Заметки отпускника – 2

Батюшка Выг

Отпуск, который я нынче провёл в родном посёлке Золотец в Беломорском районе, уже заканчивался, когда случилась авария на дамбе где-то на Беломорканале (об этом я рассказывал в предыдущих заметках: «Большая волна», № 953, август 2024 г.). Тревожную сирену мы с сыном слышали, но было не понять, гудят на нашей Выгостровской ГЭС или на Беломорской ГЭС, что ниже по течению Выга. Решили всё-таки сходить искупаться на Острова. Так называется у нас старое русло Выга, перегороженное плотиной ГЭС, отчего в нём остался лишь небольшой водоём среди нагромождения каменных глыб. Там любимые с детства места купания – Американка, Горшок, Семейка. А ещё Пещерка – скала, прячущая внизу под водой треугольную пещеру. О ней мало кто в посёлке знает. Пацаном я в ней однажды застрял, нырнув в поисках сокровищ. Уж не знаю, как выужился задним ходом из каменных тисков – был без сознания, когда тело моё всплыло и друзья откачивали.

Родные места: слева виден посёлок Золотец, у водохранилища – храм Святой Варвары, за ним – куб Выгостровской ГЭС. Фото А. Короткова

Вот удивительно: как мы в детстве ни чудили – даже прыгали с моста в самую быстрину, что диким зверем вырывается из-под турбин ГЭС, – никто на моей памяти не утонул. Однажды четырёхлетний мальчик свалился с этого моста и его понесло бурным течением, но выловили живёхоньким. Вырос он дюжим парнем, сидел потом на зоне, где-то занимался бизнесом, однажды приезжал в посёлок на чёрном «Гелике» этаким хозяином жизни. Из утопленников у нас были только самоубийцы. Да ещё парнишку из деревни Выгостров разбило шандорами. По науке, шандоры – это часть затвора, подъёмных ворот в плотине, но в посёлке повелось так называть спуск воды в старое русло при превышении уровня в водохранилище. И вот во время спуска парня подхватило потоком и насмерть разбило о камень. Помню, на этом камне была надпись краской: «Коля Матросов», но со временем её смыли те же самые шандоры.

«Он был однокашником моего мужа и погиб-то по глупости, – узнал я подробности в нынешний свой приезд от Людмилы Ильичёвой, строительницы золотецкого храма Великомученицы Варвары. – Рыбачил Коля на старом русле и, заслышав сирену, что шандоры спускать будут, побежал на берег. Да удочки забыл, вернулся… А ещё ведь маленького ребёнка шандорами убило: семья бухгалтера нашего зверосовхоза отдыхала на Горшке, пьяные были, поэтому ребёнка и потеряли. Вот таких батюшка Выг наказывает. А кто не дурит – тех кормит.

Раньше ведь сколько сёмги здесь водилось, из воды прыгала… Выгостровские мужики этим жили, даже в Норвегию рыбу возили. И все повадки реки знали, умели на лодках через пороги ходить. Это до революции было, да и потом, когда ещё ГЭС не построили и Выг был свободным, много рыбы ловили. А кто не знает броду… Знаешь, у нас на кладбище есть могила с голубой оградкой и цепями? Я у своей свекрови в Выгострове спрашивала, кто там похоронен. Она: “Да это током убило”. Подумала я, что электрическим. А потом узнала, что местные поморы током называют течение Выга. Было это во время войны. В деревне Матигора стояли военные, которые Беломорканал охраняли. И вот трое молоденьких и один старший офицер решили на другую сторону реки переплыть. Но надо же знать, как отчалить, чтобы течением к Выгострову принесло. И утащило их в порог Шурукша – это где сейчас плотина стоит. Там был огромный водопад. Живым выловили только одного, старшего офицера. Когда он узнал о гибели своих, сказал: “Лучше бы меня убило”. Голова у него сделалась белая – поседел. Такой вот у нас Выг. Почему и храм-то в Выгострове исстари был посвящён Варваре – она спасает от внезапной смерти без покаяния».

…И вот мы вышли к Семейке – пологой скале, где с детьми обычно купаются. Господи! Таких шандор я ещё не видел: по старому руслу проносился даже не ток, а ураган с пенными всполохами. Река бесилась, ударяясь о камни, ревела, вздымалась на дыбы. Поудивлявшись, пошли обратно – мимо ГЭС и Варвариной церкви – к Матигоре. Там, на берегу водохранилища, шандор нет, можно искупаться.

Плотина, построенная на месте порога Шурукша, время от времени спускает шандоры

Водохранилище-то небольшое – на той стороне Выгостров как на ладони. А рядом с ним белые будки 16-го шлюза виднеются. Это Беломорканал, уходящий в сторону. Так-то он всё по реке Выг идёт. Но когда строители дошли до Выгострова и увидели порог Шурукша, то решили в Шиженскую протоку свернуть и вручную лопатами её расширять. Всего-то оставалось до Белого моря 10 километров. Так что не покорились наши пороги Сталину. Хотя потом их всё же закупорили плотиной. Но это уже при Хрущёве – в тот самый год, когда Гагарин в космос полетел.

Утерянный жемчуг

Подходим к Матигоре. Раньше здесь бревенчатыми кораблями высились поморские дома. А теперь – дачи, обшитые сайдингом. Остался лишь дом Поповых, да и то без взвоза, полуразобранный. Мой средний брат дружил с Серёгой Поповым, своим одноклассником, вместе они рыбачили и охотились. Однажды и меня взяли на тетеревиный ток. Мосластые, длинноногие, они шагали по лесу как лоси, и мне, пацану, приходилось за ними бежать. Как я понимал, Серёга Попов был из настоящих поморов. Бабушка его – сгорбленная старушка в плюшевом жакете, с клюкой – иногда заходила к нам просто так: сидела на кухне и молчала, пока моя мать возилась у плиты. У старушки был огромный прямой нос (это у них в роду такой, словно форштевень корабля) и голубые глаза. В ней была тайна этой земли. Мои-то родители, как и весь почти посёлок, приезжие – а она плоть от плоти казалась мне выговской.

Попов у себя в Матигоре втихаря варил бражку, и пьянствовать они с моим братом начали где-то в классе седьмом. Помню, напросился к ним на Новый год, попробовал это пойло и… домой возвращался галсами, втыкаясь головой в снежные брустверы по обочинам дороги. Два дня потом рвало. Оба они умерли молодыми. Брат погиб (нашли в реке Выг с ссадиной на затылке), а Попов – уснул и не проснулся. В доме на Матигоре стала жить его дочка Люся. Говорят, она сначала наелась таблеток и только потом, для верности, спрыгнула в пучину с моста ГЭС.

Спросите, почему поморы у нас вымирают? Вопрос неверный, потому что вымирать могут нации, роды, семьи, а поморы – это образ жизни, связанный с Белым морем. Перегороди доступ к морю – и нет уже помора.

Людмила рассказывала: «Отец бабушки моего мужа был из рода Матросовых, богатых выгостровских поморов, имел свой баркас и ходил в Норвегию сёмгу продавать. И вот дочь его влюбилась в красавца-парня из рода Фроловых, который победнее был. Отец их любви воспротивился. Тогда этот Фролов сам поехал в Норвегию, поторговал и заказал невесте кольцо и серьги с настоящим жемчугом. И дело сладилось. А ещё у неё был поморский сарафан, также жемчугом расшитый. Хранился он в сундуке до самой её старости. Сестра её поехала в Ленинград и невзначай сказала кому-то про сарафан. Оттуда приехали и укачали бабушку, чтобы дала его на время в музей показать. И с концами. Осталось только кольцо с жемчугом – оно передавалось по наследству по женской линии и как бы сулило поморский достаток в семье. В 90-е годы и оно потерялось – свекровь моя дала внучке им поиграть. А недавно случайно нашла я это кольцо у калитки дома. Значит, ещё не всё потеряно, как думаешь?»

Крестьянки в праздничных нарядах. Деревня Вахрушево Шенкурского уезда, 1915 г. Фотограф Г. Моршнев. Снимок раскрашен с помощью технологий Облака Mail

Кольцо Людмила передала своей дочери. Возможно, по её линии снова появятся поморы. Это ведь дело наживное. Смотрю я на золотецких молодых мужиков – не только потомков поморов, но и также из приезжих – и в тех, кто с морем связан, кто камбалу ездит ловить (уже не по реке, а на своих машинах по асфальтовой дороге), чувствуется какая-то просоленность, твёрдость и основательность. Поддатыми их ни разу не видел – все по хозяйству занимаются или в гаражах с железками возятся. Нынче поморы отличаются знанием моторов и прочей техники.

Адам из Умбы

Минуем дом Поповых, за ним на берегу – деревянный пирс, с которого мы в детстве ныряли. Там стоит мужик, на воду смотрит.

– Мальчик, у тебя глаза поострее, – обращается он к моему сыну. – Вон там, на волнах, поплавок плавает или его утопило? Он зелёного цвета, из пластиковой пивной полторашки сделан.

– Там сетка у вас поставлена? – спрашиваю.

– Не-е, ловушка.

«Дачник, неместный», – сразу определяю. У нас-то рыболовные ловушки мордами называют.

– Вот думаю, – продолжает он, – как бы не смыло мою ловушку. Выше по каналу дамбу прорвало, по радио сообщили, что большая волна сюда катит, всех нас затопит.

В «большую волну» я не поверил. Мы с сыном поныряли с пирса и обратно пошли. По пути свернули к храму. Там на чурбаке у паперти сидел дедушка Филимонов. Раньше он был огненно-рыжим, а сейчас совершенно седой. Я в детстве считал его старожилом этих мест, хотя и сомневался: разве бывают поморы рыжими? Да ещё с таким прозвищем – Гитлер. Детей его тоже обзывали не Рыжими, хотя они все в папу, а почему-то Гитлерами. Только жену его никак не обзывали. Ещё бы! Галина Георгиевна была бессменным фельдшером в медпункте и знала болячки всех поселковых, начиная с их младых ногтей. Второй по уважаемости человек – после директора школы.

Вот ведь, имя-отчество её крепко запомнил, поскольку сам бегал к ней с ушибами и порезами, а как мужа зовут, до сих пор не знаю.

– Здравствуйте, – говорю.

– Здравствуй, Миша. А я тут загораю. За уровнем воды в канале слежу.

– Думаете, и вправду волна идёт?

– Так авария же. Наверное, теракт. Те дамбы, я знаю, сами разрушиться не могли. И вот побежал к храму, чтобы иконы вынести в случае чего. Дочка мне в спину: «Паспорт с собой возьми!» А зачем паспорт? Если утону, чернила в нём размокнут и всё равно не узнают, что за утопленника выловили.

– Не утонете, вы же помор, – шучу.

– Так-то да, у моря родился, в селе Умба. Это на Терском берегу Белого моря, в Мурманской области. Но куда мне с волной-то совладать – мне уже, Миша, девяносто один год.

– Вы, наверное, самый крепкий в Золотце. Помню, вы же последний в посёлке коз держали.

– Да, сейчас ни коров, ни коз здесь не осталось. А коз ведь и твой отец держал. Помню, встречаю его – он тачку перед собой толкает, и я тоже с тележкой. Говорит: «Два старика мы остались. И кому это надо?» И твоя мать на двух огородах трудилась, хотя пенсии ветеранской, наверное, хватало. Она же с каждой пенсии на храм отдавала, ейные копейки здесь большие стоят, – Филимонов кивнул на храм. – Жаль, рано умерла, только за восьмой десяток перевалила.

– Ну, не всем же до ста лет жить, – отвечаю философски.

– А я вот с Васей Ильичёвым, свёкром нашей Людмилы, поссорился на этой почве. Ходили мы друг к другу в гости, дружили, а когда он правнучек крестил, я в шутку и скажи: «Всё равно твои годы переживу!» Ему 91-й год тогда был. Обиделся Василий Иванович, и долго мы не общались. А потом он плох стал, с кровати уж встать не мог. Позвонил. И я ходил к нему, ванну грел и мыл его. Женщин-то он стеснялся, ругался на них. Так до смерти и мыл его. А сейчас мне 92-й год пошёл. Получается, выиграл я тот дурацкий спор.

Решаюсь задать Филимонову вопрос, с которым раньше бы постеснялся обратиться:

– А почему вас пацаны Гитлером называли?

– У меня имя Адольф. Так в паспорте. А на самом деле я Адам Егорович.

Адам Егорович Филимонов

– Крестили Адамом?

– И крестили, и в справке о рождении Адамом записали. В 1933 году в Умбе загса не было, и справка была выдана церковным приходом. А в 36-м отец поехал в Ленинград механике учиться. Курсы были годичными, и он меня с мамой взял с собой. Там увидели мою справку: «Почему она церковная?» Но делать нечего, другого удостоверяющего документа нету – и переписали в свидетельство о рождении, что выдано церковным приходом. Только за имя зацепились, поскольку его-то поменять можно было: «Адам – это слишком церковное, надо другое». Стали перебирать: Аскольд, Арнольд, Альберт… И выбрали Адольф.

– Это ведь ещё до войны было, – предполагаю, – о Гитлере мало кто знал.

– А может, наоборот, хотели досадить. Потом это в паспорт перешло. Я батюшке нашему, отцу Сергию Михайлову, показал, и он удивился, что в советском паспорте в графе о регистрации написано: «Умбский церковный приход».

– А я ведь бывал в Умбе, с другом ездили в газетную экспедицию («Хождение за край», № 872, март 2021 г.), – говорю. – Воскресенская церковь там появилась ещё до царей, при Великом князе Иване III. И когда вас крестили, был там большой Воскресенский приход. Храм только в 38-м закрыли. В 84-м его хотели пустить на дрова, но общественность отстояла.

Так выглядела Воскресенская церковь в Умбе до её закрытия. Источник фото: tmb-umba.ru

– Наш батюшка Сергий тоже там был, работал.

– В храме? Он же не действовал.

– Нет, на рыбном заводе. Сам он ленинградский, сначала у себя в городе таксистом работал, потом на Кольский полуостров поехал. Оттуда – в Сортавалу, уже в церкви служить. Потом были Петрозаводск, Кемь. В Кеми сказали: тут рядом, в Беломорске, батюшки нет. Он решил: «Если не я, то ещё лет двадцать туда никто не поедет». И слава Богу. По его благословению этот храм в Золотце и появился. А однажды я попросил батюшку помочь вернуть мне имя Адам. Он сделал запрос в Умбу…

– Так вы и не свыклись с Адольфом?

– Да дело не во мне. Хотя однажды из-за имени пострадал. Сразу после войны поступил я в Архангельскую мореходку, там стали за «Адольфа» цепляться, а потом, найдя пустой повод, вообще отчислили, сказав: «Тебя с таким именем надо на 101-й километр выслать». Всего четыре месяца отучился. Но ладно я, вот дочка педагогический окончила, стала в золотецкой школе учительницей работать, а ребятня за спиной: Гитлер да Гитлер. От меня к ней перешло. Говорю дочке, что буду имя менять, она: «Зачем, не надо». И то правда, если так повелось в посёлке, не исправишь. Да и запрос-то из Умбы обратно вернулся. Оказывается, все документы где-то в Петербурге, потому что до 1938 года Мурманский округ входил в состав Ленинградской области. Долго надо искать. И батюшка сказал: «Бог знает, что тебя Адамом зовут».

Колхоз и война

– Вы же, насколько помню, единственный из золотецких мужиков помогали Людмиле Александровне строить храм? – спрашиваю Адама Егоровича. – А до этого в церковь ходили?

– Так куда же ходить, если её нету? В Петрозаводск разве что поехать, там кладбищенская церковь действовала, но мы с женой не столь уж церковными были. Хотя мой дедушка служил священником.

– В Умбе?

– Нет, изначально род мой из Архангельской области. Близ Шенкурска за рекой Вагой были деревни Райбола, Едьма и Вахрушево. В этом Вахрушево имелись свои названия: рождались дети, строили рядом с отчим домом свои дома и называли их по фамилии рода. Наши дома звались Лукошково. И священник был Пётр Лукошков, он служил в храме в Райболе. Когда пришла советская власть, его расстреляли.

– Получается, новомученик?

– Да непонятно. Когда мы ездили на Соловки, я попросил одного учёного монаха разузнать о дедушке, но в следующий приезд его уже не застал, перевели куда-то. Потом сын в Интернете искал, не нашёл. Выяснил только, что в Райболе была самая древняя сохранившаяся на Севере церковь Бориса и Глеба. Ещё новгородцами построенная. А ещё в селе были Богоявленская и Воскресенская церкви. Их уже нет. Да и села нет, превратилось оно в деревню Тюхневскую, в которой живёт несколько человек. Хотя Богоявленская община вроде как ещё недавно существовала, там Пятины и Толстиковы заправляли.

– Ну не про всех мучеников известно и далеко не все канонизированы, – говорю. – Имя могло затеряться, ведь в Шенкурском уезде, насколько знаю, многих священников репрессировали. Там чекисты лютовали из-за восстания крестьян. В 1918 году их пытались мобилизовать в Красную Армию, а они отказались. Около полусотни расстреляли, а остальных – в лагерь. В Шенкурске был первый в Архангельской области лагерь принудительных работ, ещё в 1919 году появился.

– Этого я не знаю. А бабушка рассказывала, что из всего прихода арестовали двадцать человек. Троих расстреляли, в том числе моего дедушку, остальных же куда-то далеко на тяжёлые работы увезли. Из них только бабушка и ещё одна женщина обратно вернулись, судьба других неизвестна.

Это род по линии матери. Но и отцовскому роду досталось то же самое – репрессии. В Вахрушево Филимоновых было пятнадцать домов, в основном они портняжили – шили тулупы и шубы. Жили огромной семьёй. Бабушка, Вера Степановна, рассказывала, что, когда её из глухомани, с верховьев реки Поча, замуж взяли, она оказалась младшей невесткой. Надо раньше всех вставать, кушать после других невесток. Иногда голодной оставалась. Но в целом жили богато. Когда раскулачили семь домов Филимоновых, восьмым стал наш дом. Дедушка, как узнал, зачем пришли, облокотился на стол, голову положил и умер. Дом отобрали, а всю семью с многочисленными детьми выслали в Мурманский округ. Там их разделили: одних послали в Мончегорск и Кировск, а моего отца с двумя братьями и бабушкой – в Умбу, на лесопильный завод. Там я и родился.

– И войну там застали? – продолжаю расспрашивать.

– Да, в 41-м я как раз должен был пойти в первый класс. Что запомнилось. Пароход шёл вдоль Терского берега и со всех посёлков забирал мобилизованных, чтобы отвезти в Кандалакшу на сборный пункт. Подошёл и к нашему рейдовому пирсу близ лесозавода. А женщины вцепились в своих мужей и сыновей мёртвой хваткой, никак не отпускают. Кого-то пришлось отдирать от них. Я всё это наблюдал. Потом снова ходил на пирс – провожать дядю Сашу, который только вернулся с Финской войны. Затем дядю Мишу проводил, дядю Митрофана и напоследок своего отца. Всё это в течение двух месяцев, июня и июля. Когда они уехали, нас из трёхкомнатной квартиры переселили в одну комнату в бараке. Год прошёл, я первый класс окончил, и нас эвакуировали на другую сторону Белого моря, в Архангельскую область. Фактически вернули на родину. Дали взять вещей только что можно в руках унести – остальное оставили в бараке под расписку. После войны мама и тётя Саня поехали за вещами, а тот барак сгорел.

Вот, значит, 28 августа 1942 года на пароходе «Поморье» подплываем мы к Архангельску – а его бомбят. Это был второй авианалёт с начала войны. Горели лесотехнический институт, больница и другие здания. Почти неделю нас держали на морском вокзале, хотя нам нужно было на речной. Но по Двине пароходы не пускали из-за ожидания новых бомбёжек. Потом всё же доплыли мы на колёснике до деревни Березник, где Вага втекает в Двину. Затем по Ваге сто километров до Шенкурска. И вот мы в Вахрушево, о котором родители и бабушка столько рассказывали. Маму сразу же забрали в колхоз, отобрали паспорт. Она так до конца жизни в Вахрушево и прожила. Бабушку тоже к работам привлекли, поскольку не была пенсионеркой. Когда мне исполнилось девять лет, и меня на работы поставили – по сталинскому указу. Попал я в пару с таким же парнишкой, Стасиком Поташовым. Бригадирша показала, как охомутать лошадь, как пахать. И вот мы со Стасиком менялись – то он ведёт лошадь, а я за плугом, то наоборот. Бригадирша увидела, что у нас получается, и нас разделила. Одному пахать было тяжело: я быстро уставал, а когда плуг зарывался, едва его вытаскивал. А ещё лошадь-то борозду не сохраняет. Приходилось назад сдавать и выравнивать.

– И вам было девять лет? – не верится.

– Именно так. По указу с девяти лет и брали на работу во время каникул. Пахоты много было. Главное – из колхоза никак не убежишь. Девушки фиктивные браки заключали со стариками из городов, так и уезжали. А парням бывалые советовали: «Ты набей кому-нибудь морду, полгода или год отсидишь, и там тебе паспорт выпишут – езжай куда хочешь».

После войны

– Да, тяжело жили, – продолжает Адам Егорович. – Но не болели. Бабушка, бывало, выкопает яму, грязи там намесит и нас туда, купаться. Мы обляпаемся, обсохнем – и после этого в баню мыться. Трёшь себя щёлоком, аж кожа горит.

Тяжелей было тем, кто с увечьями с войны вернулся. Одному моему дяде пулей лицо перекосило – глаза не закрывались, и он так и спал. Другому дяде часть лёгких оторвало, дышал через силу. Так его бабушка как вылечила? Козьим молоком поила и говорила: «Песни пой». И он всё время пел, куда бы ни пошёл. И лёгкие окрепли, задышали. Ему дали группу инвалидности полегче, и он сумел поступить в сельхозтехникум, выучился на зоотехника. Другие увечные мужики тоже учились – кто ветеринаром стал, кто механиком. Они любили жить, поэтому выкарабкались.

– А та бабушка, жена священника, – вспоминаю, – тоже в Вахрушево жила?

– Когда она из ссылки вернулась, её в колхоз не приняли. Слабая была, да и раньше-то в поле не работала, поскольку церковная: всё время в хоре пела и детишек учила в приходской школе аж до закрытия храма. Тогда уже тетрадок не было, разруха после Гражданской войны, и дети на досочках мелом писали. Вот её председатель обратно в школу и определил.

– Преподавать?

– Нет, истопником. Я когда в мореходку сумел поступить, из Архангельска, из солобмальской церкви, деревянное масло ей привозил для лампады. Масло было в оплетённых корзиночкой трёхлитровых бутылях. Привезу, в условленном месте в лесу оставлю – и она тайком забирает. Потому что за ней милиционер следил: патрулировал по дворам и спрашивал, не ходят ли к ней молиться. А к ней ходили, по двенадцать часов молебны длились, обычно с вечера до утра. И на Бориса и Глеба, и на Иванов день, и на Егорьев – все праздники соблюдались. Я там тоже бывал. Книги у неё хранились церковные, в кожаной корке, обитой тонкой жестью. Их бабушка читала легко, с напевом. Она ведь церковнославянский выучила ещё подростком, до замужества. Была в няньках в Шенкурске у земского врача, а дочки её в гимназии церковнославянский изучали – вот с ними и научилась. А потом была в няньках у воинского начальника – там французский язык выучила, да только забыла его, практиковаться-то не с кем.

– А в Золотец вы когда приехали?

– После армии. Друг говорит: «У меня в Беломорске дядька с тёткой, давай поедем туда». Приехали как бы на время, да и остались. Я на ЛДК устроился. Было там два электрогенератора с паровыми турбинами, шведский и английский, оба топились опилками – меня управлять ими поставили. Если опилок не хватало, включали рубительную машину и некондиционные горбыли в неё совали. А потом меня в геологию зазвали. В Золотце, только что построенном посёлке ГЭС, устроили базу геолого-поисковой партии…

– Да, помню. Ещё говорили: «У нас в Золотце две партии – геологическая и коммунистическая».

– Работа была интересная: ездили по Беломорскому району, жили в палатках, слюдяно-керамические жилы искали. Рядом со мной работали фронтовики – дизелист Александр Петрович Матросов, воевавший под Сталинградом, взрывник Дмитрий Николаевич Васильев и другие. В 68-м году хотели партию закрыть, потому что скважины не дали нужного результата, но начальник наш Богданов упёрся, уверенный, что слюда где-то есть. Уже и взрывчатку нам не выписывали, мол, сворачивайтесь. И Богданов говорит: «Попробуем на одном болоте». Это было гиблое место, туда не заглядывали. Последнюю взрывчатку заложили, пробили шурф, потом неделю копали, ставили ряжи из брёвен, чтобы плавуны не затянули. И нашли! Много слюды. Так что партия наша в Золотце осталась. А потом я на ГЭС электриком работал. Почему и знаю всю гидротехнику на канале. Нет, не могла дамба сама разрушиться, её точно взорвали!

– Натовцы, что ли, из Финляндии дрон запустили? – засомневался я.

Позже выяснилось, что авария на Беломорканале случилась при ремонте плотины из-за чьей-то халатности. «Будь жив Сталин – всех бы расстреляли!» – невольно подумалось тогда. Так впечатлил рассказ Филимонова.

Адам Егорович спохватился: «Пора уровень в водохранилище проверить». Пошли посмотрели. Воды прибыло немного – затворы на Выгостровской плотине явно справлялись, сбрасывая излишки воды.

Адам Егорович смотрит на уровень воды

Логика катастрофы

На следующий день зашёл я в гости к Людмиле Александровне, которая живёт в «гэсовском доме», одноэтажном коттедже. Она смеётся:

– Я уже лестницу к крыше приставила, телефон зарядила, рюкзак собрала с документами и продуктами, ещё сумку для кота приготовила, носки шерстяные и дождевик. Думала, ту дамбу прорвало, что у Надвоиц, которую мне муж показывал. Она высоченная, оттуда бы волна пошла метров тридцать высотой. Оказалось, что это временную строительную перемычку сорвало между 10-м и 11-м шлюзами, а там перепад не такой большой.

– Ваш муж ведь начальником ГЭС был?

– А у нас семейная династия. Свёкор мой, Василий Иванович, котлован под Выгостровскую ГЭС копал, муж Коля – начальником, теперь и наш сын работает там дежурным инженером. А внуки не хотят на гидроинженеров учиться, хотя по направлению обещают повышенную стипендию, а потом бесплатную квартиру. Так вот, Коля говорил мне: «Ты не бойся, в случае чего нас только намочит, а затопит Беломорск». Мы же выше над уровнем моря, почему и деревня у нас называется Матигора.

Так однажды и случилось – после прорыва дамбы в Сосновце островную часть города всю затопило. Батюшка Сергий как раз на Больничном острове жил, звонил мне: «Люда, на столе сижу, вокруг вода, помолись». Он с пониманием к аварии отнёсся, а другие в суд подали. Коля ездил на суд и предъявил документы полувековой давности. Когда дамбы-то построили, то тем домовладельцам, кто оказался в зоне возможного аварийного затопления, было предложено: или получаете квартиры в другом месте, или берите денежную компенсацию. Многие выбрали деньги, а потом некоторые хозяева дома-то на островах продали, ничего не сказав покупателям. Может, уже и сами забыли про ту компенсацию.

– Что же получается, – удивляюсь, – все мы больше полувека под дамокловым мечом жили? И Большая волна уже где-то просчитана и вполне себе ожидается?

Та самая «большая волна». От места прорыва до Золотца 70 км, но жителей посёлка предупредили о возможном катаклизме. К счастью, его не произошло (фото из соцсетей)

– А ты что думал? – Людмила Александровна рассмеялась. – Я, как жена гидротехника, лестницу всегда на стрёме держу, чтобы к крыше приставить. А другие просто не знают и вообще не думают об этом. Но дело-то не в этом. Ладно, волна. А ну как снова большая война? Или не дай Бог очередная революция? Мы беспечно живём и не молимся – разве за это расплаты не будет? Слава Богу, в Золотце теперь храм есть. Его даже в морскую лоцию внесли – батюшке звонили, спрашивали, как он называется, чтобы на картах отметить. Моряки, что пароходы по каналу проводят, теперь по нему ориентируются. Ну а мы? Молиться, молиться надо…

За беседой снова вспомнил я о двух Сергеях – своём брате и его друге Попове. К слову пришлось. Вот мы говорили о Большой волне, о какой-то страшной катастрофе. Но есть же вещи пострашнее. От волны знаешь, в какую сторону бежать и на какую крышу забираться. А если это тихое, незаметное наводнение? Его не замечаешь: живёшь себе – и раз! – тебя уже с головой накрыло. Так Серёга Попов умер, тихо совсем. И Люся-то, дочка его, не сразу умом помрачилась и с моста сиганула, а постепенно всё накапливалось.

– Люсю я с детсада знала, и с моей дочкой она с первого класса училась. Была хорошая девочка, – говорит Людмила. – И ведь к нам в храм одно время ходила. После её смерти Тася, с которой Люся могла и выпить, рассказала: «Люська-то всё жаловалась, что страшно ей – кто-то её постоянно в речку зовёт». Я уж заругалась: «Ты же понимаешь, “кто” её звал?! Почему не объяснила?! Могла бы и ко мне послать, я бы постаралась спасти…»

Да, бесы незаметно воздействуют. И к определённому возрасту это накапливается. Пока ребёнок, ты хороший, а потом… Вот был мальчик Стасик Аникин, семиклассник. Пришёл в храм, когда он ещё строился: «Можно я вам помогать буду?» Стал помогать, первую машину с песком мы с ним накидали в две лопаты. Потом спрашивает: «Тётя Люда, вот то, что я помогаю в церкви, это поможет моему бате?» А его папа давно уж от пьянки умер, сгорел просто. Говорю: «Конечно поможет! Давай с тобой ещё и помолимся, и ему там совсем хорошо будет». И вот он ходил в храм. А потом его старший брат с зоны вернулся, захотел выпить. Набрал мешок поленьев, пошёл старушке продавать и Стасика зачем-то взял с собой. Старушка кошелёк вытащила, чтобы за дрова заплатить, он её пристукнул и кошелёк забрал. Посадили обоих. Когда Стасик срок отмотал, ко мне пришёл. Сидит бледный, туберкулёзный. Так мне его жалко! Но глаза у него чужие, и понимаю, что уже не достучаться до его души. Не в моих это силах. Могу только молиться.

…Простился я с Людмилой Александровной. Отпуск закончился, надо уезжать. А не хочется. Родина моя. До конца ещё не прожитая, до конца не понятая… Хотелось красиво заметки закончить – красивым белоснежным храмом, записанным в лоцию Беломорско-Онежского пароходства. Да что уж приукрашивать. Живём потихоньку. Пароходы (так по старинке все суда здесь называют) редко, да ходят по каналу, и шандоры исправно действуют, берегут от «волны», и дети рождаются, садик и школа ещё действуют. Грех жаловаться.

И жизнь продолжается: дети бегают по камням старого русла, а на камнях растут деревья

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска