Один день моего детства

Священник Сергей Щепелин

Чудно устроена память человека! Чем дальше ты уходишь годами в старость, тем яснее вспоминаются картины детства. Может быть, потому, что детство – это самая чистая пора человеческой жизни, самая искренняя и бескорыстная.

Леонид Баранов. «У дедушки и бабушки в деревне»

Мой дед по отцу Павел – человек самый обыкновенный, достойно проживший свою жизнь, отмерянную ему Богом. Оставил после себя богатое потомство из семерых детей и светлую память о себе – как о человеке простом, отзывчивом на помощь. Хотя он был участником войны и имел награды и ранения, солдатом я его не представлял – запомнился мне мирным крестьянином, добросовестно трудившимся в родной деревне всю свою жизнь. Ветеринарный фельдшер – он и на склоне своих лет лечил животных и ухаживал за колхозными лошадями. Не разделяя домашние и хозяйственные хлопоты на мужские и женские, безропотно нёс домашние послушания, которые ему определяла его супружница – моя бабушка. Но назвать его подкаблучником в сегодняшнем понимании этого слова было нельзя. Просто жалел свою властную жену за то, что она родила ему семерых детей, и старался во всём ей помогать.

Вот картина из детства: дед и бабушка за самоваром в сутнем углу – бабушка восседает на широкой лавке под образами, а дед – на стуле напротив. Самовар в доме деда – самый важный предмет. Наверное, важнее всех вместе взятых современных телевизоров, компьютеров и сотовых телефонов. За самоваром проводилось практически всё свободное время: принимались самые важные решения, узнавались новости, переживались радости и огорчения. За вечер самовар выпивался на двоих, а если приходили соседи или гости, то он многократно грелся вновь и вновь по мере необходимости.

На одном из таких вечеров домашним советом и было принято решение – менять изгородь вокруг усадьбы, поскольку латать старую уже не имело никакого смысла, так как не только колья, но и многие жерди пришли в ветхость. Было решено утром мне вместе с дедом идти рубить колья – чему я был очень рад, предвкушая заранее всю необычность завтрашнего дня.

Ещё с вечера мы с дедом точили топоры, вернее, точил-то их дед, а я крутил ручку большого точильного камня. Занятие, как сказал дед, усевшийся на специальной скамеечке на самом верху точила, очень ответственное и к тому же «весьма полезное для моих развивающихся мышц». Надо сказать, что не такое уж это лёгкое дело, но я был счастлив, что мне доверена настоящая мужская работа. Сначала дед прижимал топор к камню специальным деревянным запором, чтобы увеличить силу прижатия, а потом, когда лезвие топора было уже почти наведено, он аккуратно, чуть касаясь камня, доводил его до идеальной остроты. Идеальность остроты проверялась тут же самым обычным способом – дед засучивал рукав рубахи и пробовал сбривать волос на руке топором. Если получалось, то он считался отточенным. С неменьшим вниманием отнёсся дедушка и к заточке моего топорика – маленького, с удобным топорищем, так ладно сидевшего в моей руке.

Подготовив инструмент и всё необходимое для завтрашнего дня, я отправился спать на сеновал, на свежее севогодешнее сено, которое сам помогал деду убирать. Конечно, по малости лет мне было позволено только управлять смиренной кобылой, на которую я был торжественно водружён, и таскать волокуши с сеном с покоса до сеновала. Но если бы вы видели, с какой завистью смотрели на меня такие же пацаны, понаехавшие отовсюду в деревню на каникулы, то вы бы поняли, кем ощущал я себя – уж не менее как трактористом или даже колхозным комбайнёром, управляющим огромным железным конём. И вот я лежу на заготовленном с моим участием сене, вдыхаю все ароматы трав и цветов и думаю о завтрашнем дне, сулящем мне новые небывалые впечатления.

Мой крепкий и сладкий сон, каким можно спать только в безмятежном детстве, бесцеремонно прервал бабушкин петух, заголосивший на всю деревню утреннюю побудку. «Ку-ка-ре-ку-у!» – закричали, словно спохватившись, проспавшие петухи во всех концах деревни. «Кто там не вста-а-ал!» – заканчивали самые запоздалые петушки. Деревня в один миг ожила: замычали коровы, заблеяли овцы, застучали подойниками бабы.

Увидев, что деда рядом нет, с испугом, что проспал, я бросился в дом. Дед, уже умытый, причёсанный и, как всегда, аккуратно одетый в домотканую пестрядинную рубаху и холщовые в полоску штаны, заправленные в яловые сапоги, сидел около открытого окошка и курил свёрнутую в «козью ножку» самокрутку. Густой горько-сладковатый дым иногда затягивало в дом, и это вызывало недовольство бабушки, которая хлопотала в кути, процеживая парное молоко. На столе возвышался самовар, отдуваясь, как паровоз, паром из открытых паровых заглушек, и лежали порезанные ломтями ржаные и пшеничные пироги, стояли кринки с топлёным молоком, покрытые коричневой вкуснейшей пенкой.

– Садись, покушаем – да и на работу, – сказал дед.

Перекрестился на икону в углу на полочке, сел, не спеша разлил по кружкам чай, забелив его молоком из кринки. В мою кружку как бы ненароком отпустил всю пенку. Снял с самовара крышку и достал оттуда яйца, которые варились на пару в том же самоваре. Прижав к груди большой ржаной пирог, точным и ловким движением отсадил краюху и подал мне:

– Давай ешь, сегодня тебе сила понадобится, а с пустым животом и до лесу не дойдёшь.

Пока я наминал пирог с гусиными яйцами, дед щипчиками наколол сахара с большой сахарной «головы» и пододвинул сахарницу поближе ко мне, приговаривая: «На-ко, побалуйся сладеньким, а то вот, если хочешь, макай пирогом в мёд, давеча качнул для пробы». Дед держал несколько пчелиных домиков исключительно для себя с бабушкой да для детей с семьями. Первый мёд, пахнущий луговыми цветами, был удивительно вкусный. Ох, этот тёмно-зелёный, с желтинкой, ещё не засахарившийся свежий мёд с только что испечённым бабушкиным пирогом!  Все магазинные сладости меркли перед таким угощением. Наконец, плотно позавтракав, мы отправились в дальний лесок через поле и поскотину, в сторону видневшейся вдалеке церкви.

Шли довольно долго. Может быть, около часа. Дед шёл уверенно, неторопливо, но в то же время очень споро. И кажется, совсем не уставал, в то время как я уже изрядно подустал, однако не подавал виду и старался идти в ногу с дедом. Мне это не очень-то удавалось, поскольку уж слишком много нового и интересного попадалось нам по пути. Я то справа, то слева забегал к деду, спрашивая, что это за птица блеет, как соседская коза, как называется тот или иной цветок или растение, из каких деревьев будем делать жерди и колья, откуда пчела мёд достаёт и почему такой толстый шмель, а мёда не носит…

Вскоре я совершенно выбился из сил и уныло, молча, отстав от дедушки, плёлся сзади.

– Ну что, герой? – с улыбкой и участием спросил дед. – Устал, поди, отдохнуть надо? А знаешь, почему ты устал? Потому что вся сила твоя в болтовню ушла. Трещишь без перестану как сорока, вот и устал.

И видя, что я обиженно засопел, дружелюбно добавил:

– Я тоже приустал что-то. Видно, и впрямь пора отдохнуть.

Дед посоветовал мне прилечь на густую траву и положить ноги на пенёк, чтобы они быстрее отдохнули, что я и сделал, распластавшись на зелёном ковре, и с интересом стал рассматривать плывущие по небу облака самых причудливых форм. Вот проплыл огромный белый медведь, а вон голова льва с могучей гривой, затем шла целая гряда гор, хотя настоящих-то я ещё и не видел…

Тёплый ветерок ласково трепал мои волосы, воздух был заполнен многообразием птичьих звуков, а вокруг распластался волшебный цветастый зелёный ковёр… Красота! Незаметно для себя я заснул безмятежным детским сном и во сне увидел тот же луг, то же небо и деда, который трепал мои вихры и ласково приговаривал: «Работничек, вставай, пора двигать дальше». Я открыл глаза, а дед продолжал: «Отдохнули ноги-то? Давай пойдём, а то что нам бабка-то скажет, коли ничего не сробим. Лодыри, скажет, и кормить вас не буду». Лодырем, конечно, быть очень не хотелось, а попробовать себя в настоящей мужской работе, наоборот, очень даже хотелось. Поэтому я быстренько соскочил с травяного ковра, подхватил свой топорик и споро, опередив деда, пошёл к лесу, стеной стоявшему впереди.

Зайдя в лес, дед внимательно осмотрелся, подыскивая подходящее для заготовки жердей место. Вскоре такое место было определено и мы приступили к работе. Сначала было решено готовить жерди. Дед выбирал деревцо определённой высоты и толщины и уверенным ударом топора подрубал его. В мою обязанность входило обрубать сучки и делать подсочки, полосками снимая кору со срубленных деревьев. Дед одним ударом отсекал вершинку, а я тащил готовую жердь к лесной дорожке. Работа спорилась, вокруг лежали подрубленные дедом деревца, и он тоже очищал их от сучьев и ловко топором снимал кору.

Солнце уже стояло довольно высоко. Я давно снял с себя старенькую рабочую куртёшку и работал в одной рубашке. Наконец дед, вытерев рукавом пиджака пот со лба, воткнул топор в стоящий рядом пенёк и, удовлетворённо взглянув вокруг, произнёс:

– Ну вот, славненько поработали, пора и полдничать.

Место для обеда выбрали на берегу лесной речки, протекавшей поблизости. Дед, засучив рукава, отфыркиваясь, вымыл руки, лицо и утёрся полами своей рубахи. Я, отыскав небольшую ямку в русле речушки, с удовольствием погрузился туда весь. Холодная вода мгновенно остудила моё разгорячённое работой и солнцем тело, и вскоре оно покрылось пупырышками, а зубы непроизвольно застучали.

– Давай вылазь, – прокричал дед, – смотри, уж посинел весь, так и простудиться недолго.

Я пробкой выскочил из воды, оделся и подошёл к приготовленному дедом обеденному столу. Холодная вода сделала своё дело – усталости как не бывало, зато разыгрался аппетит. Дед протянул мне ломоть пирога, половину огромного гусиного яйца, кусок солёного сала и пододвинул бутыль с молоком.

– Давай наворачивай, наводи шею, как бычий хвост, – высказал дед свою любимую поговорку. Почему именно бычий хвост – для меня так и осталось загадкой. Вот если бы шею, как у быка, – это было бы понятно. А тут хвост… Ну да ладно, не до него теперь, когда такая вкуснятина – эта немудрёная снедь на свежем воздухе, после довольно тяжёлой физической работы и купания в лесной речке.

Сытно покушав, я с удовольствием лёг на прогретую солнцем траву, раскинув по сторонам руки и вытянув ноги. Дед сидел напротив и курил свою любимую махорку, завернув её в газетный листочек «козьей ножкой». Сделав очередную затяжку, он вдруг закашлялся, согнувшись, выставив свои острые лопатки и притянув к груди натруженные и израненные руки. В это время он мне показался каким-то маленьким, слабым и старым. Жалость и огромная любовь к деду сдавили мне грудь, и предательские слёзы выступили у меня на глазах. В этот момент я подсознательно почувствовал, что для меня жизнь ещё только начинается, а для моего любимого деда она, к сожалению, подходит к концу.

– Дед, ты, может, отдохнёшь, полежишь здесь на травке, а я один пока поработаю. Ты вон сколько жердей наготовил, я пока их очищу и стаскаю в одно место.

Дед, видимо, понял мои чувства. Потрепав мои вихры, проговорил:

– Рано ещё меня списывать. Вот научу тебя всему, что знаю сам, тогда и на длительный отдых уйду. Жерди готовить ты, вижу, уже научился, да и мудрёного тут ничего нет. Сейчас вот их соберём и будем колья готовить, их нам много надо.

Собрав жерди в одном месте, чтобы можно было подъехать на лошади, мы начали заготавливать колья. Для этого выбрали место, где было больше молодой поросли. Сначала мы снашивали их в одно место, ближе к краю леса, а когда, по дедушкиным подсчётам, их было заготовлено достаточно, приступили к работе более квалифицированной – стали острить колья на лежащей сушине, старой, поваленной ветром сосне. Показывая мне, как острятся колья, дед брал левой рукой заготовку для кола и четырьмя точными ударами топора заострял кол с четырёх сторон. Делал он это настолько легко и красиво, что кол становился похожим на правильно отточенный карандаш. Я, как ни старался, тюкая своим топориком, не мог сравняться с дедом: кол получался с каким-то многогранным остриём, причём каждая грань была разной высоты и ширины. Дед успокаивал меня: «Топор держи уверенно, удар рассчитывай по силе и точности, старайся за один удар хотя бы обозначить грань, потом, если надо, подправишь». Но, как я ни старался, у меня всё равно колья выходили далеко не такие, как у деда.

– Ничего-ничего. Вот кольев сотни две-три заготовишь, у тебя тоже заполучается! – подбадривал он меня. – Был такой охотник, Дата Туташхиа, который говорил, что надо выстрелять тысячу патронов, чтобы научиться попадать в цель.

Так, за разговорами, время шло незаметно, и вскоре все колья были отточены. Хоть куча моих кольев была гораздо меньше дедовой, но всё-таки я не так уж мало и сделал, за что и получил от деда благодарность. День уже клонился к вечеру, и мы собрались возвращаться домой.

– Вот завтра ёлочек надерём для перевязки, вывезем жерди и колья и будем новую изгородь городить.

– А как это – «ёлочки драть»? – удивлённо спросил я.

В ответ на это дед выдернул молодую, росшую в сыром месте ёлочку, надрезал топориком вершинку и легко раздвоил ёлочку на две равные части:

– Вот так мы их заготовим, замочив в воду, для того чтобы они не загрубели, и будем перевязывать жерди, а потом, когда перевязь высохнет, крепче её обвязки не найдёшь – вековина.

– А чем ещё можно вязать?

– Ну, можно черёмуховым прутом, лыком липовым, ивняком. Но в наше время теперь всё больше проволокой вяжут. Прогресс. Против него, брат, не попрёшь.

Много чего ещё интересного я узнал от деда, пока возвращались домой. Всегда строгая бабушка нас встретила очень приветливо:

– Всего парня мне заездил, смотри, еле ноги волочит. Все глаза просмотрела, пока вас дождалась. Давайте паужнать будем, проголодались, поди?

Я ещё наворачивал бабушкины штечки, сваренные в печи, а глаза мои уже смыкались. Сквозь сон запил свой ужин топлёным молоком, и тут сон и усталость завершили своё дело – я заснул на широкой скамье прямо за столом. Уже во сне я почувствовал сильные дедовы руки, которые переложили меня на кровать, и услышал его голос: «Умаялся, работничек, спи, набирайся сил. Помощник растёт…»

Так закончился один из счастливейших дней моего детства.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска