Что слышали москвичи в 20-х – 30-х годах

Андрей КОЗАРЖЕВСКИЙ

Мы воспринимаем окружающий нас мир, в том числе и родное место, в данном случае Москву, всеми своими чувствами. Можно говорить о специфическом колорите города, о его запахах, даже об осязаемой поверхности строений (вспомним пористый туф как основной строительный материал в Ереване). И конечно же, как у каждого города, жизнь Москвы имеет и свой звуковой фон.

Наводнение в Москве, 1927 год. Фото: togdazine.ru

В 20-е годы многое из того, что было до революции, продолжало как бы по инерции существовать. Так, в моей старомосковской семье меня учили грамоте по чудесным гимназическим книгам. До сих пор помню стихотворение Майкова:

Весна, выставляется первая рама –

И в комнату шум ворвался,

И благовест ближнего храма,

И говор народа, и стук колеса…

Здесь поэтично и точно названы звуки города.

Стук колеса… По булыжной мостовой стучали железные ободья колёс телег, цокали копыта лошадей, стук производили и ручные одноколёсные полоки, на которых перевозили всякую кладь и продукты. Зимой удивительно уютно поскрипывали полозья саней о слежавшийся снег. О «стуке колеса» писал и, при всей эстетской изысканности, удивительно московский (как, скажем, и Скрябин) Валерий Брюсов в одном из стихотворений цикла «Urbi et orbi»:

Я знаю этот свет, неумолимо чёткий,

И слишком резкий стук пролётки в тишине,

Пред окнами контор железные решётки,

Пустынность улицы, не дышащей во сне.

 Раз уж зашла речь о транспорте, напомню характерный скрежет трамваев (тогда ещё не было чешских бесшумных вагонов) о рельсы и пронзительные звонки, либо протяжные, либо отрывистые, которые вагоновожатый производил ударами ноги о пружинящий болт в полу. Постепенно увеличивалось число автомобилей. Сигналы ещё не были запрещены, и нам, дотошным московским мальчишкам, доставляло спортивное удовольствие, стоя спиной к мостовой, на слух определять марки проезжающих машин: вот запел клаксон «Линкольна», вот заурчал «Бьюик», вот рявкнул «Паккард», вот прошелестели шины «Кадиллака», а вот раздалось «у-у-у» от такси «Рено».

Фото: cdni.rt.com

Самолёты-бипланы летали медленно, их стрекотание долго слышалось над городом.

Раньше телеграфные провода натягивались на столбы, и подчас от них шло характерное гуденье. Вспоминаю, как пел хор Пятницкого: «Загудели, заиграли провода». В центре электрические фонари представляли собой матовые шары, в металлических сетках или на цепях, которые при ветре издавали скрип.

А теперь о майковском «говоре народа» в широком смысле, т.е. о звуках человеческих голосов.

В Москве, в отличие от других городов, в том числе и Петербурга, не было и нет главной улицы, по которой фланировала бы гуляющая публика. Быстрая ходьба всегда была и остаётся характерной для москвичей. «Вечно куда-то бегут», – с недоумением и раздражением говорят приезжие. Невольно вспоминаешь слова странницы Феклуши из «Грозы» А. Островского: «Последние времена, матушка Марфа Игнатьевна, последние, по всем приметам последние. Ещё у вас в городе рай и тишина, а по другим городам так просто содом, матушка: шум, беготня, езда беспрестанная! Народ-то так и снуёт, один туда, другой сюда».

Конечно, наиболее людно, а значит, и говорливо было на центральных улицах и площадях: на Тверской, Арбате, Театральной, Страстной. Особый, неповторимый гомон был во времена НЭПa у Иверских ворот и Казанского собора на углу Никольской. Надсаживаясь, перекрикивая друг друга, торговцы предлагали свой товар, причём какой-то специфически неприятный – средство от дурного запаха во рту, от пота ног, от мозолей, от полового бессилия и т.п. Именно там Маяковский услышал и вставил в своего «Клопа» знаменитые «бюстгальтеры на меху». Торговали там и пищалками «уйди-уйди», и китайскими трещотками. У паперти сидели беспризорные в лохмотьях и, раскачиваясь, жалобно выпевали: «И стрекочут, кушать хочут». Везде слышалась не многоязычная речь, как теперь, а русская, причём без диалектных особенностей, поскольку приезжих, в том числе южан, которые теперь наводнили столицу, было мало. Те, кто посещал столицу, подшучивали над московским аканьем (кстати, оно довольно умеренное) и характерной московской «оттяжечкой», по выражению Н. Лескова, т.е. некоторым растягиванием конечных гласных, даже заударных. «Вячерняяаа Маскваа», – поддразнивали москвичей питерцы, к слову сказать, до сих пор скептически относящиеся к сопернице-столице.

Фото: i.pinimg.com

Фото: lemur59.ru

Ушли в прошлое многие звуки былой Москвы. Бывало, мальчишки-продавцы выкрикивали названия газет и журналов; гнусаво тянули «старьё берём» или просто нечленораздельное «рём» старьёвщики в засаленных халатах, тюбетейках или фетровых шляпах, с мешком за плечами. Пронзительно, причём на какой-то постоянный мотив, выпевали мастеровые: «Точить ножи-ножницы, бритвы править, керосинки исправлять!», «Чинить матрацы и диваны!», «Стёкла вставлять стёкла!» По дворам ходили шарманщики с попугаем, вынимавшим какие-то пакетики с сюрпризами или предсказаниями. Шарманка издавала щемящие жалобные мелодии. Иногда шарманщику сопутствовала жалкого вида молодящаяся певица, исполнявшая чувствительные романсы. А то можно было услышать и скрипку. По арбатским переулкам ходил бродячий скрипач, весьма горделивый, бравший только серебряные, а отнюдь не медные монеты.

Внутренние дворы, скверы вокруг Храма Христа Спасителя, бульвары кольца «А» оглашались криками и смехом детворы; дети играли в игры, к нашему времени уже отжившие: в прятки, салки, штандер, казаков-разбойников, лапту, городки. Шум от детей не раздражал, а даже придавал какой-то уют жизни, поскольку он не был бессмысленным диким оранием людей, одуревших от грохота телевизоров, радио, магнитофонов, от безумств дискотек. Вообще москвичи разговаривали заметно тише; манеру перекликаться через улицу или с балконов, перекрикивать друг друга даже в нейтральном разговоре, стоя рядом, привезли с собой южане.

Если дети шли по улице пионерскими отрядами или классами (до начала 30-x годов их классы называли группами, вытравляя гимназическую терминологию проклятого прошлого), то обычно пели. Чаще всего звучала песня «Взвейтесь кострами, синие ночи» – глуповатый набор громких лозунгов. А то в такт маршировке скандировали: «Раз-два, Ленин с нами. Раз-два, Ленин жив. Раз-два, выше ленинское знамя, пионерский коллектив! Будь готов – всегда готов! Будь здоров – всегда здоров!» С песнями маршировали и красноармейцы. На рабочих окраинах – Пресне, Симоновой (Ленинской) слободе, Дангауэровке (микрорайон в Москве на территории Лефортово. – Ред.) – по праздникам из общежитий и подвалов коммуналок слышалось нестройное, но старательное пение собравшихся вокруг незатейливого праздничного стола недавних крестьян, нанявшихся на московские фабрики и заводы. Громкоговорители на улицах и в парках появились сравнительно поздно, и это стало истинным наказанием, особенно для пожилых людей.

В звуковой фон по утрам вплетались фабричные и заводские гудки, которые, как ни странно, не угнетали. Живя возле Храма Христа Спасителя, я различал их по тону: вот гудит Бутиковская фабрика, вот заголосил Эйнем (в народе долго держались дореволюционные названия). Своеобразные звуки раздавались у Арбатской площади: во дворе бывшего Александровского военного училища производилась учебная стрельба; об этом писала Надежда Павлович в стихотворении, посвящённом андреевскому памятнику Гоголю.

До сих пор речь шла, так сказать, о бытовых звуках столицы. Теперь предметом воспоминаний станет майковский «благовест ближнего храма», да не только ближнего, но и более отдалённых.

Фото: topwar.ru

Сначала несколько цифр. По подсчётам М. Александровского, в дореволюционной Москве, в её старых границах по Камер-Коллежскому валу и Окружной железной дороге, всего было около 550 храмов. Из них домовые, как правило, не имели собственного звона. Далее, на монастыри и Кремль приходилось по одной звоннице. В итоге получается, что звонили приблизительно в 300 московских храмах. Звон Ивана Великого в детстве я не слышал; после переезда ленинского правительства в Кремль какое бы то ни было культовое начало в главном святом месте всей России было поспешно уничтожено. Звон Ивана Великого, да ещё в основной, Успенский, колокол довелось услышать уже в старости – на Пасху 1993 года.

В том месте, где я жил, главные впечатления от колокольного звона связаны с Храмом Христа Спасителя и церковью Илии Обыденного. Звук большого колокола Храма Христа Спасителя был непередаваемо красив. Обычно я слушал его в одном из живописных скверов, окружавших храм. Но к впечатлению от красоты звона примешивалась щемящая грусть от сознания того, что храм, по существу, поруган, что его посещает жалкая горстка народа, что внутри со стен его каплет вода и образует на мраморном полу огромные лужи, что с 1922 г. при содействии советского правительства, к великой радости Емельяна Ярославского (Губельмана) и его Союза воинствующих безбожников, там хозяйничают обновленцы во главе с пресловутым псевдомитрополитом А. Введенским, проходимцы и доносчики (а значит, убийцы), а не достойные духовные пастыри – такие как святитель Патриарх Тихон, ставший новомучеником протопресвитер Александр Хотовицкий и многие другие.

Помню, однажды я, будучи шести лет, из-за болезни не мог пойти в церковь на службу Двенадцати Евангелий, а все ушли. Я не зажигал свет в комнате: мне нравилось, что свет газового фонаря под моим окном, проникая через тюлевые занавеси, образует на потолке красивые, фантастические узоры. Вдруг раздался треск – это вскрывалась Москва-река, и льдины, громоздясь друг на друга, разбивались о быки Старого Каменного моста. В это время гулко ударил колокол Храма Христа Спасителя. Это означало, что прочли первое Евангелие, а дальше – по мере чтения – удары умножались вплоть до 12-ти, и всё кончалось перезвоном. Поскольку звон отмечал не только начало службы, но и её этапы, то люди, которые по той или иной причине не могли быть в храме, знали: вот там сейчас поют «Верую», а вот запели «Достойно»; верующие крестились, а некоторые – особенно дома – творили соответствующую молитву.

Храм Хиста Спасителя, 1928 г.

С товарищами по играм я по нескончаемым лестницам поднимался на крышу Храма Христа Спасителя, обходил все четыре колокольни, любуясь видами Москвы, особенно Замоскворечья, пытался качнуть язык большого колокола, суставами пальцев стучал по краю колокола, ловя слабый-слабый звук, читал надписи на нём, разглядывал барельефные изображения царей; стоять под колоколом было жутковато: а вдруг упадёт?

В храме Илии Обыденного, где я долгие годы был служкой, а затем чтецом, имелся превосходный набор колоколов; бархатисто-певучим звуком обладал главный. Музыкально звонил пономарь Прокопий Алексеевич Тришин. Воспоминания о нём его правнучки и фотоснимок его в стихаре помещены в «Московском журнале» (№ 4, 1993 г.).

Поскольку полагалось ходить в свой приходской храм, я не слушал звона в других; вернее, слышал издали, но специфики не улавливал (например, Святодуховской церкви у Пречистенских ворот, Воскресения на Остоженке, Похвалы Богородицы в Башмакове). Скорблю, что не слышал, как звонил знаменитый Сараджев в церкви Святого Марона на Якиманке; я дружил с его племянницей, а недавно познакомился с его племянником. Как известно, характер звона зависит от содержания службы. Звон Великим постом в один край малого колокола невольно ассоциировался с молитвами «Покаяния отверзи ми двери», «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми». Сплошного колокольного гудения всей Москвы, так называемого малинового звона, я не припоминаю.

Монастырские колокола замолкли в середине 20-х гг., а с года «великого перелома» стали стремительно закрываться и разрушаться церкви. К 1941 г. в Москве их осталось около тридцати. В 1930 г. колокольный звон в столице был запрещён. Поскольку Воробьёвы горы были за чертой города, москвичи ездили туда послушать незатейливый звон скромной Троицкой церкви, существующей и теперь около смотровой площадки. Но вскоре звон был запрещён повсеместно. Колокола сбрасывали с колоколен и разбивали на лом. Я воспринимал это и зрительно, и на слух. С колокольни моей родной Ильинской церкви сбрасывали колокола через пролом решётки; этот пролом и теперь сохраняется с южной стороны колокольни как своеобразный мемориал советского варварства. В литературе трагедия уничтожения колоколов запечатлена Борисом Пильняком. Есть и кинокадры, и фотодокументы, увековечившие позорную акцию. Оставалось с особым, щемящим чувством слушать в Большом театре колокольный звон в финале «Ивана Сусанина» и кантату Сергея Рахманинова «Колокола».

Предоставляя другим охарактеризовать звуковой фон современной Москвы, позволю себе вспомнить восстановление церковного звона после Великой Отечественной войны.

К концу Великой Отечественной войны советская власть, в какой-то мере поняв положительную роль религии и органический патриотизм русского православия, стала налаживать мало-мальски нормальные отношения с Церковью: было восстановлено Патриаршество, в Москве за 3-4 года были возвращены верующим полтора десятка храмов, разрешено было открыть духовные учебные заведения, облегчён налоговый гнёт и снят запрет с церковного звона. Снят-то снят, а где взять колокола? Впервые зазвонили в Москве в церкви Николы в Кузнецах, и это понятно. Настоятелем там был протоиерей Александр Смирнов, пользовавшийся популярностью в народе и влиянием в Синоде благодаря своей образованности, проповедническому дару, эстетичности служения и крепкой хозяйственной хватке. Он не только раздобыл откуда-то и повесил на колокольне хороший набор колоколов, но и взял на работу великолепного звонаря (говорят, он звонил на Храме Христа Спасителя). Вспоминается первый удар колокола на звоннице Новодевичьего монастыря; собравшиеся по этому случаю на площади в несметном количестве москвичи плакали от радости, обнимались друг с другом, творили крестное знамение и земные поклоны.

Зазвонил и Елоховский собор. Небольшие, часто дребезжащие колокола оказались на колокольнях других храмов. Но в общем-то былой московский благовест, как составная часть звуковой гаммы столицы, ушёл в прошлое.

1993 г.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска