«Вера» уже знакомила вас с некоторыми сочинениями нашего давнего автора иерея Сергия Щепелина из Кичменгского Городка на Вологодчине – он прислал их нам целой «стопкой», и потихоньку мы печатали их, поддерживаемые вашими добрыми откликами (например, «Воровская шапка», № 807, июль 2018 г.). Сегодня мы предлагаем вашему вниманию повесть отца Сергия «Путеводительница» – конечно, в газетном, несколько сокращённом, варианте.

Отец Сергий Щепелин

Перед публикацией мы связались с батюшкой, попросив его рассказать о том, как он работал над своим произведением.

– Вы ведь знаете, что до принятия сана я был директором нашего музея и вообще всю жизнь занимался краеведением. И замечал, что привлечь молодёжь к родной истории, а тем более краеведческим исследованиям нынче очень трудно. Вот я и решил попробовать рассказать об истории нашего края художественным словом. Тем более, мне самому было интересно, как в нашей истории соединились два события: борьба с врагом внешним и внутренним. Начал я писать повесть давно, ещё работая в музее, печатал её на машинке. Потом, когда в жизнь вошли компьютеры, а я уже стал священником, начал набивать рукопись. Но компьютер умер, и рукопись умерла вместе с ним. Это меня несколько подкосило, и только после долгого перерыва я смог вернуться к повести и начать набивать уже третью редакцию текста.

– Насколько это произведение основывается на реальных фактах? Или – на художественном вымысле?

– Я старался строго придерживаться фактов, хотя об этом периоде не сохранилось большого архивного материала. Но факты о походе поляков по нашему краю известны, о самом Городке тоже, и воевода – это историческая личность. Даже строительство храмов, описание вооружения того времени – это всё подлинные факты. Единственно, герои повести и сюжетные коллизии – мой художественный вымысел.

– Поздравляю вас с тем, что за время, пока повесть «отлёживалась» у нас, вы стали благодаря ей победителем Второй литературной премии Вологодской области за 2018 год «В начале было слово». Есть у вас планы продолжить работу в этом жанре?

– Да, практически готова ещё одна историческая повесть на местном материале. Это не продолжение, а скорее предисловие к событиям, описанным в «Путеводительнице», – о времени основания Кич-городка в XV веке, когда сюда пришли татары и пожгли его…

– В кинематографии это называется приквелом… Что ж, творческих и всяческих успехов вам! Надеюсь, мы продолжим наше сотрудничество.

Беседовал Игорь Иванов

Историческая повесть

Иерей Сергий Щепелин

 Лето 1700 года. Страшная беда

Зачиналась заря. Лес и окрестности постепенно наполнялись пением просыпающихся пичужек. На востоке ярким колесом вставало солнце, проявляя окружающие предметы, хоть и видимые светлой летней ночью, но лишь теперь ожившие в солнечных лучах. Тихо поскрипывали колёса, утопающие по ось во влажном зелёном лесном мху под тяжестью срубленных в этом же лесу сосновых кряжей.

Передние возницы дремали, пользуясь минутным отдыхом, кивая в такт мерно шагавшим быкам. Быки уверенно двигались в сторону дома, радуясь ночной прохладе, возможности напрячь на работе могучие мышцы, ослабшие от долгого стояния в душном хлеву. До сегодняшнего дня недоумевали они, отчего это хозяева в летнюю пору держат их без работы взаперти, усиленно кормят, меняют подстилку, по многу раз на дню проведывают, заходя в хлев. Такое внимание уделялось раньше только коровам, и то в период отёла. Забота эта вызывала чувство тревоги, которое холодило нутро и выходило наружу протяжным рёвом. Страх входил в них вместе с запахом палёного мяса и шерсти, проникавшего в хлев с порывами тёплого ветра, принёсшегося откуда-то из-за села. О, если бы они знали причину этого запаха, то страх сменился бы ужасом. В огромной яме, вырытой за околицей, сжигались окоченевшие трупы умерших их сородичей. Страшное слово МОР произносилось шёпотом, словно люди боялись громким словом накликать беду на своё подворье.

Беда грянула неожиданно, с причитанием бабки Макарихи, которая пришла с обычным утренним обрядом в хлев и увидела свою коровёнку бездыханно лежащей у самого порога с широко открытыми, полными недоумения глазами. Причитания бабки над своей любимицей Зорькой заставили соседей побросать всё и бежать к ней, дивясь: ведь причитать в доме Макарихи могли только над ней, самой старшей в роду, первой в очереди на деревенский погост. Замершая было в своём неутешном горе Макариха с приходом людей вновь обрела дар речи и запричитала протяжно, как над покойником: «На кого ты нас, кормилица, оставила-а-а , помрут без тебя малы детушки-и-и!» Сунулась на коленках к лежащей безучастно коровёнке и тихо заскулила: «Молочко-то какое давала жирное, по три подойничка уносила!»

Тревога постепенно охватила всех сбежавшихся на бабкин вой. Делали предположения о причинах такой неожиданной смерти. Кто-то вдруг вспомнил, что и его скотина вяло как-то жваковала вчерась, и глаза какие-то не такие были… Вот тогда кто-то впервые тихо, боязливо произнёс это страшное слово «мор». Стало тихо. Даже бабка Макариха замолчала, неслышно всхлипывая и продолжая стоять на коленях, уткнув голову в остывшее брюхо кормилицы Зорьки. Даже рыжий забияка-петух замер, стоя на одной ноге. Оцепенение длилось недолго, но за это время в голове каждого вихрем пронеслись мысли, освежая в памяти рассказы стариков о моровой язве на скот, не раз случавшейся в этих местах. Как косой выкашивало скот во время эпидемий, обрекая людей на голод. С воспоминаний о рассказах стариков мысли тревожно перекинулись на свою скотину – цела ли, успела ли хватить этой страшной заразы или нет. Эти мысли заставили забыть о горе Макарихи и бежать к себе, чтобы заглянуть во двор и убедиться, что своя кормилица жива и здорова и что, может, это и не мор вовсе, а так, Макарихина корова объелась чего-то или померла от дурного глаза. Вскоре Макарихино подворье опустело, лишь петух гордо похаживал по двору, разгребая крепкими когтями землю и подзывая разбежавшихся кур.

Тишина, ненадолго установившаяся над Кичменгским Городком, вдруг была разорвана отчаянным воплем с другого конца села. Там заголосила тётка Анфиса, лишившись сразу коровы и телушки. Да и как не заголосить, когда на руках у неё шестеро ребятишек мал мала меньше…

К вечеру пало ещё шесть коров, и страшная догадка, которую утром старались гнать от себя, стала реальностью. Дед Евсей тщательно осмотрел павших коров, долго мял и щупал распухшие животы, заглядывал в пасть и ноздри и окончательно развеял все сомнения. «Язва», – вынес он свой приговор.

Оцепенение пало на Городок: улицы опустели, в избах не добывался огонь – люди сидели в потёмках наедине со страшной бедой. Даже дворовые псы – и те не выходили из-под крылец, словно чуяли беду, свалившуюся на их хозяев…

На улице было светло как днём: стояли белые ночи. Не спалось старому Евсею – воспоминания нахлынули на него. Много пожил он на этом свете, много повидал, пережил. Сколько лет ему, точно сказать не мог никто, да и сам он мог лишь предполагать, что уже давно перевалило за девяносто. Помнил Евсей, как его, ещё парнишкой, прятал отец вместе с мамкой и другими бабами в лесу от поляков, что приходили по реке Юг на Городок. Усердно готовились тогда мужики к их встрече: делали лесные завалы, устраивали лабазы, как на медведя, вместе с гарнизоном укрепляли крепостные стены, точили и ремонтировали оружие и доспехи. Вести одна тревожнее другой долетали тогда до Городка на Кичменьге о бесчинствах, творимых панами в соседних городах и весях. Доходили слухи, что разорили и пожгли они Соль Вычегодскую, а жителей всех поубивали, не пощадили изверги ни женщин, ни детей. Потом долго о них не было никаких слухов. Стали думать, что ушли они обратно к себе, оставив в покое северные труднодоступные земли с суровым и свободолюбивым народом. Но вдруг страшная весть. Оказывается, враг совсем рядом – под Устюгом Великим. В гарнизон был послан гонец от воеводы устюжского, который писал о том, что пожгли поляки слободы под Устюгом, разорили и сожгли деревянные храмы. Предупреждал воевода, что устоял против них Устюг Великий – ослабли паны, блуждая заснеженными лесами и болотами, и что задумали они уходить Югом-рекою, а потому всем городкам надлежит быть готовыми к встрече татей и бить их нещадно, дабы не ушли они неотмщёнными за смерть и разорения. Помнил Евсей, как усердно молились мужики и бабы в церкви на крепости, вымаливая у Господа Бога победу над татями. В памяти ярко вырисовалась картина того далёкого дня. Он сидит в углу церкви на котомке, усаженный отцом, чья могучая спина то открывает для него строгие лики икон, то вновь закрывает: «О спасении веси сей и всякой веси Господу помолимся», – отец делает поклон, стоя на коленях, и лики вновь становятся видимыми для Евсея. «Гос-по-ди, поми-луй!» – единым гулом отзываются молящиеся. Свет от свечей падает на стоящих коленопреклонённо людей, преломляясь причудливыми тенями на стенах и сводах церкви, и мальчику кажется, что это сама нечистая сила бьётся, не находя выхода, чтобы сбежать от строгого взгляда Спасителя. «О победе над супостатом Господу помолимся» – и опять открывается строгий лик Архангела Михаила, предводителя Сил Небесных, готового в любой момент вступить в схватку с врагом, посягнувшим на веру православную и людей православных. «Господи, помилуй!» – от взмахов рук молящихся мечутся по стенам тени-духи, не находя выхода. Вдруг колыхнулись они в очередной раз и устремились к открывшимся дверям церкви – молящиеся вышли на крестный ход вокруг крепости… «Иисусе Сладчайший, спаси нас!»

Очнулся от своих воспоминаний Евсей, услышав осторожный, но настойчивый стук в сенях. Кому-то, видно, тоже не спится, да и как тут уснёшь, коли беда такая привалила. Это вон Первушке, Евсееву правнуку, раскинувшему свои ручонки по постели, беда не беда – спит. Стараясь не греметь, чтобы не разбудить домочадцев, только что забывшихся в тревожном сне, тихо покряхтывая, Евсей сполз с печи и, пошаркивая старыми катаниками, вышел во двор.

– Кому это в экую рань не спится? – нарочито строго спросил он, хотя сам скорее был рад любому собеседнику, лишь бы скоротать ночь, казавшуюся в старости уж больно длинной. – Все крещёные уже давно спят, а тут бродят, стучат, ровно тати, – продолжал бурчать дед.

– Не шуми, не шуми, старый, – незлобиво ответили ему из-за двери, которую никто никогда не запирал даже ночью. От кого хорониться-то: все свои, друг друга с зыбки знают. На пороге стояли старики, которым тоже, видимо, не спалось.

– Стучат ровно чужие, дверь не заперта, заходили бы, – потеплевшим голосом проворчал Евсей, хоть отлично знал, что без разрешения хозяина в дом никто не зайдёт.

– Нет, Евсей, выходи ты на крылечко, посидим тут, не будем твоих будить, пущай поспят, – ответил за всех Прокопий, старший из пришедших стариков, однако для Евсея остававшийся по-прежнему Прошкой.

Ночные гости расселись кто куда. Прокопий сел рядом на ступеньку пониже. Какое-то время все молчали, слышалось лишь покряхтывание да тихое стариковское сопение.

– Чего делать-то будем? – первым прервал молчание Прокопий. – Беда-то какая привалила. За что нам такое наказание? Вечор вон и с Кобыльского городка человек был. Говорит, что и у них мор. Скотина, ровно мухи в холод, валится.

– У меня невестка с Шонги пришла – и там мрут, – угрюмо добавил Михей, самый молодой из пришедших стариков. – Да и из других волостей вести неутешительные. Чем жить-то будем, коли вся скотина передохнет? Ладно, мы пожили, а робята-то… Помрут в долгую зиму от голодухи.

Вновь установилось тягостное молчание. Каждый думал свою невесёлую думу.

– Раньше надо было о робятах-то думать, – прервал ночную тишину Евсей. – Ослабла в вере молодёжь, про Бога забывать стали, вместо церкви то робить пойдут, хотя знают, что всю работу не переделать, то на охоту, а то и на гулянку, прости Господи. Скоромное в пост едят, молоко пьют. Вот и допились. Не стало страху перед Богом-то, живут не по заповедям. Ох-хо-хой, – вздохнул дед, – грехи наши тяжкие! Да и наша вина в том есть, выпустили молодёжь из рук, слово нужное вовремя не сказали, не доглядели. Раньше вон тятя вожжами по спине пройдёт, ежели что не так, даром что у самого уже робята большие – и им наука. А теперь что?

– Да, есть наша вина, – согласно закивали старики. – Слабеть в вере народ стал. Лоб крестят, а о срамном думают. Смотри-ко, вон на Воломах старца Симона сараевские мужики убили, а какой святой жизни человек был! Один в болотах за всех нас молился. Чего теперь нам от Бога-то ждать, манны небесной?

– Вот я и говорю: утеряли мы страх Божий, одними житейскими хлопотами живём, а в церковь бежим, когда нужда прижмёт, а так всё более по привычке, – назидательно проговорил Евсей. – Я вон своим велел вечор по сто поклонов положить, замаливать грехи-то надо. Откуда беда пришла, там и спасение искать надо. Завтра собираюсь в церковь идти, просить батюшку служить молебен Заступнице нашей, чтобы замолвила Она словечко за нас, грешных, пред Сыном Своим и Богом нашим. Может, смилостивится Христос и простит нас, грешных. В хлевах от этой беды не отсидишься, да и огонь не поможет. Скоро всех коров пожжём, а они мрут и мрут.

– Да, вымаливать прощение надо, – дружно согласились старики.

На том и сошлись, что утром вместе с Евсеем пойдут в церковь, чтобы молиться о спасении от этой страшной беды. Приближалось утро, но расходиться не хотелось, сидели, вспоминали свою жизнь, выискивая примеры, подтверждающие правильность принятого ими решения. Вспоминали рассказы отцов и дедов, передаваемые из поколения в поколение, о том, как усердно молились, вымаливая победу над супостатами, как ходили крестными ходами во время засухи или вымаливали вёдро в пору проливных дождей, молитвою перед иконой Божией Матери останавливали пожары… Да, велика сила молитвы и бесчисленна милость Божия…

Зима 1613 года. Перед боем

Старики потихоньку разошлись, и воспоминания вновь унесли Евсея в далёкое детство. Протаяв в маленьком оконце подслеповатое стекло, Евсей смотрел в заснеженный двор и видел отца. Тот стоял, широко расставив ноги, огромными руками загребал искрящийся свежевыпавший снег и бросал его на своё могучее тело. Обнажённый по пояс, подпоясанный браным полотенцем, отец в эту минуту казался Евсею былинным богатырём, о котором рассказывала бабушка, и готовился он к битве с чудищами погаными. Те пришли, чтобы разорить Городок, а его и всех детей увести в полон. Сунув босые ноги в катаники и накинув зипунишку, Евсейка выбежал во двор и, заворожённый, остановился перед отцовскими доспехами, играющими металлическим блеском и, словно магнитом, притягивающими взор мальчика. Блестя в солнечных лучах, висели пудовая кольчуга, кованые поручи, шлем и (венец мальчишеских мечтаний!) огромный меч. Он будоражил воображение мальчика, манил к себе, рука непроизвольно сама тянулась к нему. Идя навстречу своему желанию, Евсейка протянул руку и взялся за рукоять меча, ощущая ладонью одновременно и холод морозного утра, и тепло, исходящее от кожаной рукояти. Напрягшись, он с трудом приподнял конец меча, острие клинка прочертило небольшую бороздку в снегу, а солнечный лик, отразившись в стали клинка, блеснул по отцовским глазам.

– Ты смотри-ко, мать, какой надёжа-воин растёт, – растирая полотенцем своё могучее тело, ласково и с нотками гордости произнёс отец. Подхватив чуть не выпавший из ослабшей детской руки меч, он поиграл им, рубя воздух направо и налево, и, уже обращаясь к сыну как к взрослому, сказал: «С этим мечом ещё мой отец в походы ходил, а ему его мой дед передал, когда закончил служить в крепости. Вот подрастёшь – тебе передам, но дай Бог, чтобы в дело тебе его не пришлось пускать». Ещё раз ловко взмахнув мечом, отец срезал снежную шапку со столба, так что та, подрезанная, осталась лежать на месте, сунул меч в ножны, взъерошил упрямые мальчишеские хохлы на голове сына и вдруг посерьёзневшим голосом проговорил: «Помни, сын: нет для мужчины дела важнее, чем землю пахать и хлеб растить и её, кормилицу нашу, от врагов защищать! Не мы воевать хотим, но если к нам с бранью пришли, брань и получат!» Сбросив привычным движением ножны, он отступил шаг назад и, подняв над головой страшное оружие, вдруг, ухнув, резко рубанул перед собой воздух.

Давно не приходилось брать оружие в руки – с тех пор как ушёл он со службы, когда Василий-пахарь пересилил Василия-воина. Ни за что не согласился бы Василий поменять свой меч на более лёгкую саблю, какими вооружают теперешних воинов. Для него меч был больше, чем просто оружие: он был семейной реликвией, оберегом, хранящим его род от всяких видимых и невидимых злых сил…

Неожиданным был для Василия визит воеводы, когда он четвёртого дня под вечер появился у него в избе. Говорили поначалу о житье-бытье, однако тревога чувствовалась в голосе гостя. К главному перешёл воевода тогда, когда они остались вдвоём в горнице.

– Не мёд пить пришёл я к тебе, Василий, – проговорил Иван Игнатьевич (так звали воеводу Кичменгской крепости), отодвигая от себя опорожнённый ковш ароматной медовухи. – По делу пришёл, за помощью к тебе.

– Чем же я могу тебе помочь, дорогой Иван Игнатьевич? На службу обратно звать – так дело пустое, не вернусь, к земле прикипел, да и робят наплодил кучу целую – поить и кормить надо.

– Слышал, небось, о поляках? – переходя к главному делу, спросил воевода и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Так вот, со дня на день гостей ждать надо. Вот и пришёл к тебе за помощью. Одним нам не осилить: большая сила идёт. Гарнизонные крепость к встрече готовят – вал укатывают да стены латают. Тебя же прошу мужиков отобрать, кто к ратному делу более способен. Наперво охотников подыми да в соседние волости людей за подмогой пошли, – и, не допуская возражения, добавил: – Знаю, что нелюбо пахарю ратоборством заниматься, да другого выхода не вижу.

– Не надо сватать меня, как красну девку, Игнатич, неужто не понимаю, нашу же землю защитить просишь, не чужую. Мужики, думаю, тоже поймут, уговаривать не придётся. Много ли времени на сборы даёшь?

– В субботу к вечерней жду на Городке. Надеюсь на тебя, Василий, – крепко пожимая протянутую для прощания руку, сказал воевода.

В этот же вечер собрал мужиков Василий, передал им просьбу воеводы. Решено было выступать всем миром. Женщин, стариков и детей увести и спрятать за речку Кичменьгу, в лесную деревню, подальше от опасности. Отправили и гонцов в соседние волости за подмогой.

* * *

Накинув на разогревшееся от снега голое тело тулуп, Василий вошёл в дом. Чтобы оттянуть момент прощания с семьёй, он нарочито долго одевался. Подпоясал по голому телу кожаный оберег-пояс, надел праздничную рубаху, перетянулся тканым в узор-крест поясом, поверх накинул короткий овчинный полушубок. Аккуратно сложил в мешок воинские доспехи, забросил мешок за плечи, повесил на плечо меч на перевязи.

– Ну, давайте прощаться. Кто знает, свидимся ли ещё. Ты, Евсей, береги мамку и сестрёнок, за мужика остаёшься, – проговорил он, беря сына на руки и прижимая эту тёплую родную плоть к груди. – Да помни, что я тебе наказывал: нет для нас другого богатства, нежели земля наша. Хоть и сурова она у нас, но другой нет, береги её как мать.

Отпустив сына на землю, подошёл к жене и крепко обнял её:

– Прости, Олюшка, ежели груб бывал иногда, спасибо тебе за деток, береги их.

– Что ты, Василь, прощаешься, ровно насовсем уходишь, – утирая слёзы, проговорила жена. – Вместе детей ростить будем.

– Так ведь не на пир к воеводе иду, сама знаешь. В бою всякое бывает.

Перецеловал дочерей, постоял, окидывая взглядом родное мирное подворье.

– Ну, прощевайте! – поклонился в сторону семьи и родного дома Василий. – Оставайтесь с Богом!

Резко повернувшись, он уверенной походкой направился в сторону видневшихся вдалеке сторожевых башен Кичменгской крепости.

Воевода стоял на верхней ступени открытой паперти церкви и оценивающим взглядом осматривал собравшихся мужиков. Более двух сотен человек собрал по ближайшим волостям по его приказу Василий. Надёжный, расторопный и в то же время основательный. «Таких бы с десяток ко мне в гарнизон», – помечтал воевода, остановив взгляд на статной фигуре Василия, стоявшего немного впереди пришедших мужиков. Да и их слабыми тоже никак не назовёшь, потому как не выжить слабому в суровом лесном краю. Большинство из пришедших, помимо пахоты, промышляли охотой, бортничали и рыбачили, собирали грибы и ягоды, гнали живицу – так лес помогал выживать северному крестьянину. Поле и лес сделали их сильными и выносливыми. Ратные испытания получали в кулачных боях, когда сходились стенка на стенку. Заканчивались такие бои мирением, после которого совместно пили медовуху, брагу или в братчину сваренное пиво. Многие из собравшихся людей знали друг друга по таким поединкам и теперь, узнавая друг друга, весело обнимались, как старые знакомые, отпуская в адрес друг друга беззлобные шутки. Весёлый гул шёл от толпы, и это больше всего радовало воеводу. С хорошим настроением собрались мужики: нет уныния – значит, не будет и страху. «Вооружены, конечно, слабовато, – подумал воевода. – Не с таким бы оружием надо идти на хорошо вооружённых и обученных бою поляков, но и кичига деревянная в хороших руках пострашнее булавы бывает. Кое-что из своих запасов выделю».

У пришедших мужиков были в основном рогатины и топоры, кое у кого висели на перевязях мечи, у многих за спиною были луки с колчанами стрел. Особое внимание своим необычным вооружением привлекал невысокий, но довольно крепкий, коренастый мужичок, сжимавший в руках нечто похожее на ухват, которым хозяйки доставали чугуны из печки, только с разведёнными шире и остро оточенными концами. Это вооружение вызывало град незлобливых, но довольно едких шуток и насмешек, сыпавшихся на мужика.

– Ты что, Михайло, никак ляха сразу в печь ставить хочешь? – приступал к нему молодой мужик, вооружённый топором, насаженным на длинную рукоять.

– Поди, впопыхах с бабой оружьем-то поменялся, – вторил ему другой мужик.

– Тебя, Михайло, надо в задние ряды поставить, а то увидит лях твоё оружие и драпать начнёт, нам и не догнать будет! – вызывая новый шквал смеха, не унимался мужик с топором.

– А ты, Микола, чем зубы скалить, выходи биться – поглядим, чья снасть лучше, – миролюбиво предложил обладатель ухвата, выходя на ровное место и встав лицом к смеющимся мужикам.

– Давай, Микола, выходь, небось тутока печи нет, – шутили теперь уже над растерявшимся балагуром мужики. Раззадоренный шутками и насмешками, Микола вышел в центр в момент образовавшегося круга, сбросил с себя кожух и шапку, поправил пояс и, плюнув на руки, перебросил топор картинно из руки в руку, слегка согнулся и приготовился к бою.

– Что, Микола, испугался бабьева оружия? – подначивали его мужики.

Шутка подтолкнула мужика к началу активных действий. Он бросился вперёд и нанёс удар сверху. Однако Михайло был начеку и ловким движением перехватил ухватом рукоять топора и отвёл его в сторону по ходу удара. Микола, не ожидавший такого поворота дел, чуть не упал и, развернувшись, подставил свою спину противнику. Михайло шутливо ткнул его остриём ухвата в мягкое место ниже пояса. Толпа замерла на мгновение, а потом грянула дружным смехом.

– Смотри, Микола, он твой окорок хочет в печь посадить, – крикнул кто-то из толпы, которая тотчас взвыла от смеха.

Микола, раздосадованный такой неудачей и подхлёстнутый градом новых шуток, вновь бросился на противника, нанося удар за ударом. Михайло ловко, без суеты принимал на свой ухват удары, уводя их в стороны. Микола разошёлся не на шутку, забыв об осторожности. Воевода уж начал беспокоиться, как бы не покалечили друг друга. Вдруг Михайло поймал очередной удар, резко отправил его вправо и, развернувшись, как косарь косой, обратной стороной ухвата подсёк противника под коленки. Микола рухнул на спину, выбросив вверх ноги и от неожиданности выпустив топор из рук. Михайло припёр мужика к земле, направив острые концы ухвата в живот поверженного противника, отбросил ногой выпавший топор и, проскользив острыми концами по груди до горла, припечатал его к земле. Толпа грянула гулом одобрения и восхищения.

– Молодец, ловко ты его уложил! – похвалил победителя подошедший воевода. – Где такому мастерству научился?

– У нас в роду испокон века ухватами дрались, – ответил Михайло. – Этому я ещё с малолетства обучен. Я им и против меча, и супротив рогатины могу, – смущаясь от похвалы воеводы, добавил мужик.

Шум, вызванный необычным поединком, вскоре унялся, все стояли и ждали, что скажет воевода. Иван Игнатич снова поднялся на паперть, чтобы его было лучше видно и слышно:

– Ну вот что, мужики. Не буду вас пугать, но и обнадёживать попусту не хочу. Скажу как есть, а вы сами решайте, оставаться с нами или нет. Кто решит уйти – обиды чинить не буду, дело добровольное, вы всё же пахари, а не воины. Но без вас мне завтра не одолеть ляхов. А то, что завтра они тут будут, – мой расчёт верный. Дозорные донесли, что стали они лагерем верстах в десяти отсюда. Числом их более тысячи да обоз с пленными и добром наворованным. Ведёт их полковник Яшка Яцкой – воин, говорят, опытный, много крови русской пролил. Говорят, что их король Сигизмунд за битву под Смоленском наши края в собственность даровал. Вот как мы, братцы, на Руси зажили: землю инородцы ровно кусок пирога оттяпывают! – глаза воеводы потемнели, что-то невнятное, а скорее всего, неудобоваримое для слуха пробурчал он себе в усы, откашлялся, сплюнул гневно в сторону и продолжил: – О зверствах врага вы не меньше меня наслышаны. Не щадят паны ни стариков, ни детей малых. Соль Вычегодскую вон полностью сожгли. Но и то, что не могли они Устюга Великого взять, – тоже ведаете. Слышали, наверное, и про то, как их под Осиновым городком побили, не один десяток татей в осиновских завалах остался. Сейчас они хотят через нас к себе домой уходить, чтобы раны зализать и с новыми силами хозяевами сюда вернуться. А посему надлежит нам не только остановить ляхов, но и оставить их тут навсегда. Гарнизон наш небольшой, даже вместе с вами чуть не втрое уступаем Яцкому, но опять же и преимущество у нас огромное – дома мы. Бабы с ребятами наши за Кичменьгой упрятаны, потому пропускать туда татей нам никак нельзя. Надёжа моя на вас, мужики. Сделаете, как я скажу, – осилим вора. А план мой такой…

Получив от устюгского воеводы Михаила Александровича Нагого известие о том, что Яков Яцкой объявился под Устюгом, Иван Игнатьевич всю ночь просидел в раздумьях – как одолеть столь сильного противника таким малым числом воинов? Вот тогда-то и родился этот план. Суть его состояла в том, чтобы вынудить Яцкого идти на приступ крепости, выманить под её стены как можно больше воинов, желательно всех, тем самым оголив свои тылы. Переживать за свой неприкрытый тыл Яцкой сильно не будет, так как удара в спину в этой лесной глуши ему ждать, по его панскому понятию, не от кого. Вот тут-то и должны помочь нам мужики. Обещались с поддержкой подойти с Кильченги и Кобыльского городка, чтобы запереть полякам обратный путь. Главное – надо нанести мощный и неожиданный удар у самой крепости, а мужикам в нужный момент внезапно атаковать тылы. И чтобы шуму побольше было – пусть разбирается в суматохе враг, кто его атаковал: крестьянин ли с рогатиной или регулярные войска. На своих служивых воевода мог рассчитывать как на самого себя, не зря изнурял он их ежедневными тренировками и частыми походами. Сделал из крестьянских парней отличных, выносливых и сильных воинов. Таким воям любой воевода позавидовать может. Радовало Ивана Игнатьевича и то обстоятельство, что наконец-то разжился он огнестрельным оружием. Жался устюгский воевода, но всё же выделил полтора десятка затинных пищалей да сорок штук ручных. Маловато, конечно, но зато зельем и свинцом одарил воевода щедро – не жалел Иван Игнатьевич его, обучая меткости и скорострельности. Вся прилегающая к крепости местность хорошо пристрелена, так что есть чем воров встретить! Поэтому и рассчитывал воевода на сильный, ошеломляющий удар.

Выслушав план воеводы, мужики какое-то время обдумывали его, переговариваясь друг с другом. Воевода терпеливо ждал, зная, что необдуманно здесь ни одно решение не принимается.

– Главное, мужики, до моего сигнала сидите тихо, – повторил воевода. – Если обнаружит вас Яшка раньше времени, то всё дело провалите, да и вас я спасти не успею.

– Будь спокоен, Игнатич, медведь рядом пройдёт – не учует.

– Вы, главное, встретьте их как следует, не жалейте гостинцев. Когда колокол на церкви набатный забьёт, значит, враг подошёл, вам наготове быть следует, – сказал воевода, спускаясь с паперти и подходя к Василию. – Как услышите, что бой начался, подтягивайтесь вон к тем зарослям, – воевода указал рукой на противоположный берег, густо заросший ивняком и ольховником. – Здесь затаитесь и будьте готовыми к бою. В бой раньше нашего не вступать. Только после того, как мы атакуем из крепости. Старшего среди вас назначаю Василия, его слушайтесь, он мужик умный и воин опытный. Ну, мужики, пора, – напутствовал воевода, – солнце уже садится, идите с Богом. А мы ещё помолимся.

В храме начиналась вечерняя служба…

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска