен, что это благословение его и сохранило. А про батюшку одно время доходили сведения из лагеря, как он спасает людей, помогает им выжить. А сам погиб.

– Священники причащали, исповедовали?

– Не знаю. Наверное. Начальство этого не любило. Люди жаловались, что притесняют верующих, врываются в шалаши, срывают иконы, лампадки.

 Памятники

На памятнике надпись: «Вечная память детям, лишённым крова и пищи. Детям, бродившим с сумой нищей. Детям, в этапе и ссылке погибшим. Младенцам, в руках матерей остывшим. Более 800 детей ссыльных погибло в 1930-34 гг. Общество “Совесть”, 1998 г.».

– Их было более 800? – спрашиваю я у своей путеводительницы.

– Да, более. Намного больше. Многие тысячи. Откуда цифра 800, я не знаю. Это то, что больше всего потрясло моих земляков, жителей Устья, когда я расспрашивала их о начале 1930-х. Вспоминали шалаши, как умирали дети. Они ещё молодые были, когда всё это началось. Соседка моя рассказывала, как однажды попросили её принести молока для младенца. Она пошла с молоком, но найти этих людей не смогла, уж очень много здесь было народу – в считанные месяцы вырос страшный город.

Польский крест

– А этот крест установили поляки, – продолжает она. – Первыми, кто это сделал. Уже потом и казаки в память о своих поставили, и общественность. Этот вот памятник – раскулаченным крестьянам. Государство не помогало. Средства собрали простые люди – потомки тех, кто здесь погиб.

Это памятник великому польского актёру и режиссёру Евгению Бодо. Он был вроде нашего Утёсова, но только Утёсов простецкий, а тот аристократ. Он был из новой волны ссыльных – 1939-40-х годов – из Западной Украины и Западной Белоруссии. Недавно прошла война, и поляков не жаловали, отправляли очень много. Остальных по классовому принципу старались подбирать, а поляков – по национальному. Бодо, когда началась война, оказался на советской территории. Яркий, знаменитый актёр, он мог избежать гибели – советская власть отнеслась к нему хорошо, но он имел швейцарский паспорт и захотел уехать. Этого не простили. Тогда же, перед войной, кроме поляков, эстонцев много привезли – это были здоровенные мужчины, но быстро погибли. Здесь нужно было быть небольшими, чтобы выжить.

Ещё стоит у нас памятник умершим в госпитале во время войны. Не тем, которых везли с Карельского фронта, – тех-то почти всех выходили. А крестьянам из трудармии, умершим от болезней и истощения. После войны привезли много немцев и венгров – появилось немало новых могил.

Крест с подсолнухами

– Может, выйти на солнце? Комары замучили, не могу больше, – взмолился я.

– Да-да, будем двигаться – не станут нас есть.

Но комарам, похоже, всё равно, движемся мы или нет. Ищем солнце, на кладбище с ним плохо. Деревья кругом.

– Когда не было возможности ставить кресты, сажали сосенки на могилах, – говорит Милитина Владимировна.

На одном из деревьев – сделанный из коры крестик. Впереди виднеются гаражи, дальше – здания.

– Что там? – спрашиваю.

– Детский сад. И гаражи, и дома, и дамба неподалёку отсюда – всё построено на костях. Оградки, кресты – всё сваливали в кучу. Вышел даже нехороший казус, когда на немецкой могиле – там похоронена Евгения Роде – обнаружили крест с подсолнухами с могилы очень известного украинского писателя, художника Юхима Спиридоновича Михайлова. Он был председателем Общества охраны памятников в Киеве, директором художественного училища, профессором. Обвинили в чём-то и отправили сюда. Устроился декоратором, но проработал недолго. Пьяница, которого выгнали до него с этого места, начал кампанию, мол, враг народа работает, а честного труженика в шею. В киевском музее есть картина Юхима Спиридоновича. Называется: «Улица в Котласе в дождливый день». Его жена, Ганна Михайловна, тоже помыкалась, но сохранила около двухсот работ мужа. Так вот, его крест нашли на другой могиле, но родные Евгении Роде не виноваты. Крест они нашли в горе мусора, когда могилы курочили, расчищали территорию в 50-е годы.

«Так не должно быть»

– Не могли бы немного рассказать о себе, Милитина Владимировна? Кстати, откуда у вас такое редкое имя?

– Родовое. По линии матери мы вологодские, а Милитинами у нас там многих называли. В Котласе вообще много вологодских, из Великого Устюга, Кич-городка и других мест. После революции бежали сюда из деревень за 100-200 километров. Родилась я в Устье – деревня старинная, 400 лет ей. Знаменита была своей иконой «Троеручица». Коров наши, деревенские, к Вычегде гоняли – там деваться некуда, так что и пастуха не нужно было, только доить ходили. И однажды, в конце девятнадцатого века, одна из устьянок увидела там, у пастбища, в реке образ. Принесла в дом, стали молиться и поняли, что икона непростая. Начали к ним со всей округи приезжать, получая, видно, исцеления. Духовенство Стефановского храма уговорило передать её в церковь, но один раз в году – 11 июля – образ приносили оттуда, с Северной Двины, сюда на Вычегду, в наше Устье. Тысячи людей приходили. Построили у нас часовню большую. Когда храм закрыли, семья, в которой была икона, забрала её обратно, а после войны, как собор передали верующим, вернула.

Кладбище закрыли в 1957-м, лагерь исчез ещё раньше, а в 70-е захотели на этом месте разбить парк. Я тогда не понимала, что это кощунство, так всё оптимистично выглядело, казалось правильным. Учителя-то приезжие были, не понимали, что это за место. А мы, глупые, радовались, мол, парк – это же здорово! Аттракционы будут, танцплощадка и прочие развлечения. Никого в классе не смутило, что на костях. К счастью, инициатива заглохла.

Потом я закончила исторический факультет Сыктывкарского университета. Изучала всеобщую историю. Специализировалась на социалистической Анголе, так что пришлось даже португальский язык учить. Когда вернулась домой, стала преподавать историю России в 17-й школе, она здесь рядом. А в последние годы занимаюсь историей Макарихи. Смеюсь в разговорах с друзьями над тем, как сужались мои интересы. И слава Богу. Когда говоришь, что убито на войне столько сот тысяч или миллионов человек, дети, да и взрослые тоже, воспринимают это как факт. Но когда говоришь о человеке, о семье, это достигает сердца. Стала я знакомить детей с тем, что у нас происходило, познакомила с книгой Чиркина «По злой воле», о белорусском мальчике из отправленной на погибель семьи.

– Какую реакцию это вызывало у детей?

– Глубокое понимание, что так не должно быть. На кладбище они работали добровольно, а свалки мы здесь выгребали неимоверные. И сейчас можно увидеть, как валяется сигаретная пачка или что-то ещё из мусора. А тогда, в начале двухтысячных, был ужас. Прошло почти двадцать лет. Те дети, с которыми мы сюда ходили вначале, уже взрослые. Сейчас приходим снова дважды в год: на 9 Мая, вспоминая умерших в госпитале и погребённых здесь, и 30 октября, в День памяти жертв политических репрессий. Тема репрессий сегодня в обществе, можно сказать, ушла. Люди предпочитают слышать о героическом. Но я, как историк, понимаю, что историю нужно изучать объективно – знать и о позитивном, и о негативном. Это как человек: у него две руки, оторвать одну – инвалид. Так и народ: лиши одного – он не будет полноценным. Я это ощутила и на себе – начала меняться, когда стала открываться правда. В 2000 году, на праздник Успения, крестилась. Не сразу получилось – то одно мешало, то другое.

– Как вы с детьми узнавали о трагедиях, которые здесь произошли?

– Записывали воспоминания очевидцев. И знаете, что потрясло, кроме тех несчастий, которые перед нами открылись? Потрясло, насколько народ русский незлобивый. Они всё помнят, но нет ненависти к гонителям. В белорусских семьях даже что-то хорошее находили в том, что оказались на Севере. «Бог, – говорили, – отвёл». Среди той родни, что осталась в Белоруссии, немногие выжили – кого немцы сожгли, кого расстреляли. А у Кононовых вот родственница, девушка, смогла убежать из лагеря обратно, так её партизаны в колодце утопили. Кто-то донёс на партизан немцам, и они решили, что это она отомстила за раскулачивание.

– В Устье помогали ссыльным?

– Продуктами помочь почти не могли, сами голодали. Но знаю, что поддерживали беглых из лесных посёлков. Помогали работу найти. Это вспоминали старые жители, которых мы записывали. Они меня хорошо знали, так что говорили открыто. Я ведь их и в детстве слушала, но тогда не понимала, что за дети умирали здесь, о которых наши женщины печалятся.

«Нельзя, чтобы люди валялись»

Из воспоминаний спецпереселенцев и местных жителей, собранных в основном Милитиной Владимировной и её ученицами.

Фёдор Андреевич Селиванов (о том, как строились бараки):

«Стропила почти до земли, сверху матица, затем обрешётка, и лапами ели, сосны покрывали. Сверху насыпали песок. Как шалаши были. Пола не было. По углам – печки-железки, они топились дежурными беспрерывно. Нары были по обе стороны в три этажа. На нарах что на тебе есть, то и стелили».

Василий Александрович Дудников (про то, как заключённые, ссыльные, а может, и трудармейцы строили мост через Северную Двину – на иных участках мост состоял из пары досок; идёт-идёт человек, шатаясь от голода, глядишь, ветер дунул, и летит несчастный в реку, а это верная смерть; кормить их почти не кормили):

«В Вондокурье была силосная башня. Они в эту башню заберутся. А у нас в деревне оперативник, встретит и всё выкинет. Спрашивает: “Чего несёшь?” – “Гражданин начальник, капустку”. – “Будет тебе свинцовой капустки!”

По осени таскали с полей капусту, картошку, зерно. Прятали, нары были с двойным дном. Меленки были маленькие из железа. Перемелют зерно, кашу сварят… Дадут черпачок болтушки. Поэтому силы быстро покидали людей. За день умирало около 50 человек.

Зимой температура минус 40. Мы в такие дни старались из дома без особой нужды не выходить. А они работают. Одеты в бушлат изношенный, на ноги тряпки намотаны».

Мария Прокопьевна Елсакова (про то, как ссыльные пытались спасаться от голода; дети и старушки соберутся человек по 15 и отправятся в лес):

«Наши-то всё больше с корзинками, а они с кувшинами да с ведёрками. Ходят-ходят и упадут. Их в лесу и закопают. А на этом месте берёзовый кол поставят. Мы идём, видим, берёзовый кол стоит, ну, значит, поляк лежит. Много по лесу таких колов стояло».

Зинаида Семёновна Горячих, жительница деревни Устье (о поляках, которых привезли перед войной; впрочем, поляков и белорусов из Западной Белоруссии местные жители не особо различали):

«Вошла невысокая девушка. Отец больной лежал. Я не понимала, что она говорит. А отец сразу понял: хлеба просит. Девушка совсем молоденькая, красивая, одета в зелёное шерстяное платье, туфли лаковые.

Мимо нашей деревни проходила большая дорога Котлас – Приводино – Великий Устюг. Поэтому к нам в деревню многие заходили. И хоть тогда все плохо жили, старухи и старики жалостливые были, всё чего-то попадут. Но от голода, болезней очень много людей умирало.

Народу по дороге ходило много, побираются, а ноги-то уже не носили, голодные, упадут и умрут. Дети бегают и натолкнутся. Мой отец, Семён Максимович Лысцев, в молодости на флоте служил и был уже больным человеком. Но прибегут племянники, скажут, что опять покойник у дороги лежит. Отец позовёт младшего брата Ивана, и они идут хоронить. Мать, бывало, на отца бранится, мол, сам еле живой, с трудом ходишь. А отец отвечает: “Нельзя, чтобы люди валялись”. Но умирало так много, что хоронить основательно сил не хватало».

Ещё Зинаида Семёновна вспоминала, как одинокая старушка из Устья приютила из жалости девушку Ксению и юношу Фёдора. С работой им повезло, устроились на маслозавод:

«Фёдор возил в Приводино масло на лошадях, а Ксения вручную крутила маслобойню. Хоть и трудно было Ксении, но от голода не умерла. Приехало поляков много, а выжила только эта пара. У нас в Шумилово они и поженились. Долго жили Смаковские в наших местах. Свой дом в Удиме построили. Двух дочерей выучили в Архангельске – музыкальные работники».

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска