Светлана ЗАХАРЧЕНКО

Изображение: prorisuem.ru

В Страстную Пятницу Фотинья проснулась рано. Вернее, её разбудили. Сделала это дочь Анна, которая разбудила не только родную мать, но и младшего брата Олега. Анна ходила из комнаты в комнату, ворча, что из-за некоторых они опоздают на автобус. И наконец-то в полшестого утра они выбрались из дома. Их путь лежал в Важеозерский монастырь, где Анна провела весенние каникулы и который теперь называла своим.

В автобусе Олег уселся подальше от женской половины семьи. Фотинье в плечо уткнулась спящая Анна, а сама она смотрела в окно автобуса. В обычном небе, не предвещавшем ни дождя, ни чего-либо ещё из ненастий, после посёлка Пряжа, что в 60 километрах от монастыря, Фотинья увидела радугу. Откуда она взялась, было совершенно непонятно, потому что ничего мокрого в природе не наблюдалось, даже глаза Фотиньи, после Пряжи обычно увлажнявшиеся по одному Господу понятной причине, были сухи. Но радуга была! Она состояла из двух скобок, которые заключали в себе солнечный шар.

Фотинья знала из Библии, что радуга – знак завета Бога с человеком, в простонародье – как бы некое чудо. Но никакого чуда Фотинья не ждала. Для верующих радуга – явление природы. Но взялось оно, это явление, после договора Бога с человеком. Господь обратился к человеку, и человек внял, то есть услышал Господа, согласился с услышанным и принял Слово Господа в сердце своё как жизненное уложение. Поэтому для верующего человека чуда тут нет: это просто часть отношений с Богом, потому явление естественное. Это неверующие ждут чуда, хотя бы и в виде радуги, чтобы уверовать. А Фотинья чуда никакого не ждала, и получалось, что она верующая не только по определению, но и по состоянию. Вот тебе и радуга.

Фотинья с детьми сидела в автобусе, позабыв о месте и времени своего существования. Прошлой осенью она пришла в храм и попросила священника, когда-то крестившего дочку и сына, чтобы он окрестил и её. Приходу в храм предшествовала страшная история, о которой Фотинья после крещения забыла напрочь. Да и время изменилось – светлее, что ли, стало. Дети-погодки, несколько лет упрямо не слушавшие мать, помягчели и потянулись к ней и друг к другу. Семнадцатилетняя Анна подружилась с молодёжью из православной общины. И вот теперь по желанию дочери и сына они ехали на первую свою Пасху.

Пройдя пешком двенадцать километров по изумительно сухой дороге, проложенной по глухому лесу, предпасхальная экспедиционная троица на последнем издыхании добралась к полудню до стен монастыря, из которого им навстречу шли инокиня Надежда и келарь мать Любовь. Состоялась радостная встреча, и троицу повели селить в школу на краю посёлка, потому что кельи были все заняты.

У входа в школу трудник Володя складывал в поленницу дрова, и Олег поступил в его распоряжение. А Фотинья и Анна после поселения в школе во главе с матерью Любовью вернулись в трапезную, где их ждал чай на скорую руку. Под речитатив «некогда мне тут с вами, вы нам только забот добавили, не до вас сейчас» мать Надежда отправила Анну на послушание на ферму, а Фотинью, молча бродившую следом, поставила мыть стену:

– Вот эту стенку отмой. Люба, дай ей щётку и порошка.

И стала Фотинья драить вековую грязь – стенка-то кухонная, белёная, засалилась за зиму. А заниматься уборкой она давно разучилась. Но тут деваться некуда: послушание в доме Господнем. Трёт Фотинья изо всех сил, какие с дороги остались. От потолка начала, потом до пола опустилась – вприсядку трёт. Поднялась, а в глазах и свет померк. Вошёл кто-то. Фотинья глаза от стены отвела, и взгляд наткнулся на чьи-то огромные глаза… Батюшки! И опять глаза долу. А зашедший на кухню батюшка одеянием своим чёрным, как крылом ворона, взмахнул и за угол в коридор выскочил. Мать Надежда услыхала батюшку, вышла из трапезной – и вслед за ним:

– Отец Иларион! Паломники к нам на праздник приехали. Фотинья с детьми.

Лицо матери Надежды радостно сияло, а сама она то на Фотинью в кухне, то на отца Илариона в коридоре поглядывала. Да так ласково, будто уже праздник. Фотинья знай себе стенку на кухне трёт и молчит, про себя Иисусову молитву творя. И отец Иларион в коридоре как воды в рот набрал. Вот тебе и встреча.

После изнуряющего послушания мать Надежда вручила Фотинье ведро корюшки и послала на двор, где началась многочасовая чистка рыбы, прерванная в четыре часа дня на литургию и трапезу (единственную в этот день, как и в последующий) и продолженная с шести часов вечера до упора. Фотинья закончила чистку корюшки к девяти вечера, но оказалось, что есть ещё пять щук. С жабрами помог справиться сын, пришедший с дровами для кухонной плиты. И в десятом часу вечера Фотинья уже ничего не видела, кроме дороги под ногами, ведущей до школы, которая манила пустой, нетопленой и неубранной, как и дома, комнатой с кроватью, где она могла наконец-то забыться на оставшиеся до ночной службы два с половиной часа.

* * *

Суббота началась с того, что Фотинья чуть ли не проспала на утреннюю службу, которая проходила с часу ночи до четырёх утра. Анну, вернувшуюся с фермы близ полуночи в сопровождении извиняющейся за её опоздание Натальи, Фотинья будить, конечно же, не стала. В результате та проспала ещё четыре часа, а с восьми утра у неё самой началось послушание на кухне в женской трапезной, где она беспрерывно мыла грязные полы в холодной комнате, в туалете, в коридорчиках и сенях. Надраивая пол в туалете, Фотинья думала о том, что ничего случайного в её жизни давно не случается и что послушание здесь она выполняет, чтоб услышать, как же воняет её душа, какой смрад исходит от неё, и надо терпеть – терпят ведь как-то её живущие рядом с ней люди. Если бы она могла вот так же легко отмыть, отдраить щёткой грязь души своей или хотя бы одно пятнышко, если бы ей это удалось, вот было бы чудо…

Мытьё с непрестанным хождением то до канавы с чистой водой, то до канавы, в которую выливались помои, продолжалось сначала до одиннадцатичасовой службы (читались Часы), потом до двухчасовой дневной. После обеда, который был во время ужина, её отпустили отдохнуть и подготовиться к исповеди до полдевятого вечера, чтобы перед исповеданием, начинающимся в десять вечера, она успела протереть полы начисто в третий раз. Она успела и то и другое.

На исповеди батюшка, задумавшись и помолчав минуту после покаянных Фотиньиных слов, спросил её:

– Вы первый раз причащаетесь?

Фотинья не знала, что и ответить, потому что она уже причащалась, и не раз. Она стала ломать голову, в чём дело: может, неправильно исповедуется? И сбивчиво пробормотала, что не так давно крестилась и не всё ещё знает из внешних обрядовых форм. Но углубившийся в себя батюшка, не дослушав её, кивнул почему-то головой и отпустил Фотинье перечисленные грехи.

Не чуявшая под ногами землю, Фотинья отошла от игумена и стала выискивать дочку и сына. Церковь была полна народу. У неё дух от волнения перехватило. Она не знала, что в деревне столько жителей и, самое главное, детей. Раньше ей не верилось, что Господь увидит старания её: то, как она тянется к свету Его – тонкая былинка в поле. Но теперь Фотинья знала, что Господь всевидящ: где бы она ни находилась, Он знает о том, что она делает, как знает и о помыслах её. Он не выглядывает её в толпе, как батюшка, чьи глаза отмечают не только тебя, но и место, где ты находишься в данный момент. Но Он видит всё и всех, слышит даже тех, кто нем, но душой своей устремлён к Нему. И почему-то ни капельки не было от этого страшно.

Фотинья стояла в толпе, и впервые ей было всё равно, где она стоит. Сейчас она поняла: дело не в месте, а в ней самой. Вот она стоит здесь, в монастырской церквушке, к которой всем сердцем прилепилась с первой службы, и любое место здесь, в обители, благодатно, намолено. Фотинья растворилась в службе и радовалась, как никогда ещё в жизни. На возглас «Христос воскресе!» одна большая семья хором отвечала игумену и другим батюшкам: «Воистину воскресе!» И, несмотря на множество народу, совсем не было тесно.

После Пасхальной службы все прихожане были приглашены в трапезную, где был накрыт праздничный стол на сто человек. Там-то и выяснилось, почему в храме было так много детей: оказывается, привезли ребят из Коткозерского интерната. Аня и Олег сидели вместе с ними. А Фотинья сидела рядом с инокиней Любушкой, матерью Галиной и матушкой Надеждой и подбирала каждую крошку, отломившуюся от пасхального ли кулича или от не менее рассыпчатого сыра, сделанного сёстрами монастыря. Ей было жаль упавшую крупинку, и она незаметно поднимала её со стола и на ладошке отправляла в рот.

Когда сёстры возвращались с пасхального пира в пятом часу утра, матушка Надежда назначила на утро послушание Фотинье и инокине Любушке: убрать со столов и вымыть посуду после пасхальной трапезы.

* * *

В полдевятого утра Светлого Воскресения Фотинья и паломница Лариса направились в женскую трапезную, чтобы после утреннего чая пойти в мужскую трапезную со своими тазами, тряпками и прочими средствами для мытья посуды.

Собрав посуду с длинного стола, сёстры приступили к выгребанию объедков. Мать Надежда послала Фотинью за ведром с тряпкой, посоветовав набрать заодно в канаве воды. Вода с утра была холодная, но Фотинья, памятуя вчерашнее мытьё полов в своей трапезной, когда воду грели не для неё, не смела и думать о тёплой, тем более просить.

До мытья полов в мужской трапезной Фотинья оттирала от жира деревянные столы и скамьи, а закончив со столами и скамьями, принялась за мытьё полов. Через распахнутое окно в трапезную врывались звуки монастырской праздничной жизни. Кто-то звонил в колокола, кто-то весело разговаривал, проходя под окнами. По дороге затарахтела железными колёсами телега, и Фотинья выглянула в окно. На телеге рядом с Натальей сидела Анна, и не одна, а с Олегом. Анна, задрав голову, что-то весело прокричала матери. Фотинья не расслышала, но почему-то улыбнулась.

После мытья полов в трапезной мать Надежда послала Фотинью с таким же послушанием на кухню, где постоянно толклось множество людей мужского пола, что-то приносящих, уносящих и говорящих. Фотинья в недоумении посмотрела вокруг, а мать Надежда, правильно истолковав её взгляд, объяснила, что здесь нужно мыть кусочками, потому что люди работают и им нельзя мешать. И Фотинья принялась за работу.

Зашедший на кухню отец Дионисий, высокий молодой человек с греческим профилем и в сандалиях, как у олимпийских богов, к которым так и напрашивались крылышки, разговаривая с кем-то, глянул полунасмешливо на Фотинью и спросил:

– Я не мешаю?

– Прости Господи, не мешаете, – еле слышно проговорила Фотинья, не поднимая головы от пола, который продолжала упорно тереть, согнувшись в три погибели.

– Я ведь летать не могу, – тем же насмешливым тоном продолжил отец Дионисий.

– Все мы скоро полетим, если, конечно, дух свой усмирять научимся, – не отрывая головы от тряпки, неожиданно для самой себя заметила Фотинья и тут же, опомнившись, что говорит это вслух, совсем уж тихо прошептала: – Простите ради Бога.

Отца Дионисия сдуло сначала с немытого места, а потом и вообще из кухни. И больше ни за кем не приходилось затирать следы, как будто все уже летали.

После обеда Фотинье назначили послушание в виде мытья посуды. Анна, занимающаяся дома этим нудным для Фотиньи процессом ежедневно и молниеносно, попросилась у матушки Надежды заменить свою мать, зная, что та будет мыть посуду до морковкина заговенья, прости Господи! Матушка Надежда согласилась и отправила Фотинью отдыхать.

* * *

– Когда вы уезжаете? – войдя в кухню после вечерней трапезы в Светлое Христово Воскресение и глянув мельком на отдраенную стенку, спросил у Фотиньи отец Иларион.

– Завтра, – ответила она.

– Нам бы надо поговорить, – пробубнил отец Иларион, потом добавил зачем-то: – Просто о жизни.

– Да, конечно, – опустив голову, согласилась Фотинья, которой ничего больше не оставалось, как согласиться. Она знала, что этот разговор должен был когда-нибудь состояться, потому что без батюшки здесь ничего не решается. – Я ещё у вас совета хотела попросить…

– Когда только? Да можно хоть сейчас, – вопросительно взглянул на неё отец Иларион.

– Можно, если матушка послушания какого-то сейчас не назначит, – ответила Фотинья и тут же обратилась к матери Надежде, которая вошла в трапезную: – Матушка! Нужно ли что-то мне делать или батюшка может сейчас со мной поговорить?

Мать Надежда, посмотрев на батюшку, кивнула согласно головой.

Фотинья села рядом с отцом Иларионом на лавочку. Он ей и говорит неспешно:

– Вы совета спросить хотели…

– Да. Вижу я. К кому ни обращусь, меня все к вам отправляют: «А батюшке ты говорила?»

– А что видите?

– Да всякое, – рассеянно произнесла Фотинья, как будто они с отцом Иларионом давно знакомы и теперь просто продолжают когда-то давно начатый разговор. Вот, к примеру, служба погребения когда была в час ночи, вчера то есть, я заснула в пол-одиннадцатого вечера, а проснулась оттого, что голос матери Надежды услышала за стенкой. Она читала молитву. Я лежу в кромешной тьме, слушаю… и вдруг понимаю, что я сейчас в школе, а матушкина келья возле стен монастырских. Но голос матушки так явно слышен был. «Ну, – думаю, – матушка к нам зачем-то зашла». И удивляюсь: «Это ночью-то?» Я встаю, а у часов моих батарейка села, пока я спала, и они ничего не показывают. Тогда я вышла на улицу. Все вокруг спят. В окнах света ни у кого нет. И я не знаю, то ли все сейчас в церкви на службе, то ли все уже спят после неё. Иду я по посёлку, до дома матушкиного дошла – и здесь в окнах света нет. Не посмела постучаться, пошла в ограду монастырскую, а на меня – только я за ворота зашла – свет фонарика кто-то направил, осветил и выключил. Я дальше иду. Иду я к церкви, стоит у дороги напротив трапезной человек. Я у него спрашиваю: «Не скажешь ли, мил человек, сколько времени? А то мои часы стоят, не знаю я, началась ли служба или закончилась давно уже». А человек спичку зажёг, на часы свои посмотрел и говорит мне: «Тридцать пять минут». Потом помолчал и добавил: «Двенадцать часов тридцать пять минут». Я его поблагодарила и дальше, уже радостная, к церкви пошла. Так я на службу и попала.

Фотинья вдруг мысленно спросила себя: «А чего это я так рвалась на эту службу?» Но ответа не нашла, как не могла бы сказать, что вообще тянет её на все остальные службы в монастыре так, что если ей не удаётся попасть на какую-нибудь (и не попала-то она всего-навсего на одну-единственную из-за мытья полов), то слёзы брызжут из глаз.

– …А наутро мать Надежда расстроилась, что службу пропустила, проспала, – продолжила Фотинья. – Тут я матушке и повинилась: виновата, мол. Она-то меня голосом своим разбудила, а я её не посмела, а должна была, выходит.

Отец Иларион помолчал да и говорит:

– У новокрещённых поначалу бывают всякие мистические озарения, что им и Господь является. Зачастую же это искуситель, который может даже облик Богородицы и Господа принять. А чтоб настоящее Божественное озарение было, нужен долгий и упорный труд на духовном поприще. Вы ведь не совершали такого подвига? – как само собой разумеющееся участливо проговорил отец Иларион.

– Нет, конечно, – тихо ответила Фотинья.

– Ну тогда и живите себе спокойно. И говорить о том не надо никому. А то в разговорах и появляется всякая мистика.

Каждый из них говорил вполголоса, будто сам с собой.

– Когда вы крестились? – спросил отец Иларион.

– Двадцать второго октября в прошлом году.

– Как же вы жили до этого? Сколько вам лет?

– Сорок два. А как жила? Замуж вышла, детей родила, через четыре года муж ушёл. До сих пор, вот уж двенадцать лет, одна детей ращу. Они крещены были отцом их ещё во младенчестве. Он до женитьбы служил псаломщиком. А потом, как мы поженились, служил в соборе.

– Работаете где?

– В лаборатории, на компьютере рукописи Достоевского читаю. А когда курсовые и диплом писала, Волоколамским патериком занималась, – ответила Фотинья.

– Все эти курсовые, дипломы, столько уже их понаписано… Для этого ли мы живём? Наивысший подвиг христианина – это любовь жертвенная, – проговорил отец Иларион.

Фотинья и не сомневалась, что курсовые и другие работы – этапы пути, но не цель его. Установилась пауза, и Фотинья решилась:

– У нас в университете проводится конференция по евангельскому тексту в русской литературе восемнадцатого-двадцатого веков. Батюшка, есть ли там, в Евангелии, что-либо, связанное с воинским подвигом?

– Разве что это: нет более высшего подвига, чем живот за ближнего своего положить… – отец Иларион на миг замолчал, оборвав свою речь, как часто случалось во время церковных служб, а затем опять заговорил: – Кто всегда нападал на Русь?

– Иноземцы.

– Не просто иноземцы – татары, монголы, литовцы, немцы, то есть люди иной веры. Русь сражалась за веру свою, и во время войн сплачивался дух русский, православный. Потому и стало возможным появление единого Русского государства. А до этого Русь представляла собой множество удельных княжеств.

Отец Иларион помолчал и вдруг сказал:

– Почему мы в церковь ходим? Можно было бы сидеть по домам, читать Библию и другие церковные книги. Но это всё… – он махнул рукой, как на пропащее дело. – А в церкви голоса наши, дух наш объединяются во славу Господа…

* * *

В монастыре любое слово силой обладает, сильнее эха в горах. А в миру слово слабее комариного писка – могущие слышать разве что отмахнутся, как от надоедливой мошки, а чаще всего вообще его не услышат.

И видела Фотинья, что в монастыре Слово сфокусировано. Оно и должно быть здесь постоянным и неизменным, потому и произносятся отныне и вовеки веков старославянские тексты богослужений и молитв.

* * *

Уезжали они с комфортом. До трассы их подвезли прямо к рейсовому автобусу. И через два часа они были уже дома. Это была их первая Пасха, первая Пасха и сразу же – в монастыре. Сколько их будет потом и где их встретит Фотинья со своими детьми, ведомо только Господу…

Но с тех пор каждую Пасху Фотинья вспоминала тёмный деревенский храм в глухом карельском монастыре, над которым Солнцем сияло Слово Христа. И звучало это Слово почему-то голосом батюшки Илариона и матушки Надежды, ставшими с того дня для Фотиньи духовными родителями.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска