Пинежское водополье

(Продолжение. Начало в №№ 957–960)

 

 

В зеркальце 

Из записок Игоря Иванова:

– Марья Кривополенова ведь нищенкой была, и никто особо не хотел здесь признавать в ней родню, – рассказывает Надежда Андрияновна, стоя у могилы сказительницы. – Когда я сюда приехала в 21 год работать в клубе, мне сказали: вот ты и ходи на кладбище, ухаживай за могилкой. «Не буду ходить!» – воспротивилась я. Вот теперь Марьюшка меня наказала, так что я одна теперь хожу ухаживаю…

– Побираться – не все такой талант имеют, – говорю. – Это надо настоящим смиренным христианином быть, чтоб ни гордости в тебе не было, ни тщеславия.

– Это да… Я вот внукам говорю, что деньги кончаются, мороженое не куплю. «Как кончаются?» – «У меня двадцать тысяч пенсия, у деда двадцать, вот и всё». – «Как всё?! Надо вам у кого-нибудь попросить!» «Ну уж нет, – думаю, – с протянутой рукой по примеру Марьюшки я ни за что не пойду!»

Попрощались мы с могилкой Марьи Кривополеновой, с её соседями из тех, кто в молчании, не глядя на часы, ожидает воскресения мертвых, и отправились в «Марьин дом».

Выкручиваю руль, разворачиваясь, глядя в зеркало заднего вида, а Надежда Глухарева, как бы с намёком, сообщает о здешней традиции: во время похорон на погосте нельзя оборачиваться.

– Знакомы мне эти традиции типа бросания в гроб монет для «откупа» от будущих гробов, – ворчу, – не только здесь встречал. А что-то своё, самобытное у вас есть?

Подумав, наша спутница вспомнила:

– Есть традиция на похоронах дарить подарки крестникам и крестницам: кладут их в гроб во время похорон, а перед тем как его забить, подарки вынимали и раздавали как бы от имени умершего.

– А плакальщицы? Они у вас сегодня на похоронах «трудятся»?

– Сейчас нет, но до 1970-х были… Лет 20 назад бабушки у нас хорошо пели. Бывало, соберутся, поют, а я им: «Когда уж вы закончите?» «Скоро, скоро!» – но тут вспомнят ещё пропущенный куплет, пропоют его и продолжат петь, забыв про «скоро». Но все они уже умерли. Теперь у нас тут народ сбродный и пения уже нет – не переняли традицию…

Мы подъезжаем к деревянному домику на Центральной улице Чаколы. На стене – портрет Марьюшки, возле крыльца стоят сохнут сани в ожидании зимы – то ли экспонат, то ли настоящие, рабочие.

Музей в Чаколе

 

Полное название учреждения, где директорствует Надежда Андрияновна, смотрится велеречиво: «Дом-музей и арт-резиденция». Ну а что? Пинега же. Места тут исторические – Чакола славна ещё и древней крепостцой, одной из первых на Пинеге построенной новгородцами – освоителями края. Селу нынче исполнилось 887 лет. А до новгородцев, судя по названию, здесь обретались чудь или предки зырян: гриб по-коми – «тшак». Но, например, Надежда считает, что название переводится с угро-финского как «комариное место»: «Там, где я живу, на Первой коновязи, в самом деле много комаров».

Когда смотришь при входе на табличку: «Часы работы», невольно останавливаешь взгляд: «По предварительной договорённости за 2-3 дня». Музей-то частный. Занимается им вся семья Глухаревых на свои деньги да на гранты. Дочь Анна помогает. Про мужа Надежда говорит: «Куда я без него». А было время, когда собирала материалы для музея, говорил, что никому они не нужны, освобождайте, мол, гараж.

Спрашиваю, как относятся местные жители к семейному начинанию. Диспозиция ведь часто так складывается: как появится что-то незнакомое на селе – или фермер заведёт хозяйство, или вот организацией туризма кто займётся, – так пойдут кривотолки: нувориши деньги отмывают, земли вокруг села захватить хотят и тому подобное. Хорошо хоть, Глухаревы из местных. Надежда из Покшеньги, вышла сюда замуж. Да и сейчас она человек при должности – возглавляет местный совет ветеранов и пенсионеров.

– Кто как относится, – отвечает Надежда. – Но если честно, не очень. Вот сейчас вы разговаривали со Шкрабковым, он наверняка на наш счёт высказался…

– Этот весёлый мужичок возле храма-то? Да, точно, он мимоходом поругал вас. Правда, как мне показалось, беззлобно – дескать, приезжают тут всякие-разные, покой деревенской жизни нарушают.

– Вот-вот.

Память певуньи

Небольшое деревянное строение, где располагается ныне музей, было построено в 1967 году как частный дом. С 1993 года здесь размещалась библиотека имени Кривополеновой. Теперь музей, посвящённый ей. Вроде логично.

Надежда демонстрирует нам обряд встречи гостей в «резиденции»: на тарелке выносит сложенную из кусочков сладко-солёного хлеба букву «М». Что буква «М» – начальная в имени Марьюшки, это сразу понятно, а почему из кусочков – мы потом поймём.

Надежда Андрияновна Глухарева встречает гостей

Как заходишь – стенд с книгами, посвящёнными Кривополеновой. Автор одной из них – Олег Ларин из Мытищ, автор повести «Очарованная странница». В прошлом году он приезжал сюда, на титуле своей книги оставил запись: «Таких, как Кривополенова, было раз-два и обчёлся. И больше таких не будет. Жаль, будем хранить её творчество, и это всё, что нам остаётся».

Вспомнилось сразу написанное Борисом Шергиным: «Русский Север – это был последний дом, последнее жилище былины. С уходом Кривополеновой совершился закат былины и на Севере. И закат этот был великолепен».

С этим соглашусь, а вот с тем, что нам остаётся только хранить, – нет. В последние годы на Пинеге прямо поветрие какое-то: всюду энтузиастами создаются музеи старины. Школы, библиотеки, клубы закрываются, зато появляются музеи. Добрый знак того, что с любовью и интересом люди обратились к своему прошлому, стали искать в нём опору – в пору, когда деревни продолжают обезлюдевать. Но повсеместно это не какие-то склады пыльных прялок, а своего рода культурные средоточия деревень, центры памяти. Здесь люди объединены общим делом: вчерашние школьные учителя приобщают к живому краеведению своих детей, трактористы становятся краеведами, а то и искателями древностей.

Вот и тут в глаза мне бросаются позеленевшие от времени старинные подвески в витрине, пряжки, накопанные в окрестностях, – похоже на пермский звериный стиль, ан нет, что-то особенное. А вон проржавелый амбарный ключ с такой замысловатой бородкой, какой я отродясь не видывал.

А Надежда уже начала свой рассказ о Махонькой – так звали всю жизнь Марью Кривополенову за малый рост, всего-то 120 см.

– Родилась Мария Дмитриевна в селе Усть-Ежуга на Пинеге, в семье крестьянина Дмитрия Кабалина. От Чаколы если напрямки – это 15 км вниз по Пинеге, на той стороне. Значилась Усть-Ежуга станцией – здесь путники отдыхали, а ямщики меняли уставших лошадей. Теперь там только разрушенная часовня на урочище. Когда Мария была ещё малой, отец утонул и мать осталась с пятью детьми. Вскоре и мать померла. Детей взял на воспитание дед Никифор Никитич Кабалин. А он всю жизнь на карбасах ходил в море за рыбой, получал при этом два пая: за рыбацкую работу и за то, что был во время путины вралём, то бишь сказочником. Было такое: нанимали поморы особливого человека былины да сказки рассказывать на ночь глядя и брали его в долю. А на старости лет укладывал дед внуков на печь и сказывал им былины, которые запомнил от своего деда. Он завещал малютке: «Запоминай, Марьюшка, это будет твой хлеб в жизни». Она потом говорила, что ни одного слова не потеряла от дедовых старин. И кстати, у неё брат Фёдор тоже сказителем потом стал. Память же у девочки была удивительная! Не умела писать-читать, но запомнила более 2,5 тыс. стихотворных строф, 450 свадебных песен, знала в деталях сложнейший свадебный обряд.

Замуж Мария вышла в 24 года за Ивана Кривополенова и переехала к нему в Шотогорку…

Рассказывает всё это наш экскурсовод интонациями напевными, вставляет местные словечки, немного смущается. А я слушаю да верчу в руках взятую со стенда книжку «Песнь Слову» Анны Борисовны Мулиин, уроженки Карпогор. Она современная сказительница, написала книгу о Кривополеновой. Открыл произвольно, да как раз на нужном месте. Читаю:

«Волею судьбы пришлось Махо́ньке пуститься “кусочки сбирать”: рано выдали сиротину замуж, да неудачно: сама она хоть и бедна была, а приданое себе всё же справила – полны ящички окованные самодельного да самотканого. А вот муж, напротив, что заработает, то пропьёт, что не заработает, то украдёт – свой был в арестантских ротах. Наобещал ей “сладкую жизнь в городах” да и увёз молодку прямо от венца в далёкую Вологду, где хотя бы на градус потеплее. Но сладость оказалась кислой, и он тут же исчез, бросив жену с новорождённой дочкой. Под зиму чаще пешком пришлось ей возвращаться домой – на Север, аж 700 вёрст! – да ещё с младенцем на руках! А на пороге дома её ожидал очередной подарочек от мужа: двери избы нараспашку, сундуки пустые – взломаны, окна и те пропил – одни глазницы от них чернеют – не дом, а дыра. Вскоре она и вовсе овдовела – где-то в тайболе нашли её муженька мёртвым – бродяг обидел, те его и приговорили. Не стала Мария повторно замуж выходить – ну не принято это в здешних краях, ибо не богоугодное это дело. Вот и пришлось ей смиренно принять свой крест…»

А крест жизненный у неё оказался тяжёлым: бесприютство да нищета. Ходила по сёлам, побиралась, да не только себе на пропитание, но и внукам. Случалось, давали и копейку за исполнение старин.

Вот ведь поразительно! Здесь, на Пинеге, ещё каких-то сто лет назад можно было заработать денежку исполнением былин, как когда-то в Киевской Руси гусляры. Наступает ХХ век: торжествуют иные нравы – новые интересы: копейку народ несёт в цирк силачам да в балаган за скабрёзные проделки Петрушки. Где-то матерные частушки звучат под гармошку, кто-то синематограф смотрит, а в здешних краях про Викулу да Илию Муромца поют!

Вот так вся жизнь и прошла у Марии Кривополеновой, 72 года исполнилось. В июне 1915 года отправилась она на пароходе в Архангельск, да он замелился около Пинеги. Вышла она на берег и по привычке пошла собирать своё подаяние – «кусочки». Прошла по селу, а потом в деревню Великий Двор завернула – ныне в райцентре это улица Великодворская. Остановилась около одного из домов…

Вот как дальше Анна Мулиин об этом поэтично рассказывает:

«При виде пожилой нищенки с узелком за плечом и батогом душа участливой женщины сжалилась:

– Бува́ хоть не сухарь тебе подать, а копеечку?

– Э-э-э, нет, милая, копеечку-то заро́бить нать. Ведь я же не нищенка кака́ – своя гордость есть.

– А чего-ты можешь в эки-то годы? – неподдельно удивилась женщина.

– Дак я ста́рины сказывать горазда, за то и копеечку беру.

Она с лёгкостью затянула древнейшую былину, с тыщ-щ-щу лет давности, о том, как поднимался на Русь Святую страшный враг – злодей Ка́лин-царь…

За им сорок царей, сорок царевичей,
За им сорок королей, королевичей,
За им силы мелкой числу-смету нет…

Голос бабушки был то радостным и весёлым в лад подгулявших на пиру гостей, то тихим и спокойным, как воздух во поле том чистом, то вмиг, в сопровождении рук, сгущался, усиливая изливаемое слово, и становился грузным и накатистым, будто бы и впрямь наяву, тут и сейчас подымался над землёю злодей – страшный Ка́лин-царь… Для каждого персонажа былины, для каждого настроения изображаемой картины старушка легко меняла интонацию и находила свою мелодику».

Есть другая версия, что это не местная женщина Прасковья Олькина встретила Марию, а мальчик Василько, сын собирательницы фольклора и артистки народного разговорного жанра Ольги Эрастовны Озаровской. Мама-то его пошла по делам, а он задержался в избе и на выходе столкнулся с Марией Кривополеновой, просящей милостыню. Пожалев её, он догнал мать и попросил у неё денег, чтобы подать старушке. Мать денег дала, а старушка отблагодарила дарителей исполнением былин. Профессиональная артистка была потрясена и в тот же день предложила народной сказительнице поехать вместе с ней в Москву.

Вот так совпало – собирательница былин на краю земли встречает уникальную певунью, случайно проходящую мимо. Это ж надо! Задумался: кому ж это надо? Видно, Самому Господу Богу. И за что такое Его благодеяние? Да не иначе как за проявленную милость, ту самую копеечку, лепту вдовицы. И Господь так щедро вознаграждает Озаровскую, что не только жизнь Махоньки, но и жизнь 40-летней Ольги Эрастовны круто переменяется.

Старины и сказка

Этапы начавшейся новой жизни Кривополеновой показывает Надежда Глухарева по фотографиям, развешанным по стене: «26.09.1915. Первая поездка в Москву, выступление в Большой аудитории Политехнического музея».

– Когда она вышла к публике, никто не обратил на неё внимания, продолжали шуметь: ну, стоит старушонка, может, уборщица. Она подошла к сцене и говорит: «А угомонитесь-ко!» Публика замолчала. А она побледнела, покраснела – молчит. Ольга Эрастовна увидела, что-то не так, подбежала к Марии: «Что случилось?» «Ты куда меня, девка, привела, тут же не люди, а великаны!» – и показала в дальний конец зала. В полутьме на возвышающемся амфитеатре ей показалось, что стоят человеки богатырского роста…

«Нищенка стала знаменитостью… В огромном зале люди всех возрастов и положений, вставши с места, с чистыми и благоговейными лицами, не отрывая взоров от крохотной бабушки, поют… А я стою рядом и горжусь, что судьба вручила мне палочку для волшебного превращения», – написала Озаровская в статье 1915 года.

– В том же году Махонька и Озаровская поездили по России, побывали в Петрограде, – продолжает рассказ Надежда. – Петроград Марии не понравился: сырой, тусклый, извозчики ругаются. Когда её спросили, где лучше, она сказала: «В Питере-то господа, а в Москве – русские».

Заступаюсь за нашу Северную столицу:

– В Москве-то она была бабьим летом, ещё тепло было и ярко, а в Питере в начале декабря – бр-р-р! – совсем другая погода.

Сказительница Мария Дмитриевна Кривополенова

– Вернувшись после столиц на свою малую родину, Мария Дмитриевна раздала привезённые подарки и свои 20 «концертных» сарафанов, – рассказывает дальше Надежда. – Зять выманил у неё заработанные деньги – якобы на ремонт дома. Она осталась ни с чем. К тому времени у неё дочь уже умерла от болезни. Вскоре зять выставил Марьюшку на улицу, и ей снова пришлось идти побираться. Попросила она одного грамотного человека написать письмо Ольге Озаровской, мол, хочу приехать. И явилась Великим постом 1916-го снова в Москву. В том году много ходила Мария по былинным местам, выступала, встречалась с художниками. То, о чём пела в былинах, увидела теперь собственными глазами: гробницы царей, храмы. А возле дома главного опричника Малюты Скуратова топнула ножкой, запела историческую песню «Малюта Скуратов, Иван Грозный и его сын», собрав вокруг себя людей. О ней в тот приезд много писала пресса. Учащиеся музыкальных учебных заведений её на руках носили: прежде, изучая былины, они только прочитывали их, а тут узнали, как они пропеваются.

– Хотите, я включу вам её голос? – предлагает нам с Михаилом Надежда-экскурсовод. – Имеется четыре отрывка из её пения, записанные на специальные валики… – и включает некий агрегат, похожий на патефон, показывает, как вставлялся валик, как нужно было в трубу петь. – Часто люди боялись, говорили: «Вы у нас голос украдёте!» – и убегали.

– И правильно делали! Предвидели люди, что через сто лет и в самом деле под видом сбора биометрии начнут воровать голоса.

Это я шучу так, как бы с намёком.

Слушаем через хрипы и щелчки напевный голос Махоньки из далёкого прошлого. Слова, записанные фонографом, разобрать трудно, но общее впечатление можно составить. Думаю о том, что такое память: совсем недалеко отсюда лежат её косточки, но ведь это не она; и голос её звучит – и он тоже совсем не то, чем восхищались когда-то современники. На самом деле старины её разлились некогда в прохладном небе Русского Севера, напоили живой дух русский силой – и теперь стали частью нас всех, нашего языка, нашей души. Пусть даже мы об этом и подзабыли.

Снимок на память в музее

«Заглядывать в колыбель народного языка всегда полезно и поучительно, особенно теперь, когда в городах создаются новые слова и формы, большей частью беспочвенно, случайно и уродливо, – написала в своей книге “Пятиречие”, посвящённой сказительнице, Ольга Озаровская. – Образованным людям есть чему поучиться у неграмотных крестьян, условиями быта сохранивших и сохраняющих красоту языка. Северный крестьянин творит как ребёнок, всегда гениально, потому что мыслит так же, как ребёнок: образами».

В начале XXI века, как и в начале века XX, было не до народного языка и русских образов культуры. Обогащались, тешились, обезьянничали у Запада. А потом Первая мировая война плавно перелилась в войну Гражданскую – не до жиру было, лишь бы выжить. Марья Дмитриевна продолжала странствовать по деревням, собирая кусочки да копеечки.

В 1919 году из печати вышел составленный академиком М. Сперанским сборник «Былины», куда вошла знаменитая старина Кривополеновой «Вавило и скоморохи». По-видимому, именно благодаря этой книге о Марье Дмитриевне вспомнил народный комиссар просвещения Луначарский, поинтересовался, жива ли сказительница, и послал на Пинегу гонца – пригласить Марьюшку выступить на концерте в день открытия конгресса Третьего интернационала. Кривополенова же поняла такое приглашение по-своему: дескать, новая власть желает посоветоваться с народом, как жить дальше.

И стала она ездить по Пинеге – народные наказы собирать. Выйдет на берег и поёт свадебную песню – а это дело беспроигрышное: народ бросает всё и бежит к реке. Тут-то людей и расспрашивает насчёт наказов властям. Прям такая эпическая, даже былинная и в то же время наивная картина: ходит по Северу мал-человек, готовится зло мира бороть, воинство собирает.

В июне 1921 года Марья Дмитриевна прибыла в Москву. Удивилась: Нацарский – так она именовала Луначарского – её не встретил. Поселилась в 7-комнатной квартире Озаровской, та накупила ей пряжи, стала Махонька в ожидании приглашения вязать да старины попевать. Раздастся в квартире телефонный звонок – бежит: не он ли? Обижается, если опять кто-то другой. Через некоторое время Луначарский приехал-таки. Её зовут: выходи знакомиться, а она: «Я чулок ещё не довязала!» Второй раз приглашают её, отвечает: «Когда будет пора – приду, я дольше ждала!» На третий раз уж её пристыдили, так что вышла она, поклонилась на три стороны, поздоровалась. Анатолий Васильевич объяснил, почему так долго не приезжал, и она, в свою очередь, извинилась – конфликт был исчерпан.

Потом они уже у наркома дома допоздна сидели – чай и винцо попивали, о жизни беседовали. Перед тем, зайдя в кремлёвскую квартиру Луначарского, Марья Дмитриевна увидела на стене только что подаренную ему картину Исидоры Дункан «в греческом обличии» – всплеснула руками, пристыдила наркома. По её просьбе картину он закрыл газетой. В общем, признала она в нём хорошего человека, а он назвал её «государственной бабушкой». Подарила ему Кривополенова трёхцветные рукавички собственной вязки: «Три года будешь дрова носить да снег убирать».

Луначарский предложил певунье двухкомнатную квартиру в Москве и помощь личного секретаря, но старушка сказала, что без родины у неё жизни нет. Уехала на Пинегу. Ей, как выдающемуся деятелю культуры, была назначена госпенсия – 30 тыс. по тогдашнему курсу рубля – и академический паёк. Но ничего она так и не получила – заволокитили в кабинетах совслужащие. А серебряную медаль Русского Географического общества, которую она очень ценила, у неё украли, а на грамоте родственники испекли пирог…

В общем, история в который раз повторилась: бессребреница, видимо, это не только характер, но и судьба.

В 1923-м в Веегоре Марьюшку – полуслепую и полуглухую – посетил по просьбе Озаровской Альберт Рис Вильямс, американский журналист, автор книг «Сквозь русскую революцию» и «Русская земля». Искренне полюбивший Россию, он старался бывать в самых глухих уголках нашей страны.

Вспоминал потом:

«Из маленькой дверцы маленькой бревенчатой хижинки вышла маленькая старушка – больше восьмидесяти лет, наверное, и невесомая на вид. Точно из волшебной сказки. Она была в искреннем отчаянии, что ей нечем угостить меня: в доме даже хлеба не было.

– Ты меня песней угости, бабушка, я только за тем и приехал, – сказал я.

– Вот и хорошо, батюшко. Петь я тебе хоть до вечера буду. И тут же начала былину об Илье Муромце – богатыре при Владимире Красном Солнышке. И казалось, она уже не в этой бревенчатой хижине, а в далёком Киеве-граде… и слышала звон колокольный, и мчалась с Ильёй по полю бранному. И была вся захвачена своим искусством – истинная артистка с превосходно поставленным дыханием».

После визита американца сказительница стала называть себя уже не «государственной», а «всемирной бабушкой». Свидетельство Риса Вильямса было последним о её жизни.

Правнук Марьи Дмитриевны, живущий в Северодвинске, рассказывал Глухаревой о последних днях Кривополеновой:

– 1924-й был зелёным годом, неурожайным. Марьюшка за кусочками пришла к зятю в Веегору, который жил с женатым внуком Ефремом и не особо-то её принимал. Пошли мыться в баню с женой внука Александрой. Вдруг старушка стала приваливаться на лавку. «Что случилось?» – испугалась Александра. «Я, наверно, отхожу…» Обернула она её в шубу и в сенцы вывела. «Одень меня, я сама дойду», – сказала Марья Дмитриевна. Пришла в дом, посадили её на лавку в красный угол. Попросила кислой клюквы и потихоньку стала пропевать свои родные старины. Так до последнего дыхания и пела. В тот же день, 2 февраля, и померла.

(Продолжение следует)

 

 

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий