Потаённая молитва
О профессоре и исповеднике православия Андрее Козаржевском
Письма из прошлого
Непостижимо: вот была жизнь – глубочайшая, интересная, овеянная дыханием предыдущих веков, с которыми сохранялась прямая связь, и вдруг эта жизнь перестаёт быть. И память о ней как бы есть, и как бы её нет.
Зная название фильма – «Письмо» («Центрнаучфильм»), – нахожу его на всемирном интернет-ресурсе Youtube. Ролик помещён туда двенадцать лет назад, а «лайков» под ним всего 37. Во всём нашем огромном мире лишь 37 человек проявили живой интерес. На экране на фоне античных колонн появляется пожилой человек в сером плаще и берете, словно вышедший из 50-х годов прошлого века.
С непередаваемым выговором старого московского интеллигента он размышляет вслух: «Может показаться странным, что я осмеливаюсь говорить. Дело в том, что я не был к нему близок. Я ни разу у него не был дома, не присутствовал на его богослужении, не слушал его проповедей, общих исповедей… Не скрою, относился я к нему сначала насторожённо».
На экране – профессор МГУ, преподаватель классических языков Андрей Чеславович Козаржевский. А говорит он о священнике Александре Мене, вокруг которого в начале 90-х годов объединялись неофиты из среды городской интеллигенции. И здесь, на пожелтевших кадрах оцифрованного десятиминутного кинофильма, происходит как бы встреча двух эпох. Андрей Чеславович продолжает: «Дело в том, что я получил духовное воспитание у священников, если так можно выразиться, тихоновского призыва 20-х годов, и всё нетрадиционное в церковной жизни вызывало у меня опасение. Кроме того, отцу Александру, как и многим выдающимся людям, очень вредили восторженные поклонники, возводившие почитание священника в своего рода культ и демонстративно не признававшие других священнослужителей… И вдруг наши жизненные пути скрестились».
Мимолётная встреча произошла за год до гибели о. Александра. А в день похорон Андрею Чеславовичу по почте пришло от него письмо, написанное за сутки до убийства. В конверте была статья отца Александра для «Словаря по Библиологии», посвящённая Козаржевскому. И приглашение к себе домой. Письмо заканчивалось словами: «Храни Вас Бог».
Так и не удалось им побеседовать. Может, и промыслительно это. Люди-то очень разные. Отца Александра Меня можно назвать бунтарём по жизни – чему свидетельствами и отчисление из института в 58-м году за религиозные убеждения, и попытка его ареста в 74-м, когда сам глава КГБ Юрий Андропов написал письмо в ЦК КПСС о группе, возглавляемой Александром Менем. Да и в церковной жизни многие считали его «возмутителем спокойствия». Может, поэтому о нём до сих пор не забывают? А Козаржевский был как бы тихим человеком, исповедующим православие прикровенно, без шума и бунтарства.
Посмотрев фильм, ищу в «Словаре по Библиологии» статью о Козаржевском. Отец Александр представил его так: «советский филолог-античник». Отмечен его главный вклад в библиологию – труд «Источниковедческие проблемы раннехристианской литературы», изданный в 1985 году. Из перечня других его книг и учебников видно, как профессор умудрялся включать христианскую тематику там, где только можно. Например, в свой «Учебник древнегреческого языка» 1975 года Козаржевский вставил текст не кого-либо, а иудейского историка Иосифа Флавия, который в своих хрониках трижды упомянул о Христе, а также писал о близких ко Христу евангельских персонажах. А в книге «Античное ораторское искусство» (1980 год!) писал о раннехристианской проповеди по новозаветному канону. Такой вот «советский» филолог.
«Видяй втайне»
О Козаржевском узнал я от его ученика, священника Александра Абрамова. Он вспоминает:
– Когда я учился на истфаке МГУ, на лекции Андрея Чеславовича приходила уйма народа. Знаменитая 6-я аудитория первого гуманитарного корпуса МГУ, вообще-то, предназначалась для нас, историков, но слушатели были отовсюду – студенты и преподаватели с других факультетов, люди вообще не из МГУ. Места не хватало, поэтому сидели на подоконниках, на ступеньках лектория и на столах, которые притаскивали из соседних аудиторий. Рассказывал он интересно. Не просто о греческом языке, а об огромной вселенной, которую он породил. Ведь на греческом были написаны Евангелие, богословские труды, богослужебные тексты. Многие студенты о православии узнавали от него, преподавателя античных языков.
– Вы ведь учились не в советское время? – спрашиваю о. Александра.
– На первый курс поступил в 90-м, когда за веру уже не преследовали. Но тут надо сказать, что профессор Козаржевский был единственным в МГУ беспартийным заведующим кафедрой. Наверное, махнули на него рукой, потому что кафедра древних языков была далека от идеологии, как бы никому и не нужная. И ему удавалось в советское время, рассказывая студентам о письменных памятниках мировой истории и культуры, показывать их культурный контекст и попутно говорить о жизни Церкви.
Например, нельзя было в открытую говорить о церковных гласах и вообще о системе церковного пения. И Андрей Чеславович придумал такую вещь. Рассказывая о византийских памятниках, он доставал губную гармошку и наигрывал церковный глас. Вот, мол, византийские песнопения делились на гласы – и показывал, как они звучали. Или, например, говорил: вот завтра в церковном календаре (надо было сказать «так называемом церковном календаре») будет праздноваться Зачатие праведной Анной Пресвятой Богородицы, и, что любопытно, обычно в этот день москвичи собираются на службу в храм, находящийся там-то и там, троллейбус 15-й и 31-й.
Даже многие партийцы, часто слыша от профессора те или иные цитаты из церковных текстов, невольно это впитывали. Порой случался комический эффект. Идёт партсобрание на факультете, шум в аудитории, и кто-то из руководства парткома говорит: «Так, товарищи коммунисты! Время жития течёт, что всуе мятемся?» А это ведь цитата из Андрея Критского, из четвёртой песни Великого канона.
Вот так незаметно этот человек влиял на окружающих. Духовная жизнь его была не выпяченной – не изображал он из себя такого подчёркнутого верующего, какими очень многие себя ставили в середине 90-х годов, а была это такая потайная христианская жизнь.
– То есть скрытная? – уточняю.
– Не совсем так. Потаённая духовно. Он сам не раз повторял: «Видяй втайне». Это из Евангелия: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6, 6). И он переводил греческий оригинал текста, в котором для «втайне» имеются такие значения: «непоказное, прикровенное». То есть не секретничать, а просто не выставлять себя напоказ.
Хотя прятаться, конечно, приходилось и в прямом смысле. Андрей Чеславович писал о себе: «Я в детстве старался ходить в церковь предельно незаметно: дворовые ребята дразнили меня “попом”, подстерегали на дороге и били, а вслед бросали кирпичи». В молодости его исключили из комсомола за то, что заметили на шее крестик. Позже, когда уже преподавал в МГУ, на Козаржевского пришёл донос, что он постоянно ходит на службы в храм Илии Обыденного. Андрея Чеславовича шесть раз вызывали в «органы», пытались заставить доносить на настоятеля храма отца Александра Толгского. На психику давили – на Лубянке оставили одного в комнате, дав понять, что у него остался шанс подумать, а иначе… Ну, он и «подумал» – помолился Святителю Николаю Мирликийскому. И чудом удалось отвертеться.
В ту пору у Козаржевского были уже друзья-единомышленники. И вот они придумали, как незаметно креститься. Взяли себе такой жест – как бы прикосновение к лацкану пиджака, такое незаметное крестное знамение. Даже в храмах приходилось прятаться – стоять в дальнем месте, чтобы никто не заметил университетского профессора. Но, повторяю, такая избирательная скрытность не замещала собой духовную потаённость. При этом жизнь его была подлинно просветительской, он не боялся в стенах вуза рассказывать о христианстве.
– Вы знаете обо всём этом от него самого? – спрашиваю священника.
– Он потом делился, и как-то очень искренне, да и от коллег его мы впоследствии многое узнали. Всё-таки университетский мир очень спаянный, все друг друга знают. Многое, что я вам рассказал, и на лекциях звучало, время-то уже было другое. При этом, повторюсь, профессор никак не выпячивал свою веру. И что показательно. В прошлом году в декабре пригласили меня на конференцию, посвящённую памяти Козаржевского, с докладом. Но там я больше других слушал. Протоиерей Дмитрий Смирнов сообщил интересную вещь: долгое время он даже не подозревал, что его духовное чадо, Андрей Чеславович, является крупным и знаменитым учёным. То есть и учёные заслуги он тоже не выпячивал. И ещё удивил рассказ настоятеля храма Живоначальной Троицы в Голенищеве протоиерея Сергия Правдолюбова. Однажды Козаржевский в одиночку помог ему послужить всенощное бдение, выступив как уставщик, певчий и чтец. Это был во всех отношениях церковный человек.
Исповедники 60-х
Заинтересовавшись рассказом о. Александра, нашёл я воспоминания о том времени, когда профессору приходилось прятаться даже в храме. Евгений Верещагин – ученик и друг Козаржевского, ныне доктор филологических наук, главный научный сотрудник Института русского языка – написал документальный рассказ «Потаённое христианство советских времён» и в 2009 году дал для публикации в студенческий интернет-журнал «Татьянин день». Есть там и о крестном знамении:
«Со своей высоты опытного конспиратора А.Ч. обучал меня – двадцатилетнего неофита-зилота – скрытому кресту как раз в 1960 г.
Вы подносите кисть правой руки к животу (или ко груди), поворачиваетесь в сторону, откуда наблюдение наименее вероятно (например, к стене), складываете три перста и совсем неприметно, чуть-чуть перемещаете их вверх, вниз, направо и налево. Похоже на лёгкое почёсывание. Отдалённейшая имитация: никакого вознесения десницы на чело и перемещения на рамена. Достаточно того, что она покоится на пупе (или на сердце). Весьма рекомендуется творить скрытый крест под одеждой, и мужчинам это удобно: рука заводится под левый борт пиджака, и в таком случае движения могут быть шире. В экстремальных ситуациях достаточно поднесения правой руки ко груди (как будто у вас невзначай прихватило сердце).
А если и скрытый крест сотворить по обстоятельствам невозможно, то, говорил А.Ч., творите мысленный – только в голове, без внешних проявлений.
Поклоны в пояс на людях также были скрытыми: вместо перегиба туловища склонялась голова или просто глаза опускались долу… Наша конспирация, правда, была наивной и выглядела комично. Вот в Третьяковке перед “Владимирской” А.Ч. застыл на месте и медленно приопускает голову. Мне – всё понятно, но для постороннего имитируется раздумье. Потом, как бы спохватившись, А.Ч. резко вскидывает голову и быстро поглядывает туда-сюда. Не привлёк ли к себе внимания? Я не могу удержаться от улыбки, да он, самоироничный, делает извиняющий жест».
Евгений Михайлович тут же поясняет, что ничего смешного, конечно, тут не было: «Известно немало случаев: “возьмут на заметку”, “сообщат по месту работы” в партком или партбюро, а там уж как рады “сигналу”! За посещение храма пресекалась карьера и прекращались зарубежные поездки учёных. Даже академиков прорабатывали, заставляли каяться и низвергали! Бывало и хуже: узнают в “органах”, что ты верующий, и начнут шантажировать».
И пишет далее о реалиях 60-х годов: «Можете ли вы себе вообразить скрытое посещение храма? Опять-таки на ум приходит наука тёртого и битого А.Ч. Вы прилагаете все силы, чтобы проскользнуть в храм как можно неприметней, по возможности через боковой или служебный вход. Кроме того, вы приходите пораньше и становитесь или в тёмном углу, или в нише, или за столпом-колонной, чтобы вас не было видно сзади, а спереди закрыла толпа. Надо было зорко следить, когда какой-нибудь фотокорреспондент начинал наводить свою камеру (такое бывало в патриаршем Богоявленском соборе). Тогда полагалось пригнуться почти до земли и спрятать лицо за головами впереди стоящих. Друг друга дёргали за рукав. Однажды в “Журнале Московской Патриархии” появился снимок, на котором очень хорошо проработался П. П. Недошивин (к тому времени уже вышедший на пенсию), а стоявших рядом с ним ни меня, ни А.Ч. нет как нет – успели-таки укрыться…
Существовало неписаное правило (не относившееся, правда, к Богоявленскому собору): не ходить в одну и ту же церковь чаще двух раз в год. Иначе примелькаешься! Вот почему мы объезжали, как бы прочёсывали (сообразуясь, впрочем, с престольными праздниками), все храмы Москвы».
Вспомнил Евгений Михайлович и как друг друга с праздниками поздравляли почтовыми открытками: «Обычно имитировалось новогоднее или первомайское поздравление, в котором содержался для адресата внятный намёк: Поздравляю с Новым годом и последующим праздником (= Рождеством Христовым); Поздравляю с Первомаем, с весенним праздником (= Пасхой). При этом из числа продажных выбиралась открытка с более или менее “намекательной” репродукцией. Письменное поздравление с Днём Ангела выглядело так: “Приветствую и поздравляю Вас с личным праздником”».
Тут надо сказать, что у такой скрытности были свои рамки. Когда в середине 60-х из МГУ исключили студента Евгения Бобкова за то, что на газетной фотографии крестного хода он попал в объектив, причём облачённый в стихарь, Козаржевский не побоялся написать статью в газету. В ней он доказывал, что исключение из вуза – явный факт дискриминации верующих. Как ни странно, это возымело действие, и студента восстановили обратно, правда уже на заочное отделение.
По всей видимости, Бобков не был студентом Козаржевского – тот учился на юрфаке, где древние языки не изучали. Но на его лекции ходили со всего университета. И у молодых людей менялась жизнь. Ирина Андреевна Гузеева, главный библиограф Государственной публичной исторической библиотеки России, вспоминала:
«Случайно столкнулись у Рогожского кладбища. Нос к носу. Запомнилось сказанное им: “Вы знаете, никуда не могу скрыться. Спокойно помолиться не дадут”. – “Кто, Андрей Чеславович?” – “Да ученики мои. В какой храм ни зайду, всюду стоят”. При этом (не забуду никогда) на лице его было одновременно выражено чувство лёгкой досады и огромной радости по поводу того, что его ученики не боятся ходить в церкви, а “повсюду стоят”; знают, что это не поощряется в университете, но уже не страшатся ни возможных кар от начальства, ни осуждения».
При всём том у Козаржевского не было фронды с окружающим его миром. В МГУ живо, с настоящим интересом он занимался общественной работой и был на хорошем счету в парткоме, получал грамоты и благодарности. Читал лекции не только в родном МГУ, но и в других вузах и учреждениях Москвы, вплоть до аппарата председателя Президиума Верховного Совета СССР и КГБ. С лекциями ездил по стране – по городам Сибири, Дальнего Востока, Грузии, Прибалтики, Западной Украины. Как заметил его друг Верещагин, «это не было камуфляжничаньем». Если дела страны, советского государства не направлены против Церкви, то почему же в них не участвовать? Это был тихий, не бунтарский героизм – православного исповедника.
Русь уходящая
За два месяца до ухода из жизни профессор Козаржевский рассказывал в интервью студенческой газете:
– Бог меня хранил. Несмотря на мои христианские убеждения, серьёзно я за них не страдал. Поэтому даже не буду говорить о прещениях против меня как верующего – они меркнут перед мучениями других.
Всем как-то трудно представить, что можно быть христианином с рождения. А мне вот так повезло. Я родился в благочестивой семье, не получил никакого специального образования, но сам выучился церковнославянскому языку. Я был прихожанином Ильи-Обыденской церкви, духовным отцом моим, заменившим мне и физического, стал замечательный пастырь этого храма отец Виталий Лукашевич, умученный в Уссурийских лагерях в 1938 году. Думаю, было бы справедливо чтить его как священномученика. В прошедшем году, к моей большой радости, был причислен к лику святых другой священномученик – отец Александр Хотовицкий, который стоял в начале моего земного пути. Он был знакомым нашей семьи. В 1921 году на квартире знаменитого дома причта Храма Христа Спасителя он переводил меня из католичества в православие после смерти моего отца, поляка-католика.
Помню, я стою на стуле, обнажённый, и меня мажет миром отец Александр; здесь же присутствует соратник святителя Патриарха Тихона – кстати сказать, тоже убитый в 1937 году в самой страшной Владимирской тюрьме – отец Илия Зотиков. Через окно, через телеграфные провода, я вижу Храм Христа Спасителя и окружающий его сквер. Это первые воспоминания детства.
Тогда ему было четыре года. В своей автобиографии Андрей Чеславович писал:
«Родился 19(6) августа, в праздник Преображения, 1918 г. в Москве, в быв. доме Ковригиной в Обыденском пер. около Храма Христа Спасителя, где и жил до 1940 г. Отец, Чеслав Альфонсович Козаржевский, родился в Польше в 1893 г., образование химика получил в Венском университете, во время I Мировой войны беженцем приехал в Россию, работал на почте на Поварской ул. Там же работала моя мать, Анастасия Александровна Аккерман, родившаяся в 1888 г. в Москве. Её мать (моя бабушка), Елена Павловна Глебова, москвичка, родом из семьи духовного звания; отец матери (мой дед) Александр Эдуардович Аккерман, обрусевший немец из Нарвы, поверенный фирмы Фромгольдт. В 1916 г. мои будущие родители поженились, венчались в костёле в Милютинском пер.
Семья Аккерман жила открыто. Постоянно бывали гости: арбатские старушки, раскладывавшие пасьянсы, старообрядцы, обновленцы, баптисты, какие-то душевно нездоровые люди. Пили чай, беседовали, устраивали домашние чтения. В материальном отношении жили очень скромно, но каждое лето позволяли себе снимать комнату или в деревне (в частности, в Изварине), или на окраине красивых старинных русских городов (Можайска, Кашина, Калязина). Жаловали известную подмосковную Свистуху (по Савёловской). С детства восторженно полюбил нашу природу. В Москве же впечатляли не древность и не классика, а громадные модерновые дома при свете газовых фонарей и луны. Все члены семьи обладали художественными способностями: вышивали, вязали, выпиливали, рисовали, делали кукол, играли на мандолине и гитаре, дивно украшали рождественскую ёлку. Всю одежду всегда шили сами. Без дела не сидели.
Всё детство прошло около романтического Храма Христа Спасителя, в окружавших его скверах, на Пречистенском бульваре у страдающего Гоголя, в неповторимых по уюту арбатских переулках. Однако в Храм Христа Спасителя я не ходил, поскольку в 1920-е гг. там обосновались обновленцы.
Решающее духовное воздействие на всю мою жизнь оказал отец Виталий Лукашевич, настоятель церкви Илии Обыденного, где я с 1924 г. был служкой, а затем чтецом. Отец Виталий в Первую мировую войну беженцем приехал из Западной Белоруссии в Москву. Он служил любую службу с благоговением, красиво, был бескорыстен и добр.
В 1933 г. из-за служения в церкви меня исключили из школы, и после долгих мытарств я поступил в школу около Трёхгорки на Большевистской ул., где учились почти исключительно дети рабочих. Там я нашёл себя, приобрёл друзей, учился с увлечением».
Затем поступление в Московский институт философии, литературы и истории имени Н.Г. Чернышевского, распределение в Йошкар-Олу преподавателем латыни. К тому времени семью из старой квартиры выселили в коммуналку близ Павелецкого вокзала – из-за строительства Дворца Советов на месте Храма Христа Спасителя. Когда началась война, записался добровольцем, но не взяли из-за обширного туберкулёза, от которого перед этим умерла мать. Отправили учительствовать в Сибирь, в село Ермаковское, близ знаменитого Шушенского. Преподавал в школе, которая стояла на месте разрушенной церкви, где Ленин венчался с Крупской. Ездил в агитбригады, «Всё для фронта…». Когда из-за крестика исключили из комсомола, направили в психиатрическую больницу, «рассуждая так: верующий человек – или враг народа, или сумасшедший». Но тут вовремя подоспел выхлопотанный профессорами ИФЛИ (в 1942 г. он слился с МГУ) вызов в Москву для поступления в аспирантуру.
И далее – не менее удивительная жизнь, в гуще событий и как бы вне времени. Христианин всегда вне времени или, лучше сказать, над временем, ибо наследует жизнь вечную. Но как жаль, что с такими людьми, как профессор Козаржевский, уходят целые эпохи… Ирина Владимировна Барышева, вдова Андрея Чеславовича, ушедшая четыре года назад, вспоминала:
«В начале 1990-х годов мне очень интересно было ходить с ним на выставки работ Павла Корина: персонажи картин являлись для него не только историческими личностями, как для большинства из нас, но и живыми людьми, которых он лично когда-то знал: “Этому я помогал по службе”, “Эту парчовую ризу я держал в руках”, “Этого протодиакона я слышал много раз”, “Эта монашка – знакомая нашей семьи” и так далее».
«Русь уходящая»… Языковед Козаржевский, наверное, не преминул бы обратить внимание на особую форму глагола, выбранную Кориным для названия своей знаменитой картины. В ней настоящее продолженное время. Не окончательное.
Фото с сайта kozarzewski.org
← Предыдущая публикация Следующая публикация →
Оглавление выпуска
Добавить комментарий