В нынешнем году исполнилось 70 лет памяти писателя Михаила Михайловича Пришвина. Хотел я к юбилею записать беседу с человеком, который ещё в советское время занимался неопубликованными дневниками Пришвина, изучал философское наследие «певца русской природы», писал о нём статьи в энциклопедии. И беседа наша состоялась. Историк литературы, кандидат филологических наук Валерий Александрович Фатеев поведал немало интересного о жизни Пришвина, о его становлении как мыслителя. Звучали имена Данилевского, Соловьёва, Страхова, Розанова, Флоренского… В общем, получалось интервью для толстого философского или литературоведческого журнала. И подумалось: «А не лучше ли рассказать о том, как Валерий Александрович открыл для себя “неизвестного” Пришвина? Заодно вспомнить, как мы познакомились с Фатеевым и как всё это отразилось на моих представлениях о мире».

Михаил Михайлович Пришвин с супругой Валерией Дмитриевной Лебедевой

А рассказывать о Пришвине – бессмысленно. Его надо читать, как и его предтечу Василия Розанова, описавшего в «Опавших листьях» мимолётное – то, что в реальности видел и переживал.

Вот говорят, что на Чехове закончилось развитие такого литературного направления, как реализм, поскольку более реалистично и жизненно писать уже никак невозможно. Но так ли это? Ведь можно пойти и дальше: писать не «реалистично», а «реально» – имеются в виду заметки, письма, дневниковые записи, которые тоже могут стать литературой. Но если обычная литература – это художественное выражение жизни с философским её осмыслением, то литература Розанова – сама жизнь с её внутренней философией. То же относится и к Пришвину. Как-то он записал в дневнике: «Розанов – послесловие русской литературы, я – бесплатное приложение». За этим самоумалением – признание преемственности. Чем они существенно отличались, так это тем, что Розанов выражал реальность человеческой души, а Пришвин – души и космоса. Пришвин космичен. В своё время это стало для меня открытием – и об этом тоже хотелось бы сказать в очерке, который получился со странным сюжетным изломом. А жизнь – всегда странная, если кто не понял. Ведь источник её – Божественное чудо.

Связь времён

С Фатеевым познакомился я в Ленинграде ещё в советскую пору. Он тогда работал в издательстве «Аврора» и уже профессионально занимался русским философским наследием. В моём личном дневнике сохранилась запись:

«1 мая 1988 г.

Пригласил Фатеева в общежитие на Кораблях к своим младокурсникам. В “ленинской комнате” Валерий Александрович провёл “Беседу о русской религиозной ф-фии”. После хорошо наклюкались. Почувствовал ещё раз, как близок мне Ф. по духу своему и по мысли, даже по форме некоей. Сказал он, что надо быть хотя бы порядочным: “И это уже много в наше время; средства и цель едины: будь добрым – и тем подвигнешь мир к добру”. Хорошо говорил о М. Пришвине, обязательно прочитать его Дневники».

Был я тогда студентом, зачитывался в «Публичке» книжками Вл. Соловьёва, Флоренского и Розанова, которые не издавались со времён революции. А тут – целый специалист по этой части! Два года спустя напечатают первую в СССР биографическую книгу о Розанове за авторством Фатеева – запретное разрешат, а тогда, в 88-м, ещё давила сверху железобетонная плита коммунистического официоза. И сколь была счастлива встреча с Валерием Александровичем – через него вдруг почувствовал связь со старой дореволюционной Россией, которая, оказывается, никуда не делась!

Когда Пришвин ушёл из жизни в 1954 году, Фатееву было 13 лет. Сын не вернувшегося с войны фронтовика, он учился в Суворовском училище в городе Калинине.

Курсант Фатеев в Суворовском училище

Сохранил погоны

– Мне повезло, – как-то рассказал мне Фатеев. – Попал я в одно из тех училищ, которые Сталин учредил в 1943 году, осознав, что СССР может победить в войне, лишь оперевшись на исконное русское, и стал открывать церкви и кадетские корпуса по типу дореволюционных. В нашем Суворовском училище всё было оттуда, из царской России: и порядки, и программа обучения, и форма одежды. Были даже два преподавателя из «прежних», когда-то окончившие кадетские корпуса. Советская власть им полностью доверяла, поскольку с нами учились два внука Сталина – как понимаю, сам вождь их в училище и определил. Дух царил, конечно, патриотический, я бы даже сказал, с идеалами императорской армии. При этом образование давали академическое и разностороннее, как в лицее времён Пушкина.

Из-за хрущёвского сокращения армии большинство выпускников училища далее учиться пошли в гражданские вузы и проявили себя в самых разных областях. Валерий Фатеев поступил на филфак МГУ.

– Популярны у нас были литературные курсы, – вспоминал он. – Читали мы всё подряд – от Шекспира до Джойса. По рукам ходили сборники Гумилёва, Ахматовой, Цветаевой. Что касается Пришвина, то он котировался как один из певцов природы, писавший честно, без идеологии. Ставили его в один ряд с Паустовским. Хотя Паустовский, как мне кажется, сладенькое чтиво, а Пришвин – настоящая литература. Уже тогда я стал всерьёз воспринимать «певца природы». А может, и раньше к нему пришёл. Да, точно… Вот вспомнил один случай.

Валерий Александрович Фатеев

Один из наших суворовцев пошёл учиться на журналиста и ещё на курсы Главного разведывательного управления. И вот как-то читаю в газете, что из США выслали советского журналиста, заподозрив его в шпионаже. И вижу его фамилию. Когда он вернулся в Москву, была у нас встреча, и я упомянул, что теперь вот Пришвиным увлекаюсь. Он говорит: «Да знаю я! Ты же сам мне в Суворовском училище его книгу “Незабудки” подарил». А я и не помнил! Пришвин изначально близок мне ещё как и земляк – он ведь с Орловщины, только из Елецкого уезда, а я из Мценского. Кстати, в Ельце одно время жил Розанов и был у Пришвина преподавателем в гимназии. Так всё переплетено.

По-настоящему открыл я для себя Пришвина, когда увидел его дневники. В этом помог ещё один мой друг-суворовец – Владимир Котельников. Человек талантливый, самобытный писатель, к тому же общительный. Он написал Валерии Дмитриевне, вдове Пришвина, а потом поехал знакомиться с ней в посёлок Дунино под Москвой, где Пришвины жили после войны. Тогда там ещё не было дома-музея. Войти в доверие к Валерии Дмитриевне было очень сложно, но Володя так ей понравился, что стал регулярно туда ездить.

Тут надо сказать, что сам Иван Ильин, великий русский мыслитель, отправляясь в 1922 году на «философском пароходе» в эмиграцию, благословил её, свою ученицу: «На вас оставляю русскую философию». А Валерия Дмитриевна была такая молодая, красивая, розовощёкая – ну совсем не «философская». И другой наш великий, Флоренский, как рассказывали, при каждой встрече с ней язвил: «Здравствуйте, надежда русской философии». Судьба её удивительна – и об этом можно долго говорить. Короче говоря, пришло и мне приглашение приехать в Дунино, а произошло это так.

Приглашение в Дунино

– В 1979 году я уже жил в Ленинграде. В тот год Валерия Дмитриевна попросила Котельникова написать отзыв на повесть Пришвина «Мирская чаша» – тогда готовилась первая её публикация. Повесть была с «приговором». Когда Пришвин написал её в 1922 году и все отказывались её печатать, он обратился к Троцкому – тот всем заправлял в ту пору, во время болезни Ленина. Троцкий прочитал и наложил резолюцию: «Признаю за вещью крупные художественные достоинства, но с политической точки зрения она сплошь контрреволюционна».

Печатать собирались в Петрозаводске, в журнале «Север», в усечённом виде, чтобы потом, как уже опубликованную, смогли бы издать в восьмитомном собрании с куда меньшими купюрами. Позже я посмотрел, что там сократили. Например, такое:

«Угрюмый, выходит с помоями с утра до вечера воду носящий сторож, прозванный Ленин за то, что при обиде вёдра бросает и говорит: “Я такой же, как Ленин”. Старуха Павлиниха ненавидит его, и он ненавидит её. Она считает, что это действительно Ленин, только уже как бы на том свете наказанный и всё-таки нераскаянный».

Просьбу написать отзыв о повести Котельников направил мне и рукопись переслал. Прочитав, я поразился: какая сила! До сих пор считаю, что «Мирская чаша» – единственное сюжетное художественное произведение Пришвина, где он проявил себя в полной мощи. При этом повесть биографична – о том, как он с первой своей женой, Ефросиньей, простой крестьянкой, бежал от советской власти в смоленское село и спрятался в бывшей помещичьей усадьбе. Но новая жизнь настигла и там. Первоначальное название повести – «Раб обезьяний». Здесь обезьяна – антипод Христу.

В этой повести Пришвин раскрылся для меня как христианин. Его любовь к природе, его космизм берут начало как раз в христианстве. Природа у него наполнена смыслом от Творца и понимается человеком духовно. Это можно бы принять за язычество, но речь о любви, а где любовь, там и Бог. Вот отрывок:

«Скажешь имя, и животное выходит из стада, а что из стада пришло, то имеет лицо отдельное, оттого что его вызвала из стада человеческая сила любви различающей, заложенная в имени. Будем же записывать имена деревень, животных, ручьёв, камней, трав… и над всеми земными именами поставим святое имя Богородицы: это Она прядёт пряжу на всех зайцев, лисиц и куниц. Всё это нужно нам, чтобы не стать обезьянами и вызвать в себе силу на борьбу с ней. Эта сила у солнца называется светом, и свет солнца в душе человека есть любовь различающая. В согласии с солнцем, с любовью и светом мы можем войти так в природу, что возле муравейника скажем имя знакомого, и тот муравей отложит дела и на минуточку выбежит поздороваться».

Пришвин не был романтиком-фантазёром, к земле у него было даже утилитарное отношение – имея сельскохозяйственное образование, он перед тем, как стать писателем, долгое время работал агрономом и написал книгу «Картофель в полевой и огородной культуре». Одухотворение природы шло не от фантазий, а от его христианского восприятия мира. Короче говоря, написал я большую рецензию на повесть. Конечно, упомянул и Розанова, увидев его мотивы. У них ведь много общего, только Пришвин крепче стоял на земле.

Валерии Дмитриевне отзыв мой понравился, она написала мне в письме: «Когда вы узнаете настоящего Пришвина…» Это было приглашением прочитать дневники мужа, которые она хранила. Рассказывали, что во время Карибского кризиса её спросили: «Будет Третья мировая война?» Она ответила: «Не будет. Потому что Пришвин ещё не издан». В общем, мы с Котельниковым собрались билеты покупать, чтобы ехать в Дунино. Было 31 декабря 1979 года. Предварительно позвонили туда и услышали: «Вчера Валерия Дмитриевна скончалась». Похоронили её рядом с Михаилом Михайловичем на Введенском кладбище Москвы.

Но приглашение осталось в силе – и я десять лет ездил в Дунино, где сотрудницы Валерии Дмитриевны давали мне почитать машинописные копии дневников Пришвина. Хранились у них и копии газетных вырезок со статьями Михаила Михайловича революционных времён, которые они позже опубликовали. У одной опубликованной сотрудниками музея статьи было примечание: без заголовка. В газетном фонде в Ленинграде эти газеты не выдавались. А когда город снова стал Петербургом, нашёл я эсеровскую газету «Воля народа» за 31 декабря 1917 года с этой самой статьёй Пришвина – о Ленине. И увидел заголовок: «Убивец!». Я заинтересовался этим революционным периодом, изучил и составил книгу «Цвет и крест» с подзаголовком «Неизвестные произведения Пришвина». Написал вступительную статью.

У Пришвина были жуткие антисоветские высказывания, и меня поражало: как же его не посадили! Скорее всего, выручал старый большевик Семашко, который в молодости подбил Пришвина на участие в бунте, за что тот угодил в царскую тюрьму. А Сталин всё помнил. Когда Пришвину исполнилось 70 лет, его в связи с юбилеем хотели наградить «Знаком Почёта», но Сталин распорядился дать, как он сказал, «этому старому эсеру» куда более весомую награду – орден Трудового Красного Знамени, чтобы не было разговоров, что его недооценили как писателя.

Как же Пришвину удавалось оставаться честным под тем идеологическим прессом? Вот пример. Горький, побывав в Соловецком лагере, увидел там «небывалый, фантастично удачный опыт перевоспитания общественно опасных людей в условиях свободного общественно полезного труда». После чего задумал собрать писателей и проехаться по строящемуся Беломорканалу, чтобы выпустить коллективную книгу о тамошнем «удачном опыте». Пригласил и Пришвина. Отказаться было нельзя, и Пришвин согласился… поехать туда позже, отдельно. Что и сделал. Итог удивительный. Коллективную книгу о заключённых, строителях канала, запретили, при этом несколько писателей – из тридцати шести её авторов – были репрессированы. А Пришвин написал роман «Осударева дорога», и он много раз переиздавался, причём под одной обложкой с его сборником «В краю непуганых птиц (Очерки Выговского края)», написанном в 1907 году. Здесь Пришвин почти ни в чём не погрешил. В молодости он несколько месяцев путешествовал по Карелии, по реке Выг – по тому самому маршруту, где потом протянется Беломорканал. Описал природу и быт вольных северных людей. И каково было бы ему теперь прославлять рабский труд на Беломорканале? Да, в «Осударевой дороге» есть некое противопоставление старого времени в лице старообрядцев и новых, так сказать, свершений. Но уже в самом названии романа, отсылающем к дороге, проложенной при Петре I, видно, что Пришвин пишет не о завоеваниях строителей коммунизма, а о русском пути.

Мой Пришвин

К своему стыду, должен признать, что многое, рассказанное Фатеевым о Пришвине, я тогда ведать не ведал. Но Пришвина любил с детства – как картинку на стене. Знал, что он хороший и что он написал книгу о моей малой родине. Я ведь родом как раз из Выговского края, вырос рядом с Беломорканалом.

Вообще нас было три брата. Старший как бы учёный – увлекался химией и физикой, верил, что в будущем полимеры заменят сталь и дерево. Он потом на матмех поступил. Средний – художник, акварели рисовал. Ну а младший, то есть я, был… заядлым читателем фантастики и поэтов-символистов. Однажды в библиотеке подцепил я с полки «Лесную капель» Пришвина с короткими рассказиками в два-три абзаца. Лёгкое такое чтение. Не помню, дочитал ли до конца. Там Пришвин о природе пишет, а это было для меня масло масляное. Зачем описывать то, что и так перед глазами? Жили мы в посёлке на берегу Выга, фактически в лесу.

Да, красиво у Пришвина: «В неодетом лесу ранние ивы, как люстры, как грёзы, виденья». Ну так это я вживую видел! И много чего другого, что словами не описать. Или вот Пришвин объясняет: «Если хочешь понять душу леса, найди лесной ручей и отправляйся берегом его вверх или вниз». Ха, учи учёного! Я по ручьям, по сухим руслам обычно и ходил, собирая белые грибы, – и лес, разрезанный протокой, был как бы наизнанку вывернут, обдавал незнакомыми запахами и беззвучно что-то говорил. Живой. И далее Пришвин пишет: «Весь проход ручья через лес – это путь длительной борьбы, и так создаётся тут время. И так длится борьба, и в этой длительности успевает зародиться жизнь и моё сознание». Космизм. Физика и сознание. Да-да, так и было у меня в детстве.

А вот зимнее: «Морозная тишина. Вечереет. Темнеют кусты неодетого леса, будто это сам лес собирает к ночи свои думы. Через тьму кустов глядит солнце рубиновым глазом, через кусты этот красный глаз не больше человеческого». Именно «не больше». Каким бы пугающе огромным не был космос, он всё равно соразмерен человеку – потому что он наш дом.

Среднего брата я очень любил. Если мы со старшим выдались больше в отца-костромича, то в нём было рязанское от матери. Русоволосый, кудрявый, как его тёзка Сергей Есенин. Можно сказать, для меня он был как книга Пришвина – через него слышал я молчание серых скал по берегам нашего Выга, вместе с ним видел чёткость мира белыми ночами. Вот идём на тетеревиный ток или за грибами, молчим, но чувствую то же, что и он. Бывало, найдёт какую-нибудь корягу, неделю её строгает, шлифует – глядь, а это птица или дракон. Да и просто из дерева разные фигурки вырезал. Хотел поступить в Архангельское косторезное училище, но не приняли как иногороднего. Окончил автотранспортный техникум и запил. В 90-е, бессмысленные, годы это было. Ездил он на родину нашего отца в Нежитинский район, но и там не нашёл себя. Оказался в Кировской области, в посёлке Безбожник близ Мурашей – народ там понравился, и застрял в этом Безбожнике. В один год вернулся домой и пропал – нашли его в нашей реке Выг с пробитым затылком, отец с лодки тело вылавливал.

Задолго до этой трагедии, когда я в университет поступил и русских религиозных философов стал читать, привозил брату свои конспекты – хотел поделиться радостью. Меня она переполняла: я словно шёл по лесу, открывая всё новые таинственные уголки. И сколь удивительным казалось знакомство с Фатеевым – настоящим исследователем, изучавшим запретные, скрытые под спудом дневники великого мыслителя Пришвина! Уже знал тогда, что Пришвин не просто описатель природы.

Однажды пригласил я Валерия Александровича на заседание полуподпольного «Общества христианского просвещения», куда на последнем курсе университета регулярно ходил. Первым доклад делал пожилой учёный, специалист по Ветхому Завету. Фатеев шепнул мне: «В своей жизни я встречал только одного настоящего атеиста, этот – второй». Затем был диспут с приглашёнными представителями «конкурирующего» с нами «Общества открытого христианства». Коллеги пытались доказать нам, что атеисты – это тоже верующие. И предложили провести экспериментальный диспут: сначала они попытаются доказать нам, что Бога нет, с точки зрения атеистов, потом местами поменяемся и мы должны будем это доказать. Не помню, что сказал на это Валерий Александрович. В моём дневнике осталась лишь запись, которая начиналась с весточки от брата с необычным «доказательством бытия Божия»:

«15 апреля 1989 г.

Уже середина апреля. А много раньше, ещё в марте, брат мне писал: “Помню Царёву из Нежитино, пьёт водку по-гусарски. Раз её встретил после жестокого запоя. «Серёга, – говорит, – как всё же интересна, удивительна жизнь». Радость в глазах чистая, наивная, именно человеческая душа радуется сущему. Местные моралистки слюной изошли, обличая её, мол, всё человеческое растеряла. А на самих, возможно, и не падала такая благодать (это Царёва так своё состояние определила)”».

И далее в дневнике: «Тогда же 13-го в ночь мне приснилась благодать (долго об этом не писал). Ещё накануне в Красном уголке какого-то ЖКО на Загородном пр-те (низкая сцена, стол с кумачом, бюст Ленина, транспарант, плакаты) была встреча активистов “Общества христианского просвещения” и “Общества открытого христианства”. Главный их “столп” Конст. Иванов говорил странные вещи о мистическом атеизме, мол, необходимо объединить христианство и атеизм, мол, то и другое вещи равноправные и взаимоотрицающие без доказательств, поскольку и в признании существования Бога, и в Его отрицании неминуемо оперируется Абсолютное, недоказуемое. По его словам, атеизм – это не фон, на котором распустился цветок культа, и не пустота, появившаяся после свержения культа, а мироощущение, самостоятельно существовавшее наравне с ощущением Бога. Опять же это подтверждается тем, что ни то, ни другое недоказуемо.

Ой ли?! Я подумал тогда: но ведь христианство тем и отличается от атеизма, что оно ДОКАЗУЕМО! И дело даже не в том, что с приходом Иисуса человечество получило Откровение, которое стало НОВЫМ знанием, отнюдь не подготовленным, не эволюционным. Подготовка в мирском, тварно это, разумеется, была – ожидание Мессии у ветхозаветных евреев, неоплатоническая школа у эллинов и др., но речь не об этом. Речь о КАЧЕСТВЕ этого Откровения – вот действительно перед этой “тайной” хочется пасть ниц. Главное как раз в существе, в Фаворском свете этого Откровения, настолько БЕЛОМ, что можно видеть и чувствовать его до сих пор. Он здесь материален. Как раз пребывание этой благодати в реальной жизни, в нас самих и есть требуемое “доказательство”.

Видимо, эти мысли продолжали доискиваться чего-то и в ночном сознании… Помню, во сне я спросил самого себя: “А вот какая же она, благодать? Можно её пощупать?” И меня всего, со всей моей сердцевиной охватила такая радость… такое счастье… такая музыка меня понесла… что я проснулся и будто не проснулся, всё летел в “светлом сиянии”. И утром шёл по улицам чужой себе и близкий небу – такое вот непривычное состояние. Это был первый или второй день Великого поста. Потом это прошло».

Читаю сейчас дневник – и словно другой человек писал, столько лет прошло. Думаю: «А что же я тогда о Пришвине не вспомнил?» Ведь он давно ответил на все эти вопросы. Любую его книжку о природе возьми – в них он показывает, что благодать Божия разлита в материальном. Он видел. А мы…

35 лет спустя

Вскоре после того диспута, в мае 1989-го, из Ленинграда уехал я в Коми АССР. Казалось бы, на край света. Работая там в комсомольской газете, общался в числе прочих с сотрудником республиканского министерства культуры, который оказался… одним из учредителей «Общества открытого христианства» в Ленинграде. Человек активный, он, кажется, и надоумил написать в «Молодёжке» про отца Трифона из села Иб – с этого и началось моё знакомство с батюшкой. Прошли годы, вопрос о «Боге в материальном» перерос в газетную рубрику «Наука и христианство» – со многими учёными и богословами я встречался, даже книжку об этом написал. И вот перед поездкой в Петербург к Фатееву (взять интервью к юбилею Пришвина) появился повод списаться с тем человеком из Коми, который живёт уже в другом городе, профессором кафедры гуманитарных и естественнонаучных дисциплин.

«На той встрече я был, конечно, – ответил он, когда я между прочим вспомнил о диспуте в марте 1989-го. – Мы сидели вместе с моим старшим другом, светлой памяти профессором Эльмаром Владимировичем Соколовым. Он, как помню, выступал по просьбе Кости Иванова, как всегда, в своей мягкой размышляющей манере…»

Слово за слово, и будто мы снова вернулись в 1989-й год – те же вопросы и те же ответы: мол, атеизм есть тоже вера.

«Для меня очевидно, и Хайдеггер об этом писал, что современный человек живёт в новой религиозности, – убеждает меня мой оппонент. – В ней вера и неверие представляют собой сложную и нераздельную единую взвесь». «А вот Пришвин воспринимал мир цельно, – пишу оппоненту. – И почему бы нашей науке не опираться на его метафизику?» – «Пришвин – не философ». – «Почему? Потому что писал рассказы и дневники? Но форма философствования может быть разной. Она может проявляться в притчах, поэзии, художественных картинах. Именно эти формы могут выразить цельное понимание мира. Сейчас наука в тупике, открытия в квантовом мире разбили в пух и прах механистические, редукционистские представления о мире. Чтобы понять процессы в квантовой физике, нужна новая метафизика – об этом многие учёные пишут. И такую метафизику можно вывести из русской философии». – «Русской философии не существует, есть просто философия». – «Почему же? Откуда тогда взялся термин “немецкая классическая философия” – применительно к аналитической философии? И этот Хайдеггер – он разве мыслит не “по-немецки”? Разве желание привести всё к простой понятной схеме не свойственно немцам? Именно немец Карл Великий (король древнегерманских племён, ставший императором Запада) настоял и немецкие епископы в немецком городе Ахен провели Собор, на котором был упрощён Символ веры католиков, и Троица превратилась фактически в Двоицу, всем понятную. Их Филиокве (прибавление к Символу веры, что Дух исходит и от Сына) есть выражение антропоцентризма, присущего менталитету всех германских народов, недаром они (немцы, англосаксы, голландцы, шведы) впали потом в протестантизм. Они, в отличие от нас, “Богородицу не любят”.

Если копнуть глубже, то менталитет германцев сформировался ещё в языческие времена. И дело не только в культе Одина (Вотана) и мрачной мифологии, а в том, что они по сути не были религиозны, они в этом смысле европейские “китайцы”. Вот нашёл интересное. Юлий Цезарь писал о галлах-германцах: “У них нет друидов, руководящих обрядами богослужения, и они не особенно усердствуют в жертвоприношениях. В качестве богов они почитают лишь солнце, огонь и луну, то есть только те [силы природы], которые они видят [собственными глазами] и в благоприятном влиянии которых имеют возможность воочию убедиться; об остальных богах они даже не слышали”. Мистерия – не для них. Человеческим умом всё поверяют, логикой. А это – ограниченность. И в классической аналитической (немецкой, по сути) философии это проявляется».

То есть у каждого народа в философии, религиозности, вообще образе мыслей есть что-то своё, идущее порой из древнейших времён. Но нет, не поняли мы друг друга с моим собеседником.

Умозрение в красках

Так что нынче к Валерию Александровичу поехал я со множеством вопросов, не только о Пришвине. В его домашнем кабинете ничего с годами не поменялось: книжные полки, иконы, фотографии близких людей. Спрашиваю:

– А Пришвин – он философ?

– Философы – на кафедрах. А Пришвин мыслитель. Ни одного настоящего философа в западном понимании у нас нет. У Лосева были попытки с его «Диалектикой мифа», но потом он ушёл в эстетику, прятался за ней в советское время.

– Но ведь любое искусство – это размышление, то есть философия?

– Я всё время так говорю, а философы надо мной смеются. Философия у них – это такой рациональный подход и реальное мышление, логичное. А я как раз проповедую взгляд, что философия – это более широкое мировоззрение, мироощущение, восприятие мира как целого. В принципе, такова вся наша русская философия. Недавно писал я статью о Данилевском, и там много рассуждений как раз против западной философии. Она слишком отвлечена от жизни, от реальности. Для меня главное – душу сказать, а не оперировать кантовскими или гегелевскими категориями.

Сейчас я пишу книгу о своём близком друге, художнике Павле Ивановиче Басманове. Он ушёл из жизни в 1993 году и, умирая, сказал: «Вы самый близкий мне человек». Хотя на сорок лет меня старше – 1906 года рождения. Он родом из Алтая, внешне простой деревенский мужик и одновременно утончённый знаток искусства. И разве не философ?

Его картины очень простые, как иконы. Стоят люди. Как бы просто стоят. Но это предстоящие перед Богом – так я чувствую, когда смотрю. Обычно это матери и дети – по пути в лес за ягодами или в других житейских ситуациях. То есть как бы бытовые картинки, но они настолько притягивают взгляд – и невидимый мир открывается. В справочниках пишут, что он ученик Малевича, но это глупость. У Малевича он взял горизонталь (линию горизонта) и вертикаль (фигуры людей в пространстве) – то есть формальные элементы. А содержание совсем другое. Свой путь он определял так: «Идти к искусству через религию». И наоборот – ещё монах ему как-то сказал в молодости: «Через искусство вы придёте к Богу».

При этом храмов он не изображал, крестов не ставил. Есть замечательное выражение русского социолога и философа Фёдора Степуна, мол, русский равнинный пейзаж – он бескрайний, бесформенный, и это отражает русский характер, потому что «смысл дали русских равнин – в бесконечности, смысл бесконечности – в Боге». Так вот, даже через пейзаж художник может многое сказать, дать ощутить такую метафизику. Одна моя знакомая, как бы христианка, заметила на это высказывание Степуна, что просто русский пейзаж недостаточен – в нём храма не хватает. Мол, когда в полях-перелесках высятся ещё маковки церкви, то это уже полная гармония. Я полемизирую с нею в своей книге: если добавить храм в картины, то это будет уже не искусство, а плакат. В церкви молятся, это дом Божий. Природа тоже дом Божий. И вот нужно обращаться к сущему, настоящему, что даётся Свыше, а не рисовать лубки. Так творил и Пришвин, у которого в книгах не было лубочного православия, но при этом он оставался православным.

– Дневники его к сегодняшнему дню все опубликованы?

– Да, вышло целых восемнадцать томов за 1914–1954 годы. И даже там, видимо, есть купюры. Например, не нашёл я таких строк, которые мне запомнились из дневников, когда ездил в Дунино: «В России идёт борьба. Это борьба евреев со Сталиным. Это не борьба за Россию, это борьба за власть. Народ – за Сталина. Я за Сталина».

– Это же он о троцкистах писал, что здесь крамольного?

– А вот, наверное, посчитали неполиткорректным. Когда я, выступая перед писателями, процитировал эти строки, в зале было некоторое замешательство. Считаю, дневники его до сих пор не прочитаны толком.

* * *

После встречи с Валерием Александровичем захотел я перечитать ту первую свою, из детства, книгу Пришвина «Лесная капель». И уже на первой странице, на предисловии Пришвина, изумился. Вот она – метафизика новой науки! Именно это поможет преодолеть нынешний тупик в научном познании:

«Бывало мы, любознательные мальчики, ломали наши игрушки и всякие подарки, даже часы, с целью узнать, что там внутри. Так точно и в школах в старое время учили нас обращаться с природой. Выведут в поле, мы возьмём по цветку и ну обрывать лепестки и считать, сколько у цветка лепестков, сколько тычинок, пестиков, какая чашечка и т.п. А в общем, с цветами получается то же самое, что с детской игрушкой: разломан, ощипан, образ исчез – и нет ни цветка, ни игрушки.

Мы же теперь учимся природе, не только не разрушая образа цветка, животного, камня, но, напротив, обогащая природу своими человеческими образами».

Бог создал природу и душу человека вместе, в едином творении. И разве образы, произведённые единородной душой, не способны раскрыть тайны окружающего материального мира и проникнуться его существом? Это ведь так очевидно! Поэтому читайте Пришвина.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска