Страстная и Светлая в этом году оказались свиты в такой стальной холодный трос, что на нём, казалось, можно удержать сползающий в бездну мир. Великий Четверг наполнил храм обилием людей незнакомых или знакомых мало. На их лицах отражалось ожидание чего-то большого и неведомого. В основном это были те, кто появляется в храме раз в год или реже и не понимает толком, для чего он здесь. Людей буквально рвёт от обилия информации, которая бессвязно и непрошенно врывается в их мозг, но развеять смуту и прояснить происходящее вокруг не может. Какая неведомая сила привела их именно в этот день на порог храма?

Утро. Предстоящий священник о. Евгений даёт возглас, начинается чтение часов.

– Сегодня день воспоминания Тайной вечери, на которой Господь наш Иисус Христос положил основание Православной Церкви через Таинство Евхаристии, – начинаю я краткую беседу перед исповедью.

Собравшиеся охотно кивают, не понимая ровным счётом ничего и старясь не вникать в таинственное происходящее, чуждое для них и отдалённое тысячелетиями архаики.

– Сегодня многие из вас готовились ко Святому Причастию. Но вы знаете, что это такое?

Как я и ожидал, общее молчание. И только молодая женщина, стоявшая на расстоянии руки от меня, говорит:

– Это Тело и Кровь Христовы…

– Дорогие мои, времени объяснять подробно нет, а потому буду краток. Человек смертен. А ещё человек, как правило, несчастен в этом мире. И жизнь пролетает быстро. В ней есть моменты, которые хотелось бы продлить, ухватиться за них, но нет, это невозможно – проси не проси! Чтобы избавить род человеческий от этого кошмара несущихся к пропасти дней и лет, наш Небесный Отец посылает Своего Сына на землю. Миссия тяжёлая и страшная. Ему надо умереть за род человеческий на Кресте. Представить это невозможно, пережить – невозможно. Зачем Богу нужен такой ужас?.. Расскажу историю, услышанную много лет назад по радио. Блокадный Ленинград. Холод, голод. Одинокая женщина с младенцем в промёрзшей квартире. Молоко у мамы от истощения пропало. Кормить нечем. Ребёнок слабеет на глазах. И тогда она делает надрез возле локтя и кормит своей кровью младенца. День, два. Когда их нашли, мама была мертва, но ребёнок ещё дышал – его удалось спасти.

Надо ли объяснять, что двигало матерью? Понятно без слов: бесконечная любовь. Любовь до смерти. То же самое примерно, конечно очень упрощённо, можно сказать и о жертве Христа ради любимого детища Божия – человека. Демонические силы с изобретательностью и разнообразием делают всё возможное, чтобы овладеть душой человека и погубить её. Вы пришли за помощью к Тому, Кто может вас спасти. Кто даст вам Своё Тело и Свою Кровь, чтобы вы не погибли от холода и духовного голода, царящего в этом мире. Единственное условие – это вера в то, что Христос есть Сын Божий, пришедший в мир для спасения грешников. Надо увидеть эти грехи, назвать их и понять, что жить с ними больше нельзя. И без Христа жить нельзя. Вот и всё!

Страстной Четверг в этом году пришёлся на Первое мая – День солидарности трудящихся всего мира, как учили нас в советской школе, или, как говорят другие источники, на Вальпургиеву ночь. В церкви читались Двенадцать Страстных Евангелий, люди вытирали слёзы и по старинной традиции уносили домой зажжённые четверговые свечи, чтобы язычком пламени поставить крест у входа от всякой нечисти.

А в США в этот же день Конгресс принял закон Н.R.6090, который объявляет антисемитизмом и будет преследовать по закону за евангельское свидетельство об «убийстве евреями Иисуса или что они виноваты в Его крови». Как писал Маяковский, спускаясь в бездну своей судьбы по ступенькам рубленых стихов, «работа адова будет сделана и делается уже». С тех пор эта работа не утихала, а лишь ширилась и усиливалась. Никто сейчас ничего не скрывает, никаких масок нет в помине – в них нет больше нужды.

Холодный вечер. Дождь со снегом. Где-то через улицу слышны буйная музыка, пьяные крики и песни, даже частушки с матерками. «Странно, – думаю, – в канун Страстной Пятницы святость этих надмирных часов в провинции обычно не дерзают нарушать». Выхожу за калитку. Идёт по дороге, запинаясь и окуная лицо в табачный дым, известный в городке чудак Женька Журкин. И хотя ему много за шестьдесят, всё равно его кличут Женькой. Инвалид по психике, получающий пенсию и промышляющий колкой дров и растаскиванием навоза по огородным участкам. Идёт и плачет.

– Чего плачешь, любезный? Откуда идёшь?

– Пашка Саблин с войны вернулся, из плена.

– Живой, невредимый?

– Живой. У них радость, а я плачу.

– Выпил у них, вот и плачешь.

– Такого наслушался!.. Они над нашими пленными издеваются, а над лётчиками особенно. Их ненавидят люто. Не дай Бог лётчику к ним попасть! И война, и плен – не дай Бог! Их несколько человек в бараке было, руки скотчем скрутили спереди, по одному таскали куда-то. А потом лётчика нашего привезли, за перегородкой бросили. Руки сзади самыми настоящими наручниками сковали. И били, били… Ногами. Ничего не говорил, только стонал. А это ещё больше их раззадоривало. Снова приходили и пинали. Под утро перестал стонать. Поняли, что умер. Вот и плачу я о том лётчике…

Женька достал из глубокого надорванного кармана серой выцветшей куртки бутылку, отхлебнул и пошёл дальше. На седую нечёсаную голову падал сырой снег, ноги в больших калошах запинались одна за другую.

– Вот и плачу!..

Страстную Пятницу городок встретил сугробами сырого снега. Пронизывающий ветер пел понятную Небу и немногим на земле пронзительную песню скорби. За плотным покровом туч не было видно солнца. Да и так понятно: солнце мёртвых – чёрное солнце предельной утраты. Вечером под струями дождя несли вокруг храма Плащаницу. Укутавшись во всё тёплое, хор шёл впереди и вытягивал из бесконечности: «Святый Боже…» Я нёс Плащаницу максимально высоко над головой, вспоминал Женькины «вот и плачу» и тоже плакал. Благо шёл дождь – это было незаметно. Я шёл под Плащаницей первым, там, где ноги Спасителя, и мне казалось, что вместе с Ним несу замученного лётчика и тысячи тех, кто безвестно канул во мрак преисподней, но где их встретит воскресший Христос, и вытрет всякую слезу, и утолит всякую боль. И выведет из тени смертной в блаженную бирюзу Своего нестареющего Царства.

Великая Суббота. Самая длинная служба в году. Чёрный цвет Великого поста исчез из храма. Свет жизни вливается под своды. Белизна и серебро облачений. Благодатный огонь в Иерусалиме сошёл на грешную землю. А ведь, признаюсь, я его в этом году и не ждал, оценивая происходящее в мире. Но Господь настолько выше, чище и жертвенней моих утлых воззрений, что я вновь устыдился пустыни своего сердца.

На исповеди знакомая – доктор из Нижнего Новгорода. После исповеди рассказывает про хирургическое отделение областной больницы. Там много раненых – курят, матерятся, пьют. Двое даже подрались из-за тумбочки. Врач призналась, что боялась за дочь-первокурсницу, которая учится в медицинском вузе и время от времени проходит поработать санитаркой-уборщицей. Но раненые бойцы даже словом не обижают девчонок, а дарят им шоколад и печенье.

Вот и Святая ночь! Пар изо рта, а на небе звёзды. В алтаре в полном мраке и тишине начинаем петь: «Воскресение Твое, Христе Спасе…» Река горящих свечей обтекает храм, заполняет проезжую часть, на которой мигалки полицейских машин, перегородивших для безопасности дорогу. Сухо, безветренно, морозно. Без исповеди причащаются все, кто соблюдал пост и посещал постом храм. Около трёхсот человек. Кто отнимет нас от руки Божией?! Какое счастье, что мы в России! Что мы – православные!

В 12 часов дня идём под колокольный звон пасхальным крестным ходом по Ардатову и дышим пасхальной и кристальной чистотой слов: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!» Солнце, ветер, облака, колокола поют вместе с нами.

Светлый Понедельник начался для меня с вызова в отделение реанимации в местной ЦРБ.

В храме подошла женщина средних лет, со встревоженным лицом:

– Батюшка, сын мой Олег в реанимации. Без сознания. Можно что-нибудь сделать?

– Что случилось?

– Открылось кровотечение, очень обильное. За час целый тазик. Вызвали скорую. Сын отказывался ехать, а потом потерял сознание. Скорее всего, язва желудка.

– Крещёный? В церковь ходил?

– Да, крещёный, в церкви иногда бывал.

Привычная история. В церковь не ходил, Бога призывал иногда, крест носил. Вот и вся повесть христианской жизни!

Когда выехали, началась метель, к больнице подъехали почти вслепую – дворники на ветровом стекле помогали мало. По дороге выяснилось, что последние полгода Олег сильно выпивал. Возникли проблемы с женой. Сам он – генеральный директор крупной фирмы. Большая квартира в Нижнем, дача, дочь шести лет, дорогая машина. Мама, видя, что творится что-то неладное, предложила освятить квартиру. И священник знакомый согласился прийти, но жена отказалась. «В квартире живёт домовёнок, – сказала она. – Если освятить, он обидится и уйдёт». А ей с ним уютно. А ведь сын всё делал для жены, выполнял любые капризы, не по разу в год возил на курорты…

Я вздохнул: «Всё по фразе Александра Грина из рассказа “Колония Ланфиер”: “Вся разница между ними была в том, что одна хотела всё для себя, а другой – все для неё”».

В переполненной реанимации койка Олега стояла в коридоре. На ней грузный мужчина с запрокинутой головой, кислородной маской на лице, капельницами на обеих руках. Запястья забинтованы. Мать просит медсестру помочь приподнять его голову, надевает крест. На мой вопросительный взгляд отвечает:

– Жена приехала вчера в больницу, сняла с сына крест и цепочку и уехала в Нижний. Даже нам с мужем не сказала. Хотя бы другой крестик, самый простой, оставила! Крест и цепочка были золотые, граммов двести.

Прошу у медсестры ватную палочку. Она приносит длинную палочку для ПЦР-теста. Пойдёт. Беру постное масло. Спрашиваю о состоянии пациента.

– Крайне тяжёлое!

Соборую кратким чином, предназначенным для находящихся в смертельной опасности. Матери оставляю номер своего телефона. Она берёт мои ладони, смотрит в глаза:

– Олег будет жить?

– Всё в руках Божиих.

А ведь он, если честно, просто не хотел жить. Он как бы искал выхода и не находил его. Он не сопротивлялся, ничто его не радовало и не держало здесь. Даже дочка, в которой души не чаял.

На площадке перед входом в реанимацию ждёт старшая медсестра и почти приплясывает от нетерпения:

– Батюшка, а если он умрёт сегодня или в Светлые пасхальные дни, то душа его прямиком попадёт в рай? Так ведь в народе говорят? А ведь умирает фактически от беспробудного пьянства! Просто заливался алкоголем, так говорят…

– Да, существует поверье, что умершие в дни Светлой седмицы без всяких задержек оказываются в раю. Но у Бога нет автоматических решений, всё сугубо индивидуально. Если человек искал Бога всю жизнь, то он встретит Его. Если жил без веры – большой вопрос. Знаю случай, когда на Пасху человек застрелился. Он тоже попадёт в рай?

Возвращаюсь в храм положить на престол Святые Дары, которые на всякий случай брал в отделение реанимации. Три женщины сидят на лавочке у свечного киоска. Две молодые, третья постарше, она сидит между ними. При виде меня те, что моложе, вскакивают:

– Батюшка, ждём вас как Бога! Вот маму привели. Поговорите с ней, утешьте. Наш брат Александр с февраля не выходит на связь. После штурма не вернулся в часть. Командир говорит, что ищут, делают всё возможное. Мама с колен не встаёт ни днём ни ночью. У неё пять дочек и один сын – Сашка. Вот он и пропал без вести. Сегодня рано утром соседка звонит: «Ваша мамка куда-то в сторону Пашиного оврага пошла с рюкзаком». Кинулись к ней в комнату: нету! Хорошо хоть, ночью снежок мокрый выпал – по следам и догнали её за последними домами. А если бы ушла дальше, за овраг – там уже леса Муромские начинаются. Ищи свищи! Рюкзак Сашин школьный взяла, сухарей туда наложила, полторашку воды. Пошла искать его.

Смотрю на пожилую женщину, а она смотрит на меня, но меня не видит. Сырое от растаявшего снега пальто, школьный мальчишеский рюкзак с изображениями ярких машинок за спиной. Беру её за руку. Она послушно идёт к аналою с крестом и Евангелием. Кладу ей на голову епитрахиль и читаю молитвы, псалмы, какие помню. От себя прошу Богородицу утолить, затушить сгорающее от боли материнское сердце: «Я-то что могу? Только Ты, Пречистая, Преблагословенная, можешь унять или хотя бы уменьшить нечеловеческую скорбь матери, поскольку Сама прошла босым сердцем по всем мыслимым и немыслимым кинжалам страданий».

Мать обмякает и опускается на колени. Дочери плачут, я поворачиваюсь к ним:

– Завтра утром приводите её к причастию. Глаз не спускайте, утром – прямо в храм. И каждый день причащайте, пока не придёт в себя, пока не станет легче. За брата молитесь как за живого, он в любом случае жив у Бога.

Стрелки часов с незаметной глазу скоростью многократно прокручиваются вокруг оси и переносят в пасхальный День Победы, когда после литургии служим благодарственный молебен и небольшой группой прихожан идём на митинг к ДК. Прихожане несут большую корзину цветов к обелиску павшим за Родину. Много людей, в том числе детей, военных. Погода выписывает чудеса: то налетает северный беспощадный ветер и валит микрофоны, то снег свистящими воронками и жгутами заставляет прятаться в воротники и шарфы, то выглядывает солнце – и ветер мгновенно стихает, асфальт и брусчатка высыхают. Становится тепло, даже жарко. Хор поёт «День Победы», облака раздвигаются, как гигантский занавес.

В какой-то момент в небо поднимается стая цветных шаров, а с неба, абсолютно чистого солнечного неба вниз летят при полном безветрии крупные снежинки. Небожители шлют филигранные, крохотные поздравительные открытки нам, стоящим на земле. В голове мешанина мыслей: Олег, пропавший без вести; Александр, обретшийся у Бога; Женька, слёзы которого превращаются в самоцветы и тешат его несозревший ум…

Заканчивается всенощная перед Фоминым воскресеньем. Исповедников нет. Все, кто желал, пришли к аналою Великим постом или на Светлой седмице. Разоблачаюсь и выхожу из алтаря последним. Возле солеи женщина в чёрной толстовке, с глубоко накинутым на лицо капюшоном. Мелькнула мысль: «Всё кругом пасхальное, а тут – в чёрном».

– А я вас жду, батюшка! Приехала ненадолго и рассчитывала с вами поговорить. Но если вы уходите, то как-нибудь в следующий раз.

– Поговорить или исповедаться?

– Пожалуй, и то и другое.

Возвращаюсь в алтарь, надеваю епитрахиль.

– Меня зовут Даша. Помнить меня вы не можете: я звонила вам с год назад, но вы были в отъезде. А случай был необычный. Сама я из Луганска, чуть более года назад приехала к тёте. Устроилась на молокозавод. Поскольку есть образование, меня поставили мастером производства. Работают в основном узбеки. Но не в этом дело. Завлабораторией как-то сразу ко мне с неприязнью отнеслась. Всё молчала, поглядывала на меня исподлобья, а однажды говорит: «Ты чего, бандеровка, к нам припёрлась? Без тебя нахлебников хватает! Это из-за вас война началась, ребята наши гибнут». Ну, за «бандеровку» и за войну я не смогла промолчать! Вцепилась ей в горло. Трое узбеков с трудом оторвали. Директор к себе вызвал и сказал, чтобы духу моего не было, иначе напишет заявление в прокуратуру. Не стала ничего объяснять – ушла без расчёта. Немного поработала в швейном цехе, где женщины шьют термобельё и плетут сети для бойцов, и уехала снова на Донбасс…

Была семья – муж, дочка Миланка. Муж Илья с 2014-го служил в бригаде «Призрак» Алексея Мозгового. Когда того подло расстреляли из засады в мае 15-го, муж перешёл в контрразведку. Он всегда говорил: «Что бы ни случилось, береги дочь, береги себя, чума надвигается на нашу Родину, её остановит только чудо Божие. Я буду стоять за вас до конца». Он погиб в июне того же года. Похоронили со всеми почестями возле Михайловки. Поехали мы с дочкой в годовщину его смерти на кладбище помянуть, помолиться. Остановились у знакомых. А ночью вламываются четверо с оружием: «Где здесь паскудf, которая любит “Русский вальс”?» Вытаскивают меня на улицу, рвут ночнушку. Миланка за мной: «Отпустите маму!» Наставили автоматы: «Кричи, тварь, слава Украине!» Нет, не за это погиб Илья, не за то мы молились с дочерью на его могилке. Срывают с меня ночнушку, хватают Миланку – и с неё тоже всю одежду рвут. Но тут у одного заработала рация. Он делает знак рукой, и они подхватываются уходить. Тот, который орал на меня, поднимает автомат и уже на ходу стреляет. Миланка бросается под пули. Маленькая дочка лежит в крови, и как сумасшедшие поют птицы. Это почему-то я хорошо запомнила… Похоронила её рядом с Илюшей. Приехала сюда к вам, на святые места, к тётушке. Думала, здесь поутихнет, а мне: «бандеровка»! Как я её тогда не убила прямо в лаборатории молокозавода, не знаю…

Даша замолчала. Молчал и я.

– Вот уже год я, как это называют, «на линии соприкосновения». Стреляю во врагов, кто попадает в оптику. Я – снайпер. 27 человек положила. Вот так, батюшка! И не скажешь, да? Война идёт, батюшка, за наших детей, за наше место под солнцем. Но главное – за наши души! Мне глаза открыл монах Макарий, Царство ему Небесное. Выносил раненых с поля боя, и его накрыло артой. Он уже в годах был, под шестьдесят. Однажды как-то оказались мы с ним в подвале, пряталась от «птичек». Говорит:

«Дашуль, а знаешь, почему они нас так ненавидят? Почему на нас так вызверились? Всё дело в крови. Не обычной, конечно, человеческой крови. А в Крови Христа. Требуя смерти Христа, они кричали во дворе дворца Пилата, что кровь Его и на их детях! А мы, которые с младенчества хоть раз после крещения причащались Его Крови, несём на себе печать Его избранничества. Хотим того или не хотим. Несём в себе Его неуничтожимый след. Как сейчас говорят, маркер, который ничем не вытравишь. Они кричали: “Кровь Его на нас и на наших детях!” А мы говорим: “Кровь Его в нас и в наших детях!” Понимаешь, Дашуль? Это фундаментальное отличие нас от всего осатаневшего окружения. Между нами нет и никогда не будет мира, не может быть и перемирия. Что общего у Бога и сатаны?»

Стою и молчу, поражённый. Действительно, это очень точное и краткое определение нашей инаковости.

– Вы удивительную вещь только что сказали, Даша! Если можно, сдвиньте капюшон, хочу на вас посмотреть.

Быстрым движением она сбросила чёрный капюшон. Я увидел утончённое лицо молодой женщины, совершенно седые волосы и глаза глубокой синевы, внимательно смотрящие на меня.

– Христос воскресе!

Она улыбнулась:

– Воистину воскресе Христос, батюшка!

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска