В апреле меня Бог сподобил сказать слово на Шергинских чтениях в Архангельске. Одно планировал – другое вышло: выступление посвятил пользе от дневников – старинной традиции записывать, о чём думаешь, что видишь. Кто-то знает Шергина как сказочника, а для меня главный труд его – дневники за четыре почти десятилетия. Это кладезь русской чистой речи, доброй христианской мысли, тонких наблюдений. Продолжал он вести его и в годы Великой Отечественной войны. А в них мало совсем о войне, ничего – о боевых действиях. Переживал, конечно, за воинов наших, да и страдал от невзгод военного времени. Но взгляд его прежде всего был направлен внутрь себя. А оттуда, из глубины сердца, – уже ко Христу. Тем и спасал душу в то трудное время, и нам, сегодняшним, преподал духовный урок, как душе пережить войну наших дней, не озлобиться, не зачерстветь, не угаснуть.

Небольшие фрагменты его дневников, представляемые вашему вниманию ниже, написаны как раз в годы войны.

И. Иванов

Борис Викторович Шергин. Фото: sever.foma.ru

* * *

Что есть древность? О, как она относительна… Ведь и матери нет, а вот их письма, и чернила ещё не пожелтели. Вот кофта материна, кошелёк её. А тётино – она давно ли умерла, а что есть? Патерик Соловецкий, спорок шубный. А иные и прошлый год умерли, а ни синь пороха не оставили.

Поколику я помню их, своих родных, бабушек, дедушек, отцов, матерей, я о них рассказываю, их портреты показываю, пишу о них. И таким образом они живы во мне и через меня. Я свидетель. Не было бы меня да фотографий, дак и недавно умершие уж как бы небывшими оказались. Всё равно, что сто лет назад умерли они, что десять лет. Время для них не существует. Они уж вечные. Приложились ко отцам своим и стали вне времени.

Относительная вещь время. Оно только для этого болеющего тела существует. А так, вообще, времени нет. Онтологически не время проходит, а проходим мы. Т.е. вот этот участок бытия в теле своего и измеряй, а как в вечность канешь, дак пустое дело вычислять. Особливо об отошедшем, канувшем в вечность. Там 1000 лет яко день един. Там, в пучине вечности, и IX век со светилами его всё одно, что XIX век. Там они живут без календарей, без дат, без численников, без годов. Там Иоанн Златоуст со святым Филаретом (Дроздовым) беседует, Дамаскин с Тихоном Задонским, Антоний Великий с Серафимом Саровским. Помахивают они, века-то.

Тут у нас всё, как в ящичке или в инкубаторе, всё в мелких, жалких, ограниченных масштабах. У нас всё тут игрушечное.

Нету «древнего» и «нового» в вере Христовой. Вечно юнеет Церковь Христова и всё, что в ней и от неё. Нету времени в Боге. Не стареет ничто, во Христе живущее.

* * *

Зимний завтра Никола. Так по белым снегам его и прокатывает Русь-та. Краше его, света, мало, а прославить соборно некуда сходить. Да ещё и радения мало… В Кленниках у Мечёва Сергия, бывало…

Русь (как и греки) не сделала из св. Николая ёлочного деда, как в Америке. Как он есть, таким Николу имеет Святая Русь. Живший в Малой Азии, в Мирах Ликийских, в IV веке, живёт уж много веков на Русском Севере. «От Колмогор до Колы тридцать три Николы» – церкви Николины. Монастырь Николы Корельского на Двине, Никола Веркольский на реке Пинеге. В каком доме не было его лика пречестного? И много ли ликов краше, любимее лика Николы Милостивого?.. А в храмах сияние свеч, тёмный измождённый лик с высоким челом, взгляд, проникающий в душу…

Малоазиатский грек, живший в IV веке. Но кто более жив, чтим и любим, чем он? Кто не знает его? Про кого больше рассказов и легенд?! Жизнь Святителя Николая на Руси – разительный пример тому, что счисление веков – IV, V… XX – важно только для учебников. А в Церкви «древность» и современность сливаются. Могут не знать и «новых чудотворцев», канонизированных в XIX веке, а «древний» Никола живёт и чудотворит в народе. На Пинеге «вырезной» Никола ежегодно снашивает сапоги. «Поглядишь: подмёточки все уж сношены… Он ходит».

Да где только не расскажут вам о новых чудесах св. Николы! На Северной Двине в 1930 году женщины перегружали карбас с сеном. Карбас затонул на песчаной кошке. И женщины враз закричали: «Святитель Никола, убавь воды!» Вот вам и малоазиатский «мифический» грек. Полной жизнью живёт «святый Николае» на Руси. Что там 70 его лет на дальнем юге, в безвестном тогда граде… настоящая жизнь Святителя Николая – это последние полторы тысячи лет.

В Церкви, в религии всё так. В теле жив, невелико место занимал, а сбросил – и везде стал. Как только человек святой жизни, о Господе почивший и Господу угодивший, ко Господу преставился, он иногда сразу, иногда постепенно (это самое разительное!) со всеми рядом, с людьми-то, становится. Жив-то, дак куда-то писать или ехать куда-то надо, добывать старца-то. А преставился – и рядом около тебя оказался. Жив, годы считал: «Ох, стар-де… немощен». А помре, и счёт годов отпал. Время перестало для отошедшего ко Господу. Века сего света проходят, а живущий жизнь вечную всё тот же. Тамо жизнь неизменяемая, нестареемая.

* * *

Вчера вот шёл по переулку… Снег на высоких крышах старых домиков. Снег на ветках. Вспомнил о дне Святителя Николы. Бредучи, за безлюдьем пел величанье. И думалось: куда вот эти сердечные излияния о святом и песня уст идут?.. Частью в эфир, частью туда, где его лики на святых иконах, где чтут святую его память. А больше, может быть, в своё сердце посылаю ему величанье, стихи. Сердце человеческое, даже такое убогое, как моё, целый мир. Туда и посылаю слова благодатные.

…Куда идут слова молитвы?

А помнишь? «Ищи Бога, а не ищи, где пребывает». Отцы, стяжавшие подвигом великим молитву, знают, где молитва и куда молитва идёт. Но великим подвигом светлое сие знание достигается. А твоё дело – пой да молись, как заповедано по святым уставам. Бог велик, непостижим. Знай, что Он во всём и всё в Нём, и молись. Николин день, дак читай Святителю канон, пой ему, скорому помощнику, умились о нём, помни и люби.

* * *

Прискорбно мне моё равнодушие о богослужении. Ещё вот эту половину литургии до «причастного» я люблю. А потом… какое-то, видно по старой памяти, ребяческое ожидание: де, поскорей бы окончилось произнесение этих формул. В детстве, по глупости ребячьей, стоишь: вот это споют и это, а там скоро и конец. Можно домой бежать.

Очевидно, в полсотни лет я сохраняю ум пяти-шестилетнего младенца.

Конечно, такого расслабленного душою и телом человека, как я, не может не рассеивать обстановка теперешнего богослужения. Не говорю о всяких крайностях, а говорю о рядовых воскресениях… Эти приходят справить требу; через головы протолкаться к такой-то «матушке». Вот полдесятка старух, невзирая на момент литургии, ломятся вперёд, чтоб самолично поставить свечу праведнику.

Вот с руганью они пробиваются обратно. Встречные и поперечные течения народа ругаются во весь голос. Службы не слыхать.

…Конечно, впереди, ближе к иконостасам стоит толпа сосредоточенных, пришедших молиться. Вот тут-то ловишь, внимаешь заветным, вечным возглашениям литургии.

Кто бы ни служил, как бы ни пели – огненные, серафимские крылья у литургии.

Тут ещё вот какой момент: личность священнослужителя, пребывание в храме святыни, например чудотворной иконы. Когда в храме служит истинный пастырь, истинный иерей Божий, истинный отец духовный, вся служба приемлется сердцем, полноценно, радостно, благодарно. Великое дело личность священника.

* * *

Годами забрался, летами зажился. Старовер Трофим, благодаря меня за что-то, помолился: «Помилуй, Господи, создание Бориса». И объяснил: «Ты Божье создание, но ты не раб Божий. Ты не работаешь Богу». Трофим был раскольник. Для него все мы «еретики». Сам, судя по поведению, по жизни, вижу, конечно, не работаю я Богу…

* * *

Тишину, умиление хочется получить. Это всего дороже, это настоящее счастье, «радость» эта, источник, ключ отмыкающая. Когда бывает эта радость, это умиление, не знаю, откуда в душу приходящие, то всё ладно, всему радуешься, всем доволен, всем счастлив… Да, расплакался Адам, перед раем стоя: «Раю мой, раю, прекрасный мой раю!» Где ты, моё умиление, где та тишина, где то «настроение», так неожиданно, бывало, находившее? Метёшь пол, постель убираешь, и вдруг тихость эта придёт. …Бросишь веник и стараешься посильно светлую минуту на бумаге запечатлеть.

…Да, невозможно это с людьми, даже с родными живя^[1].

В каком надо быть устроении, преуспеянии, чтобы равнодушно, не говорю уж, «благодушно» переносить житейские щелчки, пинки, подзатыльники. А в жизни ведь не то что ежедневные, а ежеминутные раздражения да перекоры… «Терпения надо не воз, а целый обоз» (говаривал ст. Амвросий Оптинский). Конечно, ежели в себе самом на каплю нет терпения и благодушия, то нельзя от людей требовать. Верно говорено, что надо с людьми как с детьми обходиться, а часто – как с больными. И то понять крепко надо, что сам-от ты «больной» и не по-здоровому всё делаешь и поступаешь.

* * *

Жизнь на земле – цепь непрерывная лишений, бед, напастей, болезней, скорби. Но имей всегда перед мысленными очами распятого за нас Господа Иисуса. Святый епископ Игнатий (Брянчанинов) дивно говорит о страданиях: «Просили ученики у Христа престолов славы… Он даровал им чашу Свою. Чаша Христова – страдания».

У многих из нас жизнь – страдание. И безумием будет, недостойным животного, не то что человека, проклинать всех и вся, клясть судьбу, лезть в петлю. Церковь Христова здесь говорит своему детищу скорбному: «Потерпи, Господа чадо!» Т.е. этими страданиями Господь тебя избрал, этими скорбями Сам Бог тебя посетил.

Недомыслимое дело плотскому нашему уму постичь, что любовь Божия к избраннику Своему выражается в скорбях и напастях, посылаемых этому человеку.

* * *

Западный человек, старея, с утешением и надеждой глядит на благоустроенность семьи, на своих внучат. Семейственностью, внуками он заслоняет от себя конец. Внучата, дети – вот оправданье и утешенье старящегося человека, всегда живущего настоящим.

На Руси человек, старея, начинает глядеть в мир иной. На стариках у нас отображается свет иного века. Старые люди на Святой Руси думают и стараются приникнуть к «тамошнему». И какой же радостный ответ на эти столь всеобъемлющие и самые существенные для Руси святой вопросы даёт праздник Пасхи!

«Христос воскресе!» – и этим сказано всё. Жизнь полна смысла. Лишения, скорби, болезни, нужда, смерть самая – всё полно смысла. «Христос воскресе!» – это семя вечной радости, которое носит в сердце Русь Святая, это никогда не гаснущая искра Радости Единственной.

* * *

Накроет мрачное, унылое состояние, отупение найдёт. Далёкими, давно прошедшими и ушедшими кажутся дни и часы светлого мира душевного. С горечью те дни или годы вспомнишь… Нет, думаешь, не вернётся то лето души, те часы душевной весны. Осень жизни пришла. Ветви многолиственные опали, цветы мира и умиления повяли.

…И вдруг снова точно кто тебе руку невидимо на голову возложит, руку невещественную, но живоносную. И мир коснётся опять души, и воспрянешь, за дело какое примешься. Точно всё кругом посветлеет. И опять радует тебя, опять оживает для тебя твоё сокровище заветное – вера Христова. Коснётся сердца просветление, откатится плита оная гробовая, и опять добро тебе жить и с твоими болезнями тяжкими. Плюёшь на них: Господи! Что там скорби земные – ведь у меня есть сокровище неистощимое, богатство есть некрадомое, есть у меня счастье, при котором день и ночь ликовать надобно. Есть у меня вера Христова! Что передо мною богачи: моё всё! Что передо мною учёные: я знаю всё!

* * *

Этот глухой асфальт, грязные щели улиц, вонючие машины, электрические бельма! Давно уже я живу среди этого всего, а противно мне это всё…

Спичку чиркнешь, электричество включишь – никакой тебе радости. А вот лучинку засветишь от лампадки – и весело. Затрещит, побежит живой огонёчек. Она живая, лучинка-та. Тут что-то от детства, от игры. Дети любят самодельные игрушки.

Лучинушка сосновая, берёзовая – дело простое, ясное, честное, бесхитростное. Горит, потрескивает, светит, греет. Ребёнку занятно, старику любо.

Берёзова лучина горела в горницах. Берёзова горела без дыму, только угольки во все стороны отпрядывают. А соснова – она жирно горит, с дымом, она и на улицу, и к скоту ходить. Плаха уж сгорит в вечер-то (расколотая на лучины). Лучина долга на вечеринке. Не одна лучина горит, домашна та девка у светца всё и сидит, менят. Дымно, глаза ест; заслонку откроют. Тепло, жарко от лучин-то, хорошо!

Века, тысячелетия светила лучина, моя лучинушка. Как с матерью жил с ней народ. И в песне отлилось именно чувство к лучине:

– Лучина, моя лучинушка
Берёзовая.
Что же ты, моя лучинушка,
Неясно горишь?
…Неясно горишь,
Не вспыхиваешь?
Али ты, моя лучинушка,
В печи не была?
…Не высушена?
– Я была, была в печи
Вчерашней ночи.

Ну-ка, электролампе что споёт ли когда народ, отольёт ли от души, от сердца что-либо подобное:

– Сегодня тебя, электролампочка, купили, а ты погасла. Перегорела или плохо запаяна?

– Осмотри проводку. Не я перегорела, перегорела пробка.

* * *

Передают сонату Шумана для скрипки и фортепиано. Торжественность есть и светлость в музыке. А я стихиры начал тихонько выпевать Зосиме и Савватию Соловецким. И вот нисколько не вразрез и не оскорбителен аккомпанемент музыки, звуки скрипки гимну святым пустынникам… Благодатный свет соловецкой святыни разливается сегодня по морю Севера. Слышу чудные звуки музыки Шумана и вижу: это волны бегут, обгоняя одна другую, озлащёнными уже осенним солнцем Севера, плывут к стенам святой обители и лобызают камни ея… Соната Шумана… Там, на Соловках, поёт ли сегодня славу хотя один голос человеческий? Но море поёт стихиры, как пело века… Торжественно и властно звучит музыка… Как перезвоны колоколов, рояль. И скрипки, будто вдохновенное «Хвалите» молодых иноческих голосов… Вот я слышу: набегают мелкие волны, целуют камни основания стен соловецких и отхлынут обратно… А вот молчаливо подходят, как монахи в чёрных мантиях с белыми кудрями, ряды больших волн. Выравнявшись перед древними стенами и став во весь рост, валы враз творят земной поклон. Сегодня кудри припали к подножию стен. И вот встают в рост и, оправив тёмные, тьмо-зелёные мантии, уже пошли с другими вокруг острова как бы в торжественном крестном ходе.

Память святых соловецких угодников, почитание преподобных Зосимы, Савватия и Германа, любовь к ним… О, какое драгоценное наследие вручила мне моя милая родина, возлюбленный мой Север…

* * *

26 февраля 1943 года. Давно ли было как нарядно. Везде у зимы, как у попадьи, белые постели накрыты, подушечки, накрывашечки… И вдруг – всё оголено. Наго видится, голо… Зиму будто из гостей домой попросили. Она схватила свои перины, подушки с прошвами, простыни с кружевами, обснимала всё убранство и убралась. Сор и грязь оставила. А новая госпожа, Весна, ещё не въехала.

Ежели хоть на малые минуты падёт веселье на сердце тебе, идущу к службе Божьей, знай, что это ангел Божий шаги твои считает. В этом разуме и сказано в патерике.

Я буду, если нельзя утром, то в вечерню, а то и к ночи (ночи хороши предвесенние! Капели, вода, ручьи) на улицу ходить, «Божий мир» соглядать – что глазом не вижу, то ухом учую. Кабы я в деревне жил, я бы каждый день этой несказанной поры – когда «ещё в полях белеет снег, а воды уж весной шумят, бегут и будят сонный брег»… я бы с утра вышел за околицу, услышал говор вод, так бы душу выронил с радости.

* * *

Площадка перед храмом была забита толпою… Солнце, многолюдство, праздничность, не без торжественности. В это время в толпе появился высокий старец с большой седой брадою и белыми кудрявыми власами из-под скуфьи. К старцу стали подходить под благословение. Стали называть: архиепископ Лука Красноярский. (Свт. Лука (Войно-Ясенецкий) некоторое время отбывал ссылку в Красноярске. – Ред.) Тоська потащил меня благословиться. Господь внушил моему дорогому брателку за его детское чистое сердце! («Брателком», «братцем» Шергин называл Анатолия Викторовича Крога, своего родственника по материнской линии. – Ред.) Уже приняв благословение, я узнал, что это тот знаменитый епископ, хирург, доктор медицины, даже профессор, который был на Севере, который затем переведён был в Среднюю Азию… и уж не хотелось отходить от такого, воистину великого человека. А он, теснимый толпою, благословлял и благословлял, хотя, очевидно, уж с трудом стоял. Но благословлял так внимательно, так неспешно.

Мы с брателком всё старались встать поближе к старцу-святителю. С волнением душевным я вспоминал то, что знал о жизни сего святителя-исповедника, поистине врача душ столь же пречудного, как и врача телес… И вот ещё что светло и радостно вошло в моё сознание и, думаю, навсегда. Святитель был одет в обыкновенный штатский костюм. Глухая тёмно-синяя тужурка и такие же брюки навыпуск. Только скуфеечка на серебряных кудрях говорила о духовном сане. До сих пор мне казалось, что духовенство, бросив рясы, потеряло некое свидетельство о важности и чести их сана. Я с младенчества привык уважать рясу: важную, длинную одежду, широкие воскрылья рукавов… Ряса делала этих людей такими особенными, в них было нечто необщее… Сняв рясы, сбрив бороды (это уж стыдно!!!), духовенство, казалось мне, смешалось с толпою, стали будничными, стали как все… Но, в действительности, делала ли ряса священника, монаха?.. Конечно, нет. <…> Ино я равно люблю и благоговею, например, перед изображением старца Амвросия Оптинского, в соборной ли он мантии и высоком клобуке предстоит или в суровом кафтанце, в чулочках больной снят на карточке… В картине Нестерова «Явление отроку Варфоломею» величаво свят схимонах, лика которого и не видно в кукуле. Свята и крестьянская одежда и непокрытая головка отрока. Лишь бы в Церкви… Лишь бы с Церковью.

* * *

Сбродил в храм Божий. Там что-то рано сегодня управились. Но не напрасно сбродил. Много народу осталось: иные поют из молебна! Самообслуживанье, иные тихо кучками по несколько человек (и много таких кучек) тихо беседуют. Я разговорился с каким-то уже седеющим человеком. Поговорили как незнакомые, перекинулись мыслями вообще, коснулись церковных дел и т.п. И удивительно, светлое чувство от незнакомца живёт во мне и сейчас, спустя несколько часов. Как бы голубь светлый от него перелетел на меня. А в полумраке храма и лица-то его не разглядел, да и не рассматривал: задумчиво опущенная голова, тихий взгляд, спокойная речь, неширокая борода, густые волосы, худощав… Он и говорил-то мало, и какая культура душевная в этой скромности, доверчивости… Вот, проповедует с амвона сановный иерарх – и ничего не унесёшь в сердце. По обязанности, по профессии-де проповедует иерей или там иерарх. А тут тихая краткая беседа с таким же, как я, «мирянином», и какое светлое, благодарное ощущение на весь день.

* * *

Осень серая. Туск на травах, серебряная долина. Чёрная, молчащая река. Торжественно, как в храме, когда совершается Таинство и молчит всякая плоть человека. Тишина, подобная неизъяснимой музыке. День, и дивно это безлюдие и безмолвие.

Торжеством исполнилась долина, преславно ожила река. Всё стало настоящее. Уж не дольнее, топтаное, будничное, а преображённое, истинное всё вкруг меня. Надобно, чтобы хоть временно приотворялись сердечные очи.

Я так мерекаю: во всём мире только братишка да Бог меня жалеют, убогого. Чтобы в конечное отчаяние я не упал, Зиждитель мой, Любовь моя, всея твари Украситель, нет-нет да и покажет мне потихоньку какое всё воистину-то вкруг нас, плеву-то, которая от мира сего скрывает сущее вещей, сдёрнет: «Гляди-ко, гляди, говорит, небого, как оно есть-то!.. Как мати игрушкой меня потешит золотой, неизживаемою… Я, – говорит Господь, – её, золотую, покамест приберу, покамест она тебе не к рукам, а ужотка ты её возьмёшь…»

Да, мы видим – яичко-то простое, а оно золотое.

* * *

Я куда сброжу, простужусь, лежу – ходите вокруг меня. Неделю «болею», братец по докторам, по аптекам (две аптеки на Москву) гоняет до ночи в дождь и в мороз… Хвораю я с чувством, с толком, с расстановкой. Того ради не любит меня братец одного отпускать. Изноет весь: как я улицу перейду, как на трамвай сяду, как бы кто меня не сронил да как бы кто не раздавил… Ночь-ту сидит, мне рубашонки зашивает. Я и дома рваный не хожу, заплаточки и те выглажены. А уж о нём некому подумать. Тонок что былиночка, худ что щепиночка, бледен до прозрачности. Как приляжет на минутку, и встать не может, тик у него нервный сделался. Но на его худеньких плечах все заботы, у него на плечах я – неразвезимая гнилая колода. Врождённое чувство долга и ответственности какую-то дивную силу даёт хрупкому, точно фарфоровому, существу моего бедного братишечки. И вот там, где я, как навозная куча, расползаюсь во все стороны, он как хрустальная рюмочка звенит на морозе. Истинно, брателко ты мой, хрустальная ты чаша милосердия…

* * *

Вчера стоял у часов: день начинал покорять свет лампад… Сегодня дневной свет начинал малиться, углы и своды темнеть, но ярче и ярче разгоралось сияние свещ и лампад.

Бывало, как эстет, я тоже стаивал долгие службы. Я выстаивал и долгие кафизмы. Я наслаждался, абсолютно не вникая в журчание чтецов. Вроде как бы геройство было, что вот устал, уморился, а выстоял долгую службу. Дома зато во умилении за самовар на два часа сядешь, да с булками, да с вареньем. Пока пар из-за голенища не пойдёт.

Теперь ходи да оглядывайся, а и нет не то что варенья, а и куска хлеба. Но эстетское, любительское этакое отношение к церковным службам – его тоже не осталось почти. Не до услаждений: Иисусе, Наставниче, погибаю. Уж ясно, что если не в екклисии, то нет, нет мне спасения. И уж искусством не проживёшь, эстетизмом даже церковным не пробавишь долго.

* * *

Бывает так, что самоучки-кустари, дойдя своим умом, устрояют из дерева наивные механизмы, в то время как инженерная наука уже давно решила этот вопрос и пользуется такими машинами… Нужно ли каждому на личном опыте доходить до богопознания? Ведь вопросы личного богопознания разработаны в учении Церкви, и надо только вопросить учителей.

Конечно, имей я опытного старца, мне не надо было б бродить вокруг да около бесчисленными тропинками, окольными дорогами, идя к тому, к чему существует прямая, углаженная дорога.

Да. Но, может быть, глубина мудрости Божией и судила мне, человеку мира сего сомнящемуся, слабому в вере, обтолочь своими боками путь к богопознанию, к богосознанию, а не то чтоб я получил оное бесценное сокровище готовым.

Вопрос о внутреннем богопознании, о том, чтоб самому найти Бога, чрезвычайно важным и насущным делается в наши дни. Род людской, «массы» отторгнуты врагом рода человеческого от Отчаго дома. Интеллигенция, городские «массы», а ныне и крестьянство (молодёжь особенно) лишены влияния Церкви, ушли из быта исконного, забыли праздники. Церковь уж не навевает им вечного своего аромата. Молодёжь в семье, в быте у старших не находит уже праздников Божьих.

А между тем среди этих молодых и пожилых много есть (а дальше будет ещё больше) таких, у которых горит в душе искра Божия. Они видят, что «современность», «материализм» кладёт голодному в руку камень вместо хлеба и ядовитую змею. Таких людей не удовлетворяют скучные «песни земли». Имеющие ухо, чтоб слышать, начинают ловить в природе звуки небес. Может начаться естественное богопознание, которое Господу помогающему приводит в Церковь Христову…

* * *

Книга – как человек. Книга – мир богатейший (говорю о настоящей книге) собран в ней. Она невелика стоит на полке, а всё в ней. И человек, её написавший, и мир, им описанный. Возьми патерик Оптинский, возьми Дамаскина (Валаамский). …Волны, небо, море, острова, история; века и люди сохранены прекрасные, чудные. Всё перед тобой оживает, как только книгу раскроешь. Дела их, речи, поступки живые, яркие, блещущие, искрящиеся. Люди патериков, они более живы, чем все мы, ещё таскающие ноги по земле. Такая книга – как оконце в мир светлый, бодрый, радостный, здоровый. Такая книга – чудные духи во флаконе. Книгу такую раскроешь – как из чёрной ночи в золотой, вешний день войдёшь; из нищеты в богатство. Да, я-то беден, нищ, а царское одеяние у меня на полке. Я-то озяб, трясусь, а летнее солнце у меня вон стоит. Я-то болен, а вон лекарство вечное, испытанное. Я в грязи, а вон моя баня. Я в тосках, в печалях, а вон моя радость. Протяни руку… Я в безумии, а вон верный разума наставник. Востину книга такая – «царство небесное дома родилось» (Аввакум Петров).

* * *

1 февраля. К весне, похоже. Ино, слава Богу, ведь февраль. Сейгод нетерпеливо что-то считаю я дни к весне… «Им овладело беспокойство…»

Все ждут – вот война кончится, голодовка кончится, здоровье воротится… Как галки за окном кричат, воробыши чирикнут, я всё ловлю ухом – это-де к весне. Люблю голоса Божьей твари. Велика ли моя «священная роща» – десяток дерев против окна-та – дома кругом, а галочки-чернички да воробьи всё ночуют. Засветло прилетят, и – разговору! Долго угнездиться не могут. Вот птице наплевать, что гараж близко, а я брезгую этими машинами. Унылые мёртвые жабы, чучела жабьи на катушках. И ездит-то на них сволочь, а я не о том строчу, о чём хочу.

Сегодня предпразднество Сретения. Ничего, что в грязях да туманах земля. Слушай, что Церковь поёт сегодня: «Небесный лик небесных ангел приник на землю, предпразднественную с нами поют песнь, радуясь». Ничего, что дождь да слякоть, приникши, с неба глядят на нас очи ангелов.

* * *

10 мая 1944 года. На днях, ожидая трамвая на бульваре, ещё издали услышал сладкую такую и тихую музыку… Наконец начал проходить оркестр, за ним взвод за взводом – молодёжь в военной форме. Стройно шли под марш, такой сладко-весенний. У них были спокойные молодые лица. Все одеты по-походному. И подумалось: вот мы, старые, как цепляемся за житуху, как разоряемся, расстраиваемся, что не наелись, мёрзнем, зиму ещё одну доживём ли и т.д. и т.п. А эти, молодые, прекрасные, спокойные, сильные, ещё и жизни не знавшие, идут и не жалеют, как бы отстраняют, покорные, кубок жизни. Отводят от себя кубок жизни царственным таким, великодушным жестом. А мы, старичонки, тесня, давя друг друга, друг у друга отымая, лезем к кубку тоя жизни беззубыми дёснами, цепляемся, имаемся за него.

Ряды за рядами… Молодые, полные жизни, сил…

Темноглазый флейтист оркестра, промаршировавший мимо и окинувший публику серьёзным взглядом, а пальцы его быстро бегали по флейте, он до того похож показался мне на милого нашего Мишку (Михаил Барыкин – воспитанник Б. Шергина и А. Крога. – Ред.), что вслед за старухой, прошептавшей: «Милые сыночки, как мне вас жалко!» – и я сморщился по-стариковски и, будто от ветра, утёр слезу.

…Как много кругом несчастья, как много бедствующих, болящих, как много на свете несчастных, особливо в последние смертоносные годы. Так мало счастливчиков, в такову печаль упал и лежит род человеческий, особливо сынове российские, что в полку сих страдающих спокойнее быть для совести своей. С плачущими, алчущими, изгнанными, скорбящими, тружающимися и обременёнными куда почётнее шествовать путь жития своего, нежели попрыгивать со счастливчиками. «Счастье» этих немногих на бедствии премногих стяпано-сляпано воровски-грабительно. «Поплачем здесь, да тамо воспоём, поскорбим здесь, да тамо возрадуемся».

Фотография из Собрания сочинений Б.В. Шергина, Том 3, дневник 1939-1968 гг.

* * *

Меняющийся лик небес имеет для меня силу великую, притягательную. Однолично с небом (и даже больше!) поразил меня взгляд младенца.

Взрослые беседовали у лампы. Грудной ребёнок, мальчик, тихо лежал поодаль, в тени. Мы думали, он давно спит. Я подошёл к кроватке. В полумраке увидел широко открытые глазки. Мальчик как бы внимал чему-то для меня непостижимому, но для него близкому и сродному. Я опустился на колени, шепча нежные слова, дивяся чудной сосредоточенности милого личика… Он стал глядеть на меня, как бы вопрошая о чём-то. Чувство какого-то смятения, но и восторга поднималось в моей душе. Мы глядели друг другу в глаза. Он, только что «пришедший в мир», ещё весь чистота и непорочность. И я, уже собравший на себя всю грязь и весь тлен земли. Он лежал маленький, спелёнатый, но важность гостя из таинственной страны почивала на нём. Только глядя в звёздное небо, давно когда-то, ощутил я подобное чувство…

От плоти и крови родителей это нежное тельце, но прекрасное и дыхание жизни вложено Богом, источником жизни. О, дитя ненаглядное, так недавно родился ты для этого мира, что ещё помнишь страну истоков жизни, помнишь объятия великого Отца.

Личико дитяти осветилось радостной улыбкой. И опять он смотрит, и воспоминание прекрасной тайны в этом взгляде.

Милое, любимое дитятко пока гость на земле, чудный наш гость, весенняя птичка из царства вечной весны. Дитятко милое, дитятко светлое, дыхание жизни ниспослано в тебя от Отца Жизни. Душа твоя – дыхание Того, чью славу поют и звёздные миры, и цветы полевые.

^[1]«Мнение незрелое, ошибочное» – примечание Б.Ш.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска