Воровская шапка

Ещё в июле 2009 года подписчики наши впервые познакомились с отцом Сергием Щепелиным. В письме в редакцию читательница из села Шонга, рассказывая о своих детях, написала, что у них есть хороший пример, который их «потихоньку воспитывает»: «У нас очень хороший батюшка. Раньше он был в наших краях учителем, люди привыкли звать его Сергеем Александровичем.

Как ученики его любили, так и мы, его паства, любим, потому что это очень добрый человек, терпеливый, негневливый, всегда выслушает, утешит и поддержит. По работе когда надо сделать мне замечание, он не сделает, всё стерпит, всё ему хорошо. Он любит людей, и мы его очень любим. А матушка Валентина его – золотая, под стать ему». Год спустя наши корреспонденты побывали в Кич-городке, где он настоятельствует, и рассказали о нём и его пастве подробнее («Свой батюшка», № 624, ноябрь 2010 г.).

Сегодня мы представляем вашему вниманию его рассказы, которые он прислал в «Веру».

 

Сергей ЩЕПЕЛИН

Воровская шапка

Догоравший костёр жарко потрескивал головешками, высвечивая лица сидевших у костра рыбаков. Солнце уже практически скрылось за горизонтом, и лишь прощальные лучи освещали багряным светом реку и заливные луга. Заканчивался жаркий летний день, и всё вокруг постепенно затихало и засыпало – только стрекот кузнечиков да кваканье лягушек тревожили вечернюю тишину. И чем тише становилось вокруг, тем громче разносились голоса тех, кто сидел у костра.

Компания, видимо, собралась весёлая, поскольку то и дело слышался дружный хохот, далеко разносившийся над водой. Наваристая уха под холодненькую, остуженную в реке водочку развязали языки рыбаков. Говорили обо всём: о рыбалке в первую очередь, о том, какую рыбу как надо ловить, об ухе и всяких хитростях при её варке, о женщинах и различных любовных похождениях – во вторую очередь, наконец, о властях и бюрократах. И всё это перемежалось острыми анекдотами.

В центре внимания был немолодой, но ещё и нестарый мужчина с проницательными глазами и добродушной улыбкой. Манера говорить выдавала в нём сельского интеллигента – учителя или, скорее, какого-то руководителя. Уважительное отношение компании к нему лишь подтверждало это предположение. Все его почтительно называли по отчеству – Павлович или просто Палыч. Но, впрочем, только это и отличало его от остальных – он был такой же простой и свой, как говорится, в доску. По всему было видно, что он не заядлый рыбак – рыбалка для него просто отдых, возможность хоть на время оторваться от дел и подышать свежим речным воздухом.

Заводилой компании, знатоком анекдотов и комичным рассказчиком был Толян, который за баранкой автомобиля объездил весь Советский Союз, немало повидал и услышал, потому и много интересного знал. И вот после его очередного анекдота о том, кто больше и откуда тащит домой, разговор пошёл о воровстве, взятках, блате и прочих пороках общества. В ход пошли примеры из жизни районной, областной и даже выше, о чём в описываемый период говорилось почти на всех советских кухнях.

Всё это время Палыч сидел и безучастно смотрел на огонь, губы его шевелились беззвучно, словно он разговаривал с самим собой. Вдруг он встрепенулся, мотнул головой, как конь от овода, и громко произнёс:

– Мужики, а я ведь тоже вор!

– Ну, Палыч, мы не про тебя говорим, знаем, что ты человек порядочный, честный. Где бы ты ни работал, о людях печёшься, а что иногда по блату что-то перепадает, так у нас страна блатников, все где-нибудь что-нибудь достают. Ты-то не наглеешь.

– Нет-нет, мужики, я на самом деле вор, я чужую шапку украл!

У костра вдруг стало тихо, никто не решался продолжить таким образом прерванный разговор. Все молча смотрели на Палыча и терпеливо ждали.

Собравшись с мыслями, Палыч начал свой рассказ, предварительно выпив из кружки горькой и занюхав корочкой ржаного пирога:

– Случилось это в середине восьмидесятых, когда была мода, даже бум на песцовые, нутриевые и прочие шапки из меха. Песцовая и бобровая были мне не по карману, а вот отличную шапку из нутрии я себе справил. Надо сказать, шапка была красивой, лёгкой, тёплой, а главное – модной. Помню, берёг я её, даже на работу не всегда в ней выходил. Если куда по району – то в кроличьей. А вот в Вологду или куда дальше, или на праздники и мероприятия – то в ней. А в то время процветало воровство шапок, особенно в нашей областной столице. Истории, одна интереснее другой, доходили и до нас. Так, один командировочный захотел большую нужду в туалете на железнодорожном вокзале справить. Пока сидел и решал эту задачу, подошли к нему, сняли дорогую шапку, нахлобучили драную, да ещё и пошутили: нужду справлять и в этой можно. Пока вставал, застёгивался – воров и след простыл…

Мужики дружно зашумели, вспоминая случаи шапочного и прочего воровства на вокзалах, в аэропортах, поездах, столовых и других общественных учреждениях.

– Ну так вот, – прервал обсуждения Палыч, – довелось мне в это время лететь в командировку в Вологду. В чём ехать? В кроличьей шапке как-то несолидно, новую – жалко: не дай Бог, украдут. Всё-таки решил ехать в новой шапке! Думаю: буду бдительным. Не лох же я последний! Главное – не оставлять её без присмотра. Успокоив себя таким образом, я прилетел в Вологду и решил сразу же перекусить, чтобы сэкономить время для других дел, которых был целый список. Зашёл в столовую, там было достаточно людно, разделся в гардеробной, а шапочку, в отличие от других чересчур доверчивых посетителей, положил в свой портфель, памятуя русскую пословицу: «Подальше положишь – поближе возьмёшь». Со спокойной душой, с удовольствием и довольно сытно и недорого покушал, сходил в туалет, чтобы в городе не отвлекаться по мелочам, покурил и, зайдя в гардеробную, надел пальто и шапку, висевшую над ним. Подошёл автобус, на котором я спокойно отправился в город. Решив большинство дел и исполнив поручения, устроился в гостинице «Вологда». Оказавшись в своём одноместном номере, я с радостью плюхнулся в кресло, чтобы заслуженно отдохнуть. Настроение было отличное – день, как говорится, задался, вечер, судя по всему, тоже обещал быть приятным: я думал вечером ещё навестить старшего брата, который уже много лет проживал в городе с семьёй. Я потянулся к портфелю, чтобы достать оттуда свежую прессу, взятую в дорогу, открыл его и… обомлел. В портфеле лежала моя шапка из нутрии! С кресла меня словно катапультой сбросило. Открыв шкаф, я увидел ещё одну шапку из нутрии. О, ужас! Тут до меня дошло, что я в столовой аэропорта машинально взял чью-то чужую шапку, висевшую над моим пальто, в то время как моя была спрятана в портфеле. Ощущение было такое, что кровь словно закипела-забурлила во мне, приливаясь к голове, вискам, как молотом ударяя: «Украл… вор… позор!»

…Палыч замолчал. Было видно, что он и сейчас переживает случившееся, как тогда. Он втянул голову в плечи, ссутулился, лицо его стало пунцово-красным даже в темноте. Никто не смел прервать затянувшееся молчание, понимая, насколько тяжело Палычу даже сегодня об этом говорить.

– Первая мысль, – продолжил свой рассказ Палыч, – что я скажу жене, детям, родне, когда они узнают о моём позоре? А когда узнают в селе? Как дальше жить? Воображение рисовало всё новые и новые картины. Вот потерпевший пишет о своей пропаже заявление в милицию. Вот уже опрашивают свидетелей: пассажиров, посетителей столовой, персонал аэропорта. Выясняют, кто и откуда прилетел и улетел. Может, даже и вылет самолёта задержали? Уже работают со списками пассажиров, и сыщики ближе и ближе подбираются к похитителю…

Я не мог ни сидеть, ни ходить, ни лежать. Что делать? Что делать? Идти с повинной? Нет, не вариант. И слушать не будут – тут же дело заведут и посадят, у них тоже свои показатели. Главное доказательство – вот она, шапка. Что с ней делать? Закравшуюся было срамную мысль – возьми и носи, надолго хватит – отверг сразу. Нет, никогда краденого не носил и никогда не буду. «Нет страшнее позора, чем воровство», – всегда говорил отец. В нашей деревне воровство строго пресекалось. Вот уж действительно пословица про меня, как говорится, не в бровь, а в глаз: «На воре и шапка горит». Горит, ах как горит! Утопить, закопать, сжечь её, как будто и не было, стереть с лица земли! Это решение немного успокоило меня и дало возможность трезво мыслить.

Я завернул шапку в газету, положил её в авоську, которую брал с собой для разных покупок, перевязал двойным узлом и, одевшись, вышел из гостиницы. Мне казалось, что весь мир смотрит на меня с подозрением, начиная с женщин гостиничной регистратуры и кончая случайными прохожими. От милиционеров шарахался, словно преступник, находящийся в международном розыске. Долгое время я бродил по вечерней Вологде, не находя места, где можно было, не вызывая подозрения, распрощаться со своей ношей. Уже и прохожих-то практически не стало на улицах, а я всё бродил и бродил, оглядываясь по сторонам. Наконец ноги вынесли меня к памятнику танку Т-34 на улице Мира. Я решительно направился к мостику через речку Золотуху, что ведёт к Веденеевским баням, и здесь наконец-то избавился от своего злополучного свёртка, швырнув его далеко в прибрежные кусты. И тут, братцы, я испытал такое облегчение, словно каменная гора с плеч свалилась. Я вновь почувствовал себя нормальным человеком. А ведь украл-то всего-навсего шапку. А каково жить тем, кто по-крупному ворует? Нет, не дай Бог такой жизни ни себе, ни своим родным.

Палыч замолчал. Вся рыбацкая компания безмолвно смотрела на него, и каждый по-своему понимал: на самом деле от шапки этой избавился он только сейчас, у них на глазах. А по добродушному лицу Палыча расползалась искренняя, как у ребёнка, улыбка, и глаза его были счастливые-счастливые!

Дед Пантелей

Светало. Солнечный луч, вырвавшийся из пелены облаков, дерзко проник за оконное стекло и, скользнув в глубине избы по старой деревянной кровати, покрытой стёганым ватным одеялом, замер, высветив в полумраке горницы седую старческую голову. Дед Пантелей, растроганный вниманием небесного светила, покряхтывая, сел, отбросил сползающее на пол одеяло и забормотал: «Всю-то жизнь не даёшь ты мне поспать, окаянное! Раньше всё торопился вперёд тебя встать да успеть обрядиться, пока ты выкатишься. Бывало, кучу дел переробишь да и помолиться успеешь, а нонече бы спать да спать, так ведь нет, не даёшь. Норовишь прямо в глаз своим лучом засветить. Никакого спасу! Ужо вот вставлю цветные стёкла, как у Петровны на веранде, тогда уж шиш с маком тебе до меня добраться…»

Действительно, всю свою сознательную жизнь Пантелей вставал задолго до рассвета, чтобы не спеша успеть произвести утренний обряд в своём домашнем хозяйстве. Такое правило в его роду было заведено ещё задолго до его рождения и строго выдерживалось главой семейства. Его не смогли изменить ни раздел хозяйства, ни сменившаяся власть, ни угрозы представителей этой власти. Твёрдо запомнил Пантелей наказ, переданный от деда отцу: без Бога ни до порога. Начинай день с молитвы и заканчивай ею же.

Никогда не убирались в его дому и не прятались иконы. Так и сейчас они стояли в красном углу на сделанной ещё дедом полочке, покрытые сверху вышитыми рушниками. Приходили комиссии от парткома и всякие представители, но Пантелей был неприступен – вам, говорил он, мои иконы не мешают, а мне жить помогают. Каких только эпитетов в свой адрес не наслушался: и тёмный, и замшелый, и дундук отсталый. И, соглашаясь со всеми, иконы трогать он всё же не давал. Однажды пришёл участковый, когда старуха-мать одна была в избе, и решил забрать силой иконы. Та встала, расставив руки в стороны: только через мой труп! Участковый стал стыдить вошедшего на крик в дом Пантелея: «Ладно, она-то дура старая, не понимает, что никакого Бога нет, а ты-то! По-хорошему говорю: отдай иконы, а то пеняй на себя». Пантелей встал между матерью и участковым и сурово проговорил: «Слышал, что она тебе сказала? – только через её смерть. А её тронешь – убью!» Участковый поёжился, взглянув на могучую фигуру Пантелея, и заспешил к выходу.

Вот и сегодня, поднявшись с первыми лучами солнца, он зашаркал по полу тапками, сделанными из старых валенок. Сначала выглянул в окно, чтобы хозяйским взглядом окинуть двор, всё ли ладно, не спят ли домочадцы, ухожена ли скотина. Корова, уже подоенная, с бычком рядом стояла в ожидании выпуска в стадо. Резво по двору бегали куры в поисках дождевых червей и рассыпанных для них зёрен. Овцы нахально, прямо на глазах, объедали сквозь изгородь кусты. А местный страж всего этого хозяйства – огромный рыжий кобель неизвестной породы с не соответствующей его габаритам кличкой Жучка – спокойно спал, разморённый теплом. Хмыкнув, Пантелей прошаркал в сутний угол, подлил масла в лампадку, поправил фитиль и, осенив себя крестным знамением, прошептал: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного». Поклонился привычно, глубоко до полу, и зашептал что-то, что нельзя было расслышать: лишь по тому, как губы его шевелились, можно было понять, что дед разговаривает с Богом.

Никогда, с самого детства, не нарушал Пантелей утреннего молитвенного правила. Это знали все, и никто не смел тревожить его в эти минуты, хотя мало кто из его домашних сохранял эту традицию. Разве что приезжающие в гости внуки да правнуки вставали иногда с дедом и, глядя на него, с благоговением крестились и повторяли слова молитвы. Раньше было за стол не сядешь, пока тятька не помолится. На всю жизнь запомнил, как получил по лбу большой отцовской ложкой за то, что протянул руку за куском пирога, не дождавшись молитвы. А теперь и за стол-то все вместе не могут усесться.

– Господи, – вновь заговорил старик, – сколько Ты мне ещё жизни-то отмерил? Сегодня ведь уже девять десятков закончилось, а я всё скриплю. Столько теперича не живут. Один я такой на всю округу остался, ровно бородавка на плешине – всем глаза измозолил, а сколупнуть нельзя. Вишь, Господи, сколько родни-то понаехало, поздравлять меня собираются. А с чем поздравлять-то? Не велика радость – девяносто лет, это тебе не шестнадцать, чтобы поздравлять. Жить тяжело – нечему радоваться, а и помирать неохота… Ты уж дай, Господи, здоровья моим детям: Петьке, Ваське, Кольке, Олександру, Саньке, Тоньке, Лидьке и Андрюхе, детям их и внукам. Да и снох с зятьями не забудь, дай им здоровья да терпения…

Помолчал, вспоминая, сколько у него всего внуков да правнуков, но так и не смог подытожить, не говоря уже о том, чтоб по именам вспомнить. Улыбка просветила лицо Пантелея – уж больно он любил это многочисленное своё потомство. Вскоре лицо его вновь сделалось серьёзным и сосредоточенным, уголки губ задрожали, усы поникли, голова упала на грудь, и лёгкий стон вырвался из его уст:

– Господи, присмотри за моим малым, Андрюхой! Где он, что с ним, словно цыган, на одном месте не сидит. Откуда только его письма не приходят! Чем занимается, что делает – никто не знает. Семьёй всё ещё не обзавёлся, всё отшучивается – не созрел, дескать, для семейной жизни. А куда ещё зреть-то, перезрел уж давно. Сверстники семьями обзавелись, некоторые уже и не по разу, а он всё бобылём. По деревенскому обычаю должен я с ним, с младшим, жизнь доживать, а куда тут! Прилетит, словно снег на голову, погуляет недельку с друзьями, девкам голову заморочит, сорвётся – и поминай как звали. Допытывался уж, чем занимается. Не с лихими ли людьми дело имеет? Но так ни мне, ни братовьям своим ничего и не сказал – всё шутки да отговорки.

Однажды, собравшись все вместе, гадали-гадали да и решили, что, наверное, Андрюха где-то в геологической партии работает. На том и успокоились. Да и сам он вроде от этого не отказался, хотя всего-то пропел в ответ: «Держись, геолог, крепись, геолог». На очередной вопрос: «Что, сынок, уезжаешь?» – отвечал: «Надо, батя, Родина-мать зовёт».

– Эх, Андрюха-горюха, где ты и как ты? – опустил голову дед Пантелей. – Давно от тебя весточек не было. Неужто забыл, что у батьки юбилей? Неуж поздравления не пошлёшь? А я-то думал, приедешь. Кроме тебя, все собрались, вон мужики уж который день празднуют. Хорошо хоть, водку, приготовленную на юбилей, спрятал, давно бы её не было. И что это за работа такая, что к отцу на юбилей не пускает? Самому сорока ещё нет, а голова почти вся седая…

Не давали покоя старику и шрамы, которые он случайно увидел в бане в один из отпусков. Много повидал дед за свою жизнь и понимал, что это следы ранения нешуточные. На молчаливый отцовский вопрос тогда Андрюха ответил очередной шуткой: «Шёл, поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся – шрам… Всё нормально, батя, не бери в голову, бери в плечи – крепче будут».

Старик задумался, помолчал и вновь поднял голову, обратясь к иконам:

– Ты уж, Господи, присмотри за ним, возврати его домой цела и невредима, прошу Тебя.

Старик перекрестился и замер, словно внимательно вслушиваясь в то, что ему отвечает Господь. Потом, будто соглашаясь, тряхнул головой и продолжил:

– Дай, Господи, погоды хорошей, чтобы успели люди сенокосы выставить, трава-то нонече больно хороша, не сгноить бы. Установи вёдро, хоть ненадолго. Сам-то я уж давно откосил своё, а людям помоги, хоть и не шибко они Тебя ноне признают. Прости их, маловеров. Придёт время – уверуют. Народ теперь не тот пошёл, ленивый, завистливый. Все жить богато хотят, а работать не желают. Своё хозяйство мало кто держит, всё на покупном, с хербицидами этими да из нефти. Теперя и покосы хорошие дают, поля затравлены, не пашутся: коси – не хочу. Не то что раньше – ночами вороськи по пожням да галянам. Да на своём хребте и носить приходилось.

Пантелей задумался, вспоминая свою молодость. Чего-чего, а косить он любил и умел. Вряд ли где в округе второго такого косаря найдёшь. Не раз правление колхоза его даже в область направляло на соревнования косарей, где и грамотой награждали, и как-то даже ценный подарок – радиолу – подарили. Косы в хозмаге всегда отбирал сам – щёлкал по ней ногтем и прислушивался, на звук определяя её закалку, крутил-вертел, водил пальцем по лезвию. Не всякую косу брал, а только ту, что приглянется. Для себя – восьмирука, бабе и робятам поменьше – пяти- или шестирука. Сам насаживал, сам отбивал молоточком на рельсе, правил резкой, сделанной из напильника.

Косы у Пантелея резали траву всегда исключительно, не втыкались в землю носком и практически не ломались в косовище. В деревне поговаривали даже, что знает Пантелей какую-то особую молитву на косу, на что тот резонно отвечал: «Покоси-ка с моё, так коса сама косить начнёт!»

Косить он начал сызмальства – когда ему было лет пять или шесть, тятька вручил маленькую литовку, вывел его на пожню: «Давай, сынок, косить учиться будем. Научишься косить – с голоду не помрёшь». Положил левую руку на конец косовища, правую – на ручку-торчок, сверху наложил свои натруженные руки: ну, с Богом почнём. Отвёл косу вправо-назад. Прижал пятку косы к земле, чуть приподнял носок и плавно провёл косой справа налево, подрезая молодую, сочную траву. Затем снова замах вправо – и новый прокос. Трава легла ровным рядком вслед за предыдущим. И снова взмах-рез, взмах-рез – всё новые и новые рядки травы ложились подкошенными на землю. «Теперь давай самостоятельно, сынок. Спину держи прямо, дыши ровно, коси всем телом, а не руками одними, иначе скоро выдохнешься… Пяточку-то к земле прижимай, чтобы косу в землю не воткнуть, и высоко носок не задирай – петухов наставишь, девки засмеют».

Ох, как же потом пригодилась ему отцовская школа! На всю жизнь запомнил его наставления и детям своим передал. Отец приговаривал: «Коси, коса, пока роса. Трава влажная – на косьбу податливая. Коса не так тупится, как о сухую в жару. Меньше устаёшь, больше выкосишь, а в полуденную жару можно что и полегче поделать: сено поворошить, в валы посбивать, стожары для будущего зарода заткнуть, – мало ли роботы у крестьянина. А вечером по вечерней росе снова покоси, а спать – так зимой отоспишься. Летом как потопаешь, так зимой полопаешь…»

Оторваться от приятных воспоминаний заставили Пантелея настойчивые дёрганья за штанину. Посмотрев вниз, увидел озорную, всю в веснушках физиономию правнучка Митьки, или, как его все называли за неуёмный и вездесущий характер, Митяя.

– Чего тебе, пострел-везде-поспел? – нарочито серьёзно спросил Пантелей. – Почто порты-то с меня стаскиваешь? А ну как совсем бы стащил, как я без портов по дому ходить бы стал?

– Так ты всё с кем-то говоришь и говоришь, а меня не слухаешь, – ответил правнук. – А я тебе уповод говорю, говорю.

– А чего говоришь-то? – переспросил дед.

– А то и говорю, что гости к нам приехали, а ты всё со стеной разговариваешь.

– С какой стеной? – недоумённо переспросил Пантелей.

– Да вот с этой, – махнул Митяй в сторону сутнего угла, где стояли иконы.

– Не со стеной, а с Богом, – назидательно ответил дед.

– Но меня-то всё равно не слышишь! Гости, говорю, приехали, важные такие, не деревенские, и с ними ещё дылда белобрысая.

– Какая ещё дылда? – проворчал Пантелей, выглядывая в окошко.

Во дворе действительно стоял седовласый мужчина, солидный, с выпуклым арбузным животиком, в сером костюме и соломенной шляпе, рядом с ним – раздавшаяся во все стороны своей фигуры дама с зонтиком и сумочкой на руке. Рядом на чемодане сидел белобрысый паренёк в футболке с иностранными надписями, на глазах – тёмные очки, уши наушниками заткнуты.

– Ну, Митяй, пойдём встречать – областное начальство пожаловало.

Так Пантелей называл своего старшего, Петьку, который работал в областных управленческих структурах, пока его оттуда на пенсию не выпроводили. Жена его Дарья была из соседней деревни, в которой нынче уже ни одного жилого дома не осталось. По-деревенски её звали Дашка Польки-мельничихи, а сама себя она называла по-городскому Дарина Семёновна и сердилась, когда ей напоминали о её деревенском происхождении.

Пантелей выполз на улицу, прикрыл глаза рукой от яркого солнца:

– Ну, здорово живём, что ли, Пётр Пантелеевич, – и распахнул руки для объятий. Пётр снял шляпу, отёр пот с лица подошёл к отцу:

– Здравствуй, отец, – обнял его и запыхтел в ухо: – Давно не виделись, рад, что здоровым тебя вижу, рад.

– Здравствуйте, Дарина Семёновна, – принял дед протянутую руку, тряхнул за неё и неожиданно ущипнул сноху за отвисший бок. – Гляжу, не исхудала, слава Богу, а то, думаю, как вы там без деревенских-то харчей. А это кто? – дед кивнул на сидевшего на чемодане парня.

– Неужели не узнали, папаша? Это наш внучек Владимир, студент, будущий юрист.

– Ну, здорово, юрист, – дед шагнул в сторону сидящего паренька. Тот встал, что-то жуя, снял наушники и протянул руку. Пантелей сжал его руку в своей огромной ладони:

– Чего жвакуешь-то, не покормили тебя, что ли, дед с бабкой?

Студент покраснел, вынул жвачку изо рта и прилепил её к наушнику.

– Ну, пойдёмте в избу, гости дорогие.

«Теперь, окромя Андрюхи, все дети вроде собрались, – думал дед. – Все спальные места в доме, летовище и сеновал заняты, хотя на сеновале места ещё на целую бригаду хватит. Петьке с Дарьей приготовили летнюю половину избы. Начальство, привык, поди, жить изолированно от народа. Остальные попроще, без претензий. Слава Богу, без ругани живут, в согласии…»

Если б не дочери и снохи, трудно бы было пережить Пантелею смерть своей любимой жены Настасьи, которая как-то враз, одним годом, потухла и покинула его. Долго горевал, всё сразу изменилось вокруг, а главное – пропал интерес к жизни. Так, наверное, и ушёл бы он вслед за Настюхой. В доме с дедом всегда кто-нибудь находился, стараясь не оставлять старика одного надолго. Васька и Колька построили свои дома рядом с отцовским. Колька двора рубить не стал, в отцовском дворе скот содержит. И огород на двоих сажают. Много ли старому Пантелею надо, а душа радуется, что не чертополохом усадьба зарастает, как у многих стариков. Свою же усадьбу Колька засевает когда овсом, а когда ячменём. Свой солод пивной готовит и пиво варит по праздникам. Вот и нонече наварил два огромных лагуна отцу на юбилей. Пиво получилось густое, тёмное, приятное на вкус и довольно хмельное. В прадеда пошёл, тот был одним из лучших пивоваров в округе.

Обедать решили на улице – где в избе такую уйму народа в праздник усадишь. В ограде соорудили временные столы и скамьи, Елена Александровна, жена Василия, накрывала и сервировала стол. Ей, как учительнице, было поручено самое ответственное, помогали младшие дочери – Тонька и Лидка. Привыкшая командовать своими учениками, Елена и здесь раздавала поручения направо и налево, и её слушались безропотно. Наконец Елена, окинув взглядом накрытый стол, удовлетворённо выдохнула: «Давай, Лидок, зови всех, обедать пора. Вон и Васька с Колькой едут».

Действительно, послышался шум приближающегося трактора, и вскоре у калитки притормозил «Беларусь», из которого бодренько выпрыгнули двое мужчин. Старший, Василий, работал механиком в хозяйстве, а Колька – трактористом. Мужчины оживлённо спорили, Николай что-то доказывал, размахивая руками, а Василий отмахивался от брата, как от назойливой мухи. Войдя в калитку, оба удивлённо уставились на заставленный разными закусками стол.

– Это мы удачно зашли, – потирая руки, произнёс Николай.

– Да уж, – поддержал брата Василий. – Правда, на столе явно чего-то недостаёт…

– У вас одно на уме. Обед ещё ныне, а не ужин, – ответил дед Пантелей. – Куда пьяные-то на работу поедете?!

– В поле дороги нет, не съедем в кювет. Да и гаишников тоже нет, никто в трубочку дышать не заставит.

– А вам и трубочки не надо, ещё со вчерашнего за версту разит. Всю ночь, поди, бражничали. То-то Ксюха с Зинкой сегодня мрачные какие-то ходят.

– Будешь мрачной с эдакими паразитами, – вскинулась Ксения.

– Мы что, мы ничего, – начал было оправдываться Николай. – Просто давно с братовьями да зятьями не сиживали, вот вчера и заболтались затемно.

– Хорошо заболтались, у них и сегодня головы ещё болтаются. Только воду пьют да мычат, словно телята. Алкаши вы.

– Так уж и алкаши! Мы время и место знаем, работаем не хуже других, – обиженно ответил Василий. – Нечасто вот так вместе-то все собираемся. Не батин бы юбилей, так, поди, и не собрались бы.

– Хватит вам, – вмешалась в разговор Елена. – Хорошие мужики, чего пристали к ним. Все бы такие пьяницы были, так жизнь бы по-другому шла. Пойдите-ко кто-нибудь за дедом, да давайте за стол, обедать пора. Петра с Дарьей крикните.

– Что, Петька приехал со своим подарком? – спросил Николай.

– Не с подарком, а с Дариной, – поправил Василий.

– Хрен редьки не слаще, – махнул рукой Николай. – Мученики-то ваши где? – обратился он к сёстрам, Тоньке и Лидке.

– У колоды сидят, хмель выгоняют.

– Пойду позову.

Николай отправился к колоде, где бабы полоскали бельё. Фёдор с Евгением действительно сидели там, с мокрыми головами. На краю колоды стоял стакан, рядом – пучок зелёного лука и краюха хлеба. Тут же эмалированный чайник.

– Чего сидим, кого ждём? – спросил Николай и утверждающе ответил на незаданный вопрос: – Третьим буду. Голова тоже сегодня тяжёлая, еле до обеда проработал.

Женька налил в стакан тёмного деревенского пива и протянул Николаю:

– На, поправься. Ксюха твоя, жалеючи нас, нацедила.

Николай с удовольствием, не спеша выпил пиво, удовлетворённо крякнул, зажевал луковой травой:

– Ну, мужики, пошли, пора за стол, бабы ругаться будут.

У накрытого стола собрались все и стояли в ожидании деда, только старший Петька с внуком Вовкой да Дарьей сидели за столом, студент уже чего-то жевал. Дед окинул взглядом стол, присутствующих, задержал взгляд на Петре и Дарье, грустно как-то улыбнулся и, повернувшись лицом туда, откуда каждое утро восходит солнце, перекрестившись, прочитал молитву, осенил крестным знамением стол и уселся во главе его. Повертел в руках большую алюминиевую ложку, его личную, которой учил прежде своих детей поведению за столом, и повернулся к Петру:

– Помнишь ли, Петруха, как я тебя этой ложкой по лбу бил за то, что, не помолившись, всё норовил за стол раньше всех прошмыгнуть?

Пётр с удивлением посмотрел на отца:

– К чему это ты, отец?

– К тому, что, наверно, моя наука тебе впрок не пошла, коли ты её забыл и внука своего этому не научил. Хотел было напомнить тебе этой вот ложкой, да, наверное, уже бесполезно. Вот уж и волос на голове почти не осталось, а ума так и не нажил. Тебе кажется, что начальник и всё можешь? Ничего без Бога не можешь. Не будет на то воли Его, так хоть тресни – ничего не сможешь. Без Бога ни до порога – так твой прадед говорил. Неблагословленная пища не будет в пользу человеку… Ну, давайте кушайте, чем Бог послал.

Замерший было стол ожил. Разговоры переходили с одной темы на другую, всем хотелось услышать тех, кого давно не видали, высказаться самим и, чего греха таить, похвастаться собственными достижениями. Говорили о детях и внуках, о работе и учёбе, вспоминали общих знакомых. О том, какая жизнь нонче пошла и то ли ещё будет. И своим властям досталось, и американскому президенту.

Старый Пантелей слушал, иногда вставлял своё непререкаемое слово, которое никто не оспаривал, даже если был не согласен. Кажется, вот оно, счастье, но на душе у Пантелея было как-то неспокойно.

– Эх, Андрюха, где же ты задерживаешься, все, окромя тебя, собрались, – неожиданно произнёс свои мысли вслух Пантелей. За столом стало тихо, и скоро разговор зашёл об Андрее.

– Не переживай, отец, – утешал Александр, – всё в порядке с ним, если бы что случилось, давно бы сообщили. Коммуникации теперь развиты, не то что раньше – коммутатор на почте, и всё. Просто безалаберный он какой-то у нас вырос. Последний – вот и избаловали его все. И ты, и маманя, да и мы тоже.

– Как в армию проводили, так с тех пор домой наездами только, – поддержал брата Василий.

– Надо было его дома оставить, работал бы сейчас со мной на тракторах. Так нет же, мир ему посмотреть, видите ли, захотелось, – обиженно произнёс Николай. – А жизнь – она везде одинаковая.

Молчавшие до того женщины хором бросились защищать Андрея:

– Вам хорошо, семьями обзавелись, хозяйство, свои дома. А у него что? Ничего. У деда нянькой ему, что ли, быть? Ему свою жизнь устраивать надо, не молодой уже. А здесь, в деревне, на ком ему жениться? Пусть уж в городе себе невесту ищет.

– Так в каком городе-то? Он то там, то эвоно где. Со всех концов страны письма от него приходят, ровно цыган кочует.

Стол зашумел, обсуждая затронутую тему. Пантелей сидел, забрав в пучок своей огромной рукой седую бороду, и казалось, слушал всех одновременно. Но на самом деле он вновь погрузился в свои думы, а застольные разговоры слились для него в один продолжительный гул.

– Абсолютно безответственная ныне молодёжь! – вдруг авторитетно заявил старший из братьев, Пётр, – упустили мы их с этими перестройками. Потерянное поколение, лишённое всякого патриотизма, духовности, ответственности перед семьёй, малой родиной, да и Отчизной. Упустили мы молодёжь, упустили.

– Ты вот что, Петька, – вдруг встрепенулся Пантелей, – свою молодёжь не упусти, а то, поди, шибко ответственная да патриотичная. А Андрюха не такой. Он наш, тутошный, на подлость неспособный. Он ещё себя покажет, гордиться будете, что брат ваш. От работы он никогда не шарахался, уж что попросишь, всё сделает в лучшем виде, перепроверять не надо. Это вы своей безответственностью страну довели, колхозы порушили, поля забросили, все лес валить бросились. Не страна, а сплошная лесосека. Скоро грибам расти негде будет. В телевизор страшно глядеть – все тащат, воруют миллионами, ровно бочки бездонные – всё мало, мало. Андрюха не такой, нет, скорее своё последнее отдаст, а чужого не тронет. Всегда с подарками, с полными сумками, для вас да для ваших детей. А ты, Петька, хоть робятам-то по шоколадке привёз? Не судите, себя осуждайте, – Пантелей встал, перекрестился. – Прости, Господи, нас, грешных, спасибо за пищу, которую дал нам. Пойду полежу немного. А вы тут посидите да к вечеру-то стол приготовьте в доме. Поди, гости какие придут. Юбилей, будь он неладен.

Однако полежать и отдохнуть Пантелею не удалось. Одна за другой приходили делегации, чтобы поздравить его с юбилеем. Шутка ли – девяносто лет. Школьники, ветераны, руководители хозяйства, депутаты. Даже глава района приехал с представителями социальной службы. Стол и широкая лавка были заложены подарками и поздравлениями. Конечно, старику были приятны такие знаки внимания в этот день. Он даже расчувствовался до слёз и приглашал всех вечером разделить эту радость в застолье.

Но дума об Андрее томила душу. Старик тяжело вздохнул и прошёл в свою комнату. Здесь он подошёл к иконе и, обращаясь к Спасителю, проговорил: «Господи, дай мне напоследок дней моих увидеть младшенького моего, Андрея. Отыщи его и возврати домой цела и невредима. Прояви заботу о нём, где бы он ни находился, огради его от всякого зла».

Вдруг старик замолчал, словно прислушиваясь к чему-то. Со стороны можно было подумать, что он выслушивает ответ Бога. Через некоторое время произнёс: «Слава Тебе, Боже, что Ты услышал мою молитву!» – и быстро вышел из комнаты в куть, где хлопотали женщины:

– Едет! Бегите встречайте!

– Кто едет? Куда едет? – недоумевали женщины. – Ты, дед, часом, не заболел?

– Я здоров как никогда. Андрюха едет, идём встречать.

– Господи, радость-то какая! – прильнули к окнам женщины. Ребятня высыпала на улицу, горланя:

– Ура, дядя Андрей едет!

Мужики, сидевшие на завалинке, недоумённо оглядываясь, выискивали виновника суматохи: где, кто едет? – на дороге никого не было видно.

– Нет, едет, – упрямо заявил Митяй, утирая нос рукавом рубахи. – Мне сам дед сказал, а он самее вас всех, потому что ему девяносто лет и он с Богом разговаривает. Вот ему Бог и сказал, что дядя Андрей едет.

– Какой Бог, кому сказал? – недоумевали мужики.

– Бог, который у дедушки на полочке на стене. Дед с Ним каждый день разговаривает.

– Ну всё понятно! – дружно засмеялись мужики, а Митяй, видя, что его слова не воспринимают всерьёз, обиженно засопел носом и направился к женщинам в надежде, что те точно поверят.

Рисунок Елены Григорян

Столы уже давно стояли накрытыми, притягивая взгляды толпившейся вокруг их родни и гостей, ждали только Пантелея, который уже, наверное, час как стоял у ворот, вглядываясь из-под руки на уходящую вдаль дорогу. Пётр, Василий и Николай подошли к отцу:

– Батя, пойдём к столу, люди собрались, неудобно, ждут только тебя.

– Сейчас, робятушки, иду, вот только Андрюху встречу, все вместе и сядем.

– Откуда ты взял, что он едет-то? – недоумевая, спросил Пётр.

– Едет, едет, – шептал старик, – вот уже рядом, сердцем чую.

Вдали действительно показалась легковая машина, которая вскоре лихо затормозила у самых ворот, и из неё вышли районный военком и с ним ещё двое военных.

– Ну вот, а вы говорили – не приедет. Андрюха! – дед бросился к одному из приехавших офицеров. – Вон оно как! Знал, что приедешь!

Он обнял сына, прижался седой головой к его груди, и только видно было, как вздрагивали его плечи, выдавая рыдания. Оторвав голову, Пантелей увидел боевые награды на груди Андрея:

– Ты это всё время воевал, выходит? А нам ничего не говорил.

– Всё не всё, но повоевать немножко пришлось. Ты уж, батя, не обижайся, не хотел тебя расстраивать.

– Ну вот, отец, привёз тебе героя, – сказал представитель областного военкомата, пожимая руку старику. – Сам президент пять дней назад наградил его орденом «За личное мужество». Хорошего ты сына воспитал, надёжного. А теперь приглашай к столу, корми героя, дорога дальняя была.

Оцепеневшая толпа родственников вдруг разом ожила, все бросились обнимать и тискать нового гостя, и вскоре все уселись за большим семейным столом. Пантелей, сидевший во главе стола, встал, обвёл всю свою большую семью взглядом, поднял стакан и произнёс:

– Дети мои, последний раз я с вами, собравшимися, вместе, следующий раз соберётесь вскоре на мои поминки. Потому говорю вам: живите дружно, друг другу помогайте, детей не балуйте, а учите труду. Деревню свою не забывайте, здесь у вас всех пупы резаны, а значит, это родина ваша, её любить надо пуще матки. Без родины мы изгои. Не смотрите на города, не завидуйте ихней жизни, пусть они нашей завидуют и возвращаются к корням своим. Без деревни город – ничто, ему не прожить без вас, без вашего труда. Господь определил нам в поте лица растить хлеб свой и в муках рожать детей своих. Вот и выполняйте наказ Божий, а не прячьтесь по городам. А ты, Андрюха, хватит, повоевал, пора тебе жениться, да и на землю тоже осесть. Вот мой отцовский наказ, за то и пью…

Дед опрокинул стакан горькой, крякнув, занюхал куском пирога и, сев, закончил:

– Вот теперь всё завершил, слава Богу.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий