Был вечер, мы сидели за столом с архимандритом Трифоном у него дома, делились воспоминаниями детства. На кухне грелся чайник, вздрагивал сквозь сон спящий под ногами кот.

– Меня друг побил однажды, – неожиданно вспомнил батюшка. – Он мне в морду дал несколько раз, а я не сопротивлялся. Просто не хотел. Я считал, что недостойно сопротивляться, доказывать кулаками что-то.

– Другу можно и вторую щёку подставить, даже спину. Это ж друг!.. А если не друг?

– Я вообще не любил драться. Тогда ещё не знал евангельского «не противься злому» и про щёку… Часто бывало так: вроде назревает что-то, но тут раз, какие-то обстоятельства, – и драка отменяется. Можно сказать, Бог отвёл.

– А если не отвёл?

– У меня такого не было.

– А у меня было…

* * *

В тот год я решил создать в школе банду. Ну или что-то вроде того. Нужно было кое-кого убить.

Начинался-то год хорошо, даже как-то слишком. Я учился тогда в классе шестом или седьмом и ходил во вторую смену: уроки начинались в два часа, а возвращался домой я в восемь обычно, иногда в девять – в общем, поздно, всегда в темноте: ноябрьские дни на Севере коротки.

А к школе я в ту осень даже как-то прикипел. В вечерние часы она представлялась мне волшебным заброшенным замком, я любил её именно в таком бесприютном состоянии: тусклый свет, горящий кое-где, гулкие коридоры, пустые кабинеты – можно зайти в любой, запулить ластиком в портрет Маяковского, сесть на учительский стол или лечь на широченный подоконник и спокойно дочитать захваченную из дома книгу или нарисовать мелками на доске каракули. А можно просто смотреть в окно на школьный двор, где носятся с мячом в полутьме фигурки малышни. И потом спускаться с четвёртого этажа по лестнице, которая бывает такой тихой и безлюдной только в это время, когда жизнь в школе теплится разве что только в учительской – кто-то из преподавателей сидит проверяет тетрадки.

А потом, когда стемнеет и уличная грязь станет лаково отблёскивать в свете фонарей, не спеша плестись домой, пиная листву, слушать, как из окон доносятся приглушённые разговоры, звяканье столовых ложек и бормотанье телевизоров, чувствовать, что вот ты один, как ракета в космосе, проплываешь мимо этих чуждых звёзд и посторонних миров, но с каждым шагом приближаешься к дому, где тепло, где тебя ждёт родной исцарапанный письменный стол со множеством полочек, забитых всякими нужными штучками, радиола в комнате родителей с грампластинками фирмы «Мелодия» и негнущимися грандами фирмы «Аккорд» на 45 оборотов; в гостиной, напротив телевизора, кресло из 1960-х с деревянными подлокотниками и ножками врастопырку, а в прихожей – красный телефонный аппарат, издающий не звон, а урчание, – и всё это милое сердцу с незапамятных детских лет в воображении словно овеяно какой-то цветочной дымкой. Единственное в доме, что вызывало у меня какое-то опасливое чувство, была старая кровать с железными шарами и панцирной сеткой: когда-то на ней смертельно болела бабушка. Лёжа, сильно исхудавшая, она держала меня за руку и просила её «простить», а мне было страшно и очень горько, и я не понимал за что. Но потом кровать эта куда-то незаметно пропала, её место занял самодовольный пузатый диван – и в мой тогдашний мир снова вернулась гармония.

В эту позднюю осеннюю пору начали собираться в школе самые отъявленные уличные хулиганы, с ножичками в карманах, картами и бутылками кислого «Жигулёвского» за пазухой. Среди этих мутных персонажей были и наши старшеклассники, и несколько «качков» из соседнего ГПТУ, иногда к ним присоединялся неизвестно откуда взявшийся небритый мужик. В их дальнейшей участи не приходилось сомневаться. Через несколько лет один из них будет убит, другой сядет на наркотики, двое окажутся в тюрьме за кражи. От скуки ли или оттого, что на улице было зябко, они кучковались в вестибюле нашей школы, резались в карты на подоконниках в полутьме, трепались о всякой ерунде, пили пиво, толкались, провожали скабрёзными замечаниями стайки припозднившихся девчонок.

И вот из-за них удовольствие от поздних посиделок в школе для меня сменилось мрачным унынием, ведь всякий раз приходилось проходить «сквозь строй» этой компании в школьном вестибюле. Мне доставались от них грязные насмешки, порой очень обидные. На них я старался не обращать внимания. Возможно, именно это обозлило шайку-лейку, и они стали вести себя по отношению ко мне всё более агрессивно. Это уже были не просто язвительные дразнилки – они норовили или сделать подножку, или толкнуть, или плюнуть под ноги. К счастью, собирались в школе они не каждый вечер.

Однажды я особенно задержался – что-то долго рисовал для стенгазеты. Ко мне в классный кабинет заглянула сторож и строго отрядила меня домой. Я накинул в раздевалке пальто и направился к выходу. Для этого нужно было пройти весь бесконечно длинный коридор первого этажа, только где-то посредине освещённый тусклыми лампами. Я не сразу заметил в конце коридора фигурки долговязых парней – компания была на месте. Представив, как мне придётся сейчас идти сквозь толпу посвистывающих и дёргающих тебя наглецов, я невольно оглянулся. Всегда как-то приятнее миновать их вместе с кем-то. Но в необозримом школьном коридоре я был абсолютно один. Однажды, вот так же не желая выходить через вестибюль, я смог ускользнуть через запасной выход. Но потом мне было досадно на свою трусость. К тому же уже слишком позднее время, всё было давно заперто. «Какого чёрта она выгоняет меня и не трогает шоблу этих бездельников!» – зло подумал я про сторожиху. Конечно, можно вернуться, поискать её и под присмотром спокойно покинуть здание. Но это было бы уж слишком унизительно. Мне предстояло нырнуть в это дерьмо – выбора не было.

– Ну что, раззява, это опять ты? – было первым, что я услышал на подходе к вестибюлю. – Выслуживаешься перед училками?

Это прогнусавил мой главный ненавистник из параллельного класса; его звали Миша, но в его компании звучание этого имени, видимо, казалось слишком домашним – его предпочитали звать не то Михасем, не то Михаем. И вот он вышел из тёмного угла и встал, перегородив подход к двери, с вызовом глядя на меня.

– Чего встал, дай пройти! – сказал я, подступив вплотную.

– Смори-ка, паря, этот вахлак нарывается…

– Сам ты вахлак! – без особой фантазии отзеркалил я. – И хам в придачу.

До сих пор я знал только одного вахлака, книжного, из стихотворения Некрасова, – повесившегося по дурости извозчика. «Ну уж нет, – подумалось, – я не вахлак. Буду отбиваться, если что».

– Точно, нарывается! – Михась будто даже обрадовался, что я обругал его. – Толян, ты слышал?

От подоконника отделился незнакомый мне детина, видимо тот самый Толян, и медленно подошёл ко мне. Он был как раз чужим, из училища, и выше меня на голову. Не говоря ни слова, с размаху он заехал мне в челюсть и так же не спеша растворился в полумраке у окна. Я схватился за щёку, удержав равновесие, но из глаз предательски брызнули слёзы.

– Да он сейчас упадёт на колени и заплачет как нюшка! – натужно загоготал Михась. – Извиняйся за борзоту и вали дальше.

– Нет, пусть на коленях ползёт! – пискляво поправил его кто-то.

Первая боль прошла, я уже взял себя в руки. Михась, всё с той же улыбочкой, наставил на меня палец и сделал мне саечку.

– Так кто у нас здесь нарывается? Ну, давай, чего стоишь? – он развёл руки, как бы приглашая меня к драке. – Начинай!

Но начинать я не мог – на несколько мгновений меня словно столбняк обуял. Я понял, что ещё чуть-чуть – и разревусь. И это было бы моим концом. Но я наконец сумел проглотить комок в горле и вдруг незнакомым мне самому голосом взвыл:

– А-а, сволочи! Только так и умеете, гады! – и, обращаясь в темноту, к толпе, истерично выкрикнул: – Так давайте, бейте ещё, бейте! Чего один-то раз всего? Слабо? Бей ещё!

Теперь уже я развёл руки и повернулся ко всей школьной банде. Они грубо, вразнобой засмеялись, одновременно присвистывая и матерясь.

– Да он же ссыт! – заорал Михась и замахнулся. – Смотрите на него, он же весь дрожит, сыкун!

Меня действительно трясло от напряжения.

– Сторожиха идёт! – предупредил кто-то.

– Ладно, оставь его! – скомандовал один из старших в компании. – А то он тут ещё окочурится от ­страха.

– Дрефло! – Михась ткнул меня под ребро кулаком и отошёл в сторону. – Смотри не попадайся больше – убью!

Я поднял свой портфель и вышел под ухмылки компании, не поднимая глаз. Вот с того вечера у меня не было иного выхода, кроме как убить Михася.

Смутно помню, как я пришёл домой, как ужинал, отвечал на обеспокоенные вопросы мамы («запнулся, упал»), как чем-то отвратительно пахнущим она мне на ночь мазала щёку. Я лежал и думал, в сотый раз прокручивая в голове эту свою фразу: «Бей ещё!» – и чуть не плакал от обиды: наверно, я в самом деле трус, побоялся вступить в драку! «Ну, побили бы – и что? А теперь никуда не деться – придётся его убивать. Или он – или я. По-другому никак» – так ещё долго с тоской думал я, ворочаясь в постели пока не заснул.

На следующее утро щека распухла и в школу мне мама разрешила не идти.

* * *

Когда после выходных я пришёл на занятия и на перемене столкнулся с Михасем, он сделал вид, что не заметил меня; мне показалось даже, что он выглядел испуганно. И я сделал вид, что не заметил его: позор свой пока что оставлю при себе. Тогда я уже решил, что у меня будет своя команда, и месть наша будет страшна: он на коленях проползёт по всему школьному коридору, из конца в конец, прося о пощаде. Ну или если не получится, то я уже присмотрел одно местечко в школьном дворе, между гаражом и глухим деревянным забором…

Но сколотить свою «банду» легко в воображении, а по жизни – совсем другое дело. Нельзя сказать, чтобы я был нелюдимым или чтобы у меня совсем не было друзей. Но всё же это были скорее приятели. Никого я не посвящал в свои переживания, никого не мог «взять в разведку», как тогда говорили. Везде был один, и это, по правде, нравилось мне: не страдать от бессмысленных разговоров, не подстраиваться, вольно распоряжаться собственным временем. Добровольное одиночество – наверно, так это можно было назвать, но, сколько помню себя, я никогда не был одинок в нём. А тут нужно было стать главарём, вожаком, то есть не тем, кто я есть на самом деле. Поломать себя… Не так много вещей, ради которых можно пойти на эту жертву. Но этот случай был как раз таким: того требовали правила чести.

* * *

Ботинки с бульбовидными носами были ничего себе, на толстой подошве, их в магазине выбирала мне ещё бабушка – по принципу: чем толще подошва, тем меньше будут зимой мёрзнуть ноги. У них было своё преимущество – на проделанных на тротуарах узких ледяных катках я скользил дальше всех. Но был и существенный недостаток: падал я, поскользнувшись, чаще – резина на подошвах каменела даже на небольшом морозе. К тому же на ней почти не было протектора – я хотел нарезать его сам, ножичком, да всё забывал.

Это случилось сразу после каникул, в первый день. Ещё днём подморозило, и к вечеру дворовая грязь покрылась твёрдой коркой. Обычно я возвращался домой по улице Воровского, далее по Карла Маркса, мимо техникума, сворачивал на Красноармейскую – такая вот у нас была идеологически правильная, рабоче-крестьянская, топонимика в городе в ту пору. А в этот раз я зачем-то решил идти через двор общежития, срезать, сэкономив минуты три. Подумал: подморозило, грязюка покрылась льдом, лёгкий снежок – теперь там можно пройти, не запачкав обувь.

Проходной этот двор был местом довольно глухим: с одной стороны в ряд металлические гаражи, повернувшиеся спиной, с другой – кубическое строение выгребной ямы, рядом огромная, никогда не просыхающая лужа. И всё это – за высоченной стеной сталинского дома, общежития техникума, в слепые окна которого, кажется, никто сроду не выглядывал – не на что было смотреть. Двор этот был настолько неуютен, что всегда хотелось проскользнуть тут побыстрее; впрочем, днём здесь я всегда ходил спокойно – и никаких проблем, никогда.

…Их было человек семь. Хотя и видел я их в школе всегда лишь мельком, в полумраке, тут их распознал. Но они заметили меня раньше и двигались навстречу уже боевым порядком – полукольцом. Один отделился от толпы и боком-боком забежал мне за спину. Путь назад был отрезан. Я остановился. Из толпы выскочил какой-то низкорослик, с виду похожий на первоклашку, а повадками – на мелкую обезьянку. Я знал этот старый приём местных хулиганов – сейчас он будет задирать меня, начнёт приставать, лезть со своими кулачками, а когда я оттолкну его, толпа набросится на меня с криком: «Он маленьких бьёт!» – в те годы, чтоб наброситься на человека, даже такому отребью требовалось что-то вроде санкции.

– Ну, чё ты?! – лениво пританцовывая, подошёл мелкий и ткнул меня в грудь.

– Ничё! – так же бессмысленно ответил я, толкнув его в ответ, понимая, что выбор невелик: если побегу в сторону помойки, они настигнут меня со спины и повалят, это хуже. Лучше попробовать прорваться. В конце концов, бегал я неплохо.

– Давай выходи кто-нибудь один на один! – крикнул я, чтоб запутать их. На самом деле я знал, что набросятся они на меня всей стаей. – И уберите эту мелочь! Один на один!

– Один на один, говоришь?.. – я узнал голос Михася. Он вышел из толпы и приблизился ко мне со своей фирменной ухмылкой. – А кто в школе подговаривает пацанов в свою кодлу вписываться против нас? Ты чё, думаешь, мы не знаем?

– Это тот самый, что ли? – спросил какой-то незнакомый взрослый голос из толпы.

– Он! На наш район хочет глаз положить. Совсем оборзел!

– Мелковат как будто…

– Мы же предупреждали тебя: не попадайся нам. Теперь тебе конец!

– А-а-а, бей его! – взвыл первоклассник-задира, снова подскочив ко мне.

Это был боевой клич. Ответа не последовало, я увидел только, что стая стала приближаться ко мне: шаг, другой… Я выдернул руку, за которую уцепился мелкий задира, мысленно выбрал место, где расстояние между наступавшими было пошире, и рванул на прорыв. Подбегая, швырнул в ближайшего из нападавших портфелем, и это было ошибкой: размахиваясь, я потерял равновесие, и именно тут меня подвели ботинки – поскользнулся и, заваливаясь на бок, буквально въехал под ноги этой воинственной гоп-компании.

Дальше я наблюдал всё словно с высоты четвёртого этажа общежития, вон из того светящегося под крышей окна: я лежу в позе креветки на первой лёгкой снежной крупке – меня пинают. Удерживая за тесёмки свою ушатку, я прикрывал бока руками – знал, как правильно укрываться от ударов, всё-таки немало наслушался дворовых сверстников. Шпана налетала по двое-трое, каждый производил по несколько пинков куда попало и отскакивал, налетали следующие. Всё происходило молча, только они сопели от усердия и я охал да постанывал от ударов, сдерживая крик, чтобы не раззадоривать их. Хорошо, что на мне было толстое драповое пальто с огромным воротником и лацканами из искусственного меха – они прикрывали шею и затылок. На лицо я успел опустить переднюю лопасть-козырёк ушатки, и это спасло меня от синяков, чего я более всего опасался – в конце концов, назавтра предстояло идти в школу и меньше всего мне хотелось предстать перед одноклассниками и преподавателями с фингалом. Наконец они устали, высыпали на меня из раскрытого портфеля содержимое, и я услышал: «Ну и где твоя шобла? Помогли они тебе?.. Пошли, пусть валяется». Я не двигался, пока их голоса окончательно не заглохли вдалеке: лежал и с болью думал, кто же сдал меня. Всего-то семь-восемь человек, с которыми я успел тайно переговорить, – значит, предатель был среди них. Но кто?

Поднявшись, я собрал обратно в портфель тетради и учебники, обвалянные в снегу и грязи, и побрёл до дому. Возле подъезда в свете фонаря долго чистил пальто, отряхивался и всё гадал: кто? Но, мысленно перебирая всех, ни на кого подумать не мог…

Когда я тихонько открыл своим ключом дверь, в коридор встречать меня никто не вышел – так это бывало, пока была жива бабушка, а родители обычно приходили расспросить об уроках и прочем, уже когда я был у себя в детской. Через дверную щель родительской комнаты коридор перерезал нож света. Из комнаты доносились покашливание отца и шелест раскрытой газеты. Я прокрался в свою комнату, уселся за столом в позе ученика, делающего домашнее задание, и достал зеркальце – как там с физиономией? На самом деле заниматься уроками не мог, ещё и ещё переживая произошедшее. «Жалко, ведь я даже ни разу не заехал никому, – думал я. – Бездарно (любимое словечко отца) грохнулся в самом начале и так пролежал. Но вообще-то мне ещё повезло: рёбра не болят, синяка на лице нет… Дебилы, район я захватить хочу, сдался он мне… И всё же кто это, кто им рассказал?»

* * *

Прошло ещё две-три недели. Выпал снег, наступила настоящая зима. Я жил словно в каком-то оцепенении: проигнорировал первый окончательный снег, который раньше всегда праздновал выходом на лыжах. И признаки приближающегося Нового года – установка ёлки на городской площади, кульки с подарками, уже закупленные и наивно спрятанные родителями на антресолях, – тоже не радовали. Я ещё по инерции вёл вялые переговоры с возможными участниками «своей банды», которая бы могла заявить о себе в школе: кто-то соглашался, а потом вдруг отказывался, кто-то, наоборот, сначала отказывался решительно, а потом приходил: «Давай, я согласен!» Эта сумятица смущала меня ещё больше. Моё внутреннее состояние нельзя было назвать обидой или растерянностью, это было словно какое-то медленное перерождение: идея устроить «махач» – толпа на толпу – уже потеряла свою привлекательность, но и что делать дальше, я не представлял. Я чувствовал, что это состояние лишь предисловие к чему-то, что должно было случиться, – так медленно собирается туча в небе, и ты понимаешь, что хлынет дождь, но не ясно, будет ли это обычный ливень или буря с молниями и вихрями. В снах и мыслях рисовались сцены одна ужаснее другой: то как я набрасываюсь на Михася, он падает на камень, из разбитой головы хлещет кровь, я в ужасе тащу его за ноги, не зная, куда спрятать труп… Или наоборот: за мной гонится толпа, я бегу по каким-то тёмным дворам, мимо гаражей, ноги делаются ватными, я задыхаюсь, вот-вот меня догонят…

И развязка наступила. Такая же неожиданная для меня, как и для окружающих.

Маховик школьного «чмырения» меня (от слова «чмо», то есть человек слабый, трусливый и податливый) крутился по-прежнему, пару раз вечерами я натыкался на гоп-компанию, они опять останавливали меня в вестибюле и загоняли в угол – толкали, всячески провоцируя отвечать. Я молчал, сжимая кулаки, всё больше превращаясь в камень. «В самом деле, мне ничего не остаётся, кроме как кого-то из них убить, – безразлично думал я. – Ну или они убьют меня». Последнее, вообще-то, казалось мне даже предпочтительнее.

В одну из пятниц вечером я задержался в кабинете химии, завершая незаконченную лабораторную работу. Кабинет этот находился на втором этаже, в самом конце коридора, напротив дверей на лестницу. Преподаватель чем-то занималась у себя в кабинете за стеной, а я сидел в пустом классе. И вдруг услышал какой-то топот в коридоре. Он приближался. Хлопнула одна дверь, другая. Наконец отворилась дверь в наш кабинет, и в неё просунулась голова – я сразу узнал Михася.

– А-а, кого я вижу! – ухмыльнулся он. – Здесь наш сыкун сидит! – обратился он к кому-то, кто находился в коридоре. Но тут Михась заметил свет из лаборатории, понял, что здесь учитель, показал мне кулак и прошипел: – Выходи, я тебе для симметрии вторую щёку обработаю.

Мне захотелось тут же выскочить вслед за ним – и будь что будет. Но удержался: было слишком унизительно бежать по первому зову этого ничтожества. Конечно, мне стало уже не до возни с пробирками, я сидел словно на иголках и, медленно собирая портфель, морально настраивался. Битва должна была стать решительной и окончательной. «Наверняка у него ножичек в кармане. Ткнёт в меня, может и в глаз попасть, – размышлял я, – а то и убить. Не нарочно, допустим, но ведь так тоже бывает. Тем более их там целая банда. Надо бы успеть заехать по морде хотя бы некоторым…» Где драться, в вестибюле или на улице, мне, в сущности, было всё равно – но я понимал, что этого сегодня не избежать.

Я осторожно вышел из класса и прикрыл за собой дверь. Коридор был пуст. «Наверно, они спустились на первый этаж», – подумал я и направился к лестнице. И тут услышал за спиной: «Куда ты побежал? Стой! Опять зассал?» Откуда Михась взялся в пустом коридоре? Наверно, сидел на подоконнике и ждал меня. Я обернулся: он шёл в мою сторону – вразвалку, с нахальной ухмылкой. Я бросил портфель и остановился в проёме дверей. Остановился и он – в трёх шагах. Приободрил себя каким-то матерным словечком, вдохнул и набычил голову. Я понял, что сейчас он набросится на меня.

И тут произошло нечто пора­зительное. Ведь я до этого ни разу в жизни всерьёз не дрался – ни с кем. Ну, может быть, в детском саду. А тут какая-то горячая волна стремительно прокатилась через всё моё тело, от макушки до пяток, словно снизошло что-то… На мне были единственные мои башмаки на толстой подошве (дело особой доблести – не менять их на сменную обувь, обходя бдительность дежурных, и весь день расхаживать по школе в уличной обуви). Я ухватился обеими руками за дверные косяки, слегка подтянулся и всем телом качнулся назад – в этот момент Михась ринулся на меня, а я со всей силы качнулся в обратную сторону и… О, да! Этого мне никогда не забыть: одной ногой я с размаху смачно заехал ему в грудь, а второй – в скулу. Схожее ощущение можно испытать, играя в футбол, если удачно приложился к мячу подъёмом и он после удара летит в девятку. Хотя нет, куда уж, тут ощущение гораздо более сильное, просто ошеломляющее… Как он летел! Через весь широкий школьный коридор, раскинув руки, и мешком повалился у противоположной стены, возле кабинета химии, ударившись головой о стену. Меня восхитил даже не этот увесистый и точный кросс ногами, более всего и доднесь я помню растерянный взгляд Михася. Злой, ошарашенный, но какой-то вялый.

– Ты чё, ваще, что ли?! – от неожиданности он забыл даже свою матерщинную лексику и бормотал морщась от боли: – Ну даёшь, ты псих!..

Он застонал, закрыл глаза и затих. У меня в душе вдруг всё обвалилось, на мгновение образовалась какая-то тошнотворная пустота. Сотрясение мозга? А вдруг он сейчас… От леденящего ужаса я не смог даже мысленно произнести это слово. Но тут он зашевелился, и я уже словно в замедленной съёмке наблюдал за ним, тяжело поднимающимся на ноги, – хотя, может, это я теперь так медленно прокручиваю в голове, а тогда всё происходило в считанные секунды. Приподнявшись, он по-зековски сел на корточки, привалившись к стене, скривился и молча уставился на меня. Возможно, в эти первые мгновения он был потрясён не ударом – в уличных драках ему, конечно же, доставалось не меньше. Он был поражён тем, что вот этот… вот этот… И да! – тут из левого глаза у него выкатилась слеза. Он опустил голову на колени. Я словно очнулся – подошёл к нему и осторожно потрогал за плечо.

– Ну, ты это… – я почувствовал что-то вроде жалости, или же на меня просто накатил порыв великодушия – мне больше не хотелось его убивать. То есть вот совсем. – Ладно ты… я никому не скажу.

– Это я не скажу! – пробурчал он, по-прежнему уткнувшись в колени. – Всё равно не скажу, кто тебя сдал!

– Да мне и не надо.

На шум в коридоре из кабинета химии вышла учительница.

– Что у вас тут случилось? – спросила она, строго глядя на меня.

– Да вот… – я как-то неопределённо кивнул на Михася.

– Михаил, это ты? Что случилось? – спросила она, но мне, во всяком случае, было ясно, что она всё поняла. Вот только ещё не могла поверить, что перед ней сидит плачет в коленки известный школьный хулиган, а «ботаник» Иванов стоит рядом и врёт, что ничего не произошло. Проглотив всхлипывание, Миша выдавил наконец:

– Я поскользнулся тут… ногу подвихнул. Всё нормально, Нина Борисовна.

– Может, тебе помочь?.. Ну ладно, вы тут не задерживайтесь, пора по домам.

– Да мы уже всё… – ответил я за обоих.

– Ты там за собой всё убрал? – переспросила меня учительница и скрылась в кабинете.

Я развернулся, взял свой портфель и пошёл по лестнице вниз. Я словно ступал по клавишам фортепьяно, и оно играло в мою честь торжествующую небесную песнь. Оттуда лился прямо на меня свет, это была благодать, имя которой – свобода. Я понимал, что мне нужно будет ещё пройти сквозь строй в вестибюле, но уже не боялся этого. Я забрал в раздевалке пальто и, одеваясь на ходу, прошёл мимо банды, как через тень, даже не повернув головы. И они не остановили меня. Я шёл, с каждым шагом погружаясь в густой и блаженный покой.

* * *

– …Вот такая история, отче. Бог любит смелых, я так думаю. Правильно?

– Ничего не знаю, – вздохнув, произнёс батюшка свою любимую фразу и отправился на кухню, где уже давно пыхтел и парил чайник.

– А всё-таки?! – крикнул я ему сквозь звон ложек и чашек. – Всё-таки как насчёт другой щеки?..

Кот под стулом проснулся, выгнув спину, проурчал о чём-то своём и улёгся снова.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска