Как Дунька стала Бунькой и другие истории
Из бесед с насельником Антониево-Сийского монастыря игуменом Варсонофием (Чугуновым)
С отцом Варсонофием мы знакомы давно. Как-то разговорились мы о монастырской ферме. Батюшка вспомнил, что долгое время заведовал животноводством в Сийском монастыре. Оказалось, это совсем не скучное дело…
«Особого выбора не было»
– Когда я пришёл в монастырь в 93-м году, – вспоминает он, – старшим на коровнике был Александр Оцупко. Занимал он тогда седьмую келью, которая и сейчас считается администраторской. Там был наш единственный телефон, и когда люди звонили в монастырь, Александр брал трубку и представлялся: «Антоний Сийский». Помню, что родом он из Красноборского района и воевал в Афганистане. Но так-то ферма была больше на Гене Панкратове, моём друге, во многом ставшем учителем, Царствие ему Небесное. В какой-то момент дрогнули Александр с Геной, проще говоря, запили. Они не были монахами – миряне. Им труднее, чем братии. Падали, поднимались не раз и не два.
Первые послушания у меня были нехитрые: варил кашу, хотя не умел, поэтому получалось много комков; полоскал бельё зимой в проруби – как-то оно примёрзло ко льду, начало рваться, когда я его потянул. Элементарные вещи, но я их не знал. Что уж говорить про восемь коров, лошадей, овец и прочую живность – как за ними ухаживать? К тому времени на ферме – а хозяйство немалое – остался один-единственный человек Рома Милькоманович, детдомовский пацан, который худо-бедно разбирался в этом хозяйстве. Страстью его была рыбалка: всю ночь будет рыбачить, а утром – на дойку.
И отправили нас с Сашей Сухушиным на помощь. Надо сказать, мы не сразу нашли общий язык, даже подрались как-то. Тщеславие, ревность, попытки выяснить, кто из нас старший, и прочая ерунда поначалу мешали. Но потом мы помирились, конечно. Ведь оба пришли в монастырь сознательно, пытаясь отыскать свою дорожку к Богу. Я был настроен на монашество. Саша, думаю, скорее на белое священство. К сожалению, не знаю, как у него потом сложилось. Наши ссоры были почти потешными на фоне настоящих трудностей для игумена Трифона (Плотникова). Здесь нужно понимать, как всё начиналось в обители. Всё время в монастыре жило два-три десятка, но доходило и до сотни трудников – людей без определённого места жительства, прибившихся к монастырю. Время крушения страны. Очень много было потерявшихся в жизни: бывших заключённых или тех, кто спасался от сумы и пьянки. Но с прежними страстями так просто не расстанешься, конечно.
– Отче, напомни, кем ты работал до монастыря?
– Работал я поначалу инженером-механиком в Ухте, обслуживал Як-40 и Ан-2, потом в Сыктывкаре проверял пермские моторы Д-30. Нужно было перед вылетом провести диагностику: старый мотор мог «рассыпаться», а я должен был этого не допустить. Скажут порой: «Давай подписывай, надо самолёт в рейс отправлять». «Проверю, – отвечаю, – тогда посмотрим». Видишь, скажем, трещинку – не сам, конечно, осциллограф показывает: прыгает луч на экране – и говоришь: «Двигатель нужно снимать, с этим самолёт не полетит».
– А почему тебя, инженера, на ферму отправили, да ещё заведующим? Ты хоть деревенский?
– Не было деревенских, да и не это главное. Главное – ответственность. Если она есть – освоишь новое дело, если нет – тогда что тебе вообще можно доверить? В общем, особого выбора не было у отца наместника.
Коровник был огромный, дореволюционный. На тот момент, кроме коров, были лошади, овцы, козы и птица. Все в одном месте, хотя так нельзя – это нарушение ветеринарных норм, в которых мы поначалу мало смыслили, даже не догадывались об их существовании. Коровник сгорел в двухтысячном году. Слава Богу, что летом – никто из животных не погиб. Там была лишь одна овца окотившаяся, но её спас человек, который присматривал за фермой, после чего в ужасе убежал – испугался, что его обвинят в том, что не досмотрел. То ли проводку тогда замкнуло, то ли он печку топил – уже не помню причины. Вернулся лишь двадцать с лишним лет спустя.
Состоял старый коровник из трёх частей. В одной была вся живность. Когда овец стало больше, оборудовали вторую часть, стали там их держать. Третья – жилая. Там была комната, где мы переодевались и сидел ночной дежурный. Корма тоже там держали в специальном ларе. Наверху над коровником был сеновал, имелись специальные окна или проёмы, через которые мы сбрасывали вниз сено – это было здорово придумано. Стригли овец, перерабатывали шерсть. Работала скорняжная мастерская. Имелся специальный человек – Элисбар, в миру Эдуард, который умел выделывать овчину. Ремни шли на упряжь, шили жилетки и рукавицы. Элисбар до прихода в монастырь много, скажем так, путешествовал, и однажды его снова потянуло в странствие. Далеко уйти не смог, замёрз в лесу. Умер не сразу. Мы его, как нашли, отвезли в больницу в Архангельск, и перед смертью я его исповедовал.
«Яко Твоя держава»
– У отца игумена была идея, что все должны уметь доить коров. И мы учились. Дойка была ручная. Перед тем как приступить, я благословлял вымя, потом крестился. Перед дойкой нужно намылить тряпку хозяйственным мылом в тёплой воде, чтоб вымя помыть. Потом доишь. Поначалу руки начинают неметь, потому что ты много раз повторяешь одну и ту же непривычную операцию. Так что нужно втянуться. Год доишь, два доишь – и привыкаешь, а поначалу, как уже говорил, руки деревенели. Как-то руку себе сорвал. А есть ещё такое понятие – «бешеная дойка»: это когда комары, оводы, мошкара кусают корову за вымя; ты должен доить, а она дёргается – может ногой в ведро залезть, может вырваться и убежать.
Со стороны к ней лучше не подходить, даже в самой спокойной обстановке. Корова просто так молоко не отдаст, она должна сначала к тебе привыкнуть, узнать тебя, начать доверять. И вообще, нужно душу вкладывать в животных – когда они это чувствуют, то всё слава Богу. Сам доил несколько лет постоянно, потом – время от времени.
Первая корова, первый отёл – это как первая любовь. Первой отелилась дородная Пеструшка – у неё было самое жирное молоко. Тёлку, которую она принесла, звали, как сейчас помню, Забава – очень я её любил. Да я могу про всех коров – тех, что были вначале, – сказать, как их звали. Записывай: Пеструшка, Чернушка, Зорька, Милка, Крошка, Хаврошка, Роза и Держава. Порой случайно доставалось мне от них, синяки мне ставили. Как-то ногу отдавили, наступила одна, и всё бы ничего, но случилось это как раз в день моего пострига, во время которого я от боли всё пританцовывал, не мог стоять как положено.
Когда стал священником, надо мной посмеивались. Придёшь с дойки, заходишь в алтарь, а там говорят: «Запахло отцом Варсонофием». Проще говоря, навозом пахло, и этот запах не выветривается, не вымывается и не выпаривается в бане. Да и потом, бывает, даю возглас: «Яко Твоя держава», – опять улыбаются, вспоминая, что это имя одной из моих бурёнок. По-дружески, по-братски посмеивались. С большой теплотой вспоминаю то время.
«Я был отчаянный»
– Не было у нас быка, осеменяли искусственно. Нужно было отправляться на поиски быка, а единственная машина в монастыре – древний автобус «КАвЗик», водителем его был Альберт, он из Коми. Он воевал во Вьетнаме, хороший человек. Пахарь, трудяга, когда трезвый. Автобус у него заводился даже в сорокаградусные морозы, для этого он грел воду на костре. Но как выпьет – беда, спасаясь от которой, Альберт и пришёл в монастырь. Я стал крёстным отцом его сына. Сейчас связь потеряна, но молюсь за него.
Нашли бычка на маленькой ферме в Емецке, их тогда было много. Пришли, стали выбирать. Отцу Трифону один особо глянулся, самый боевой. Загрузили в автобус через заднюю дверь и привезли в монастырь. А Альберт потом сорвался. Впал в запой и, потеряв разум, пошёл нас, насельников, убивать. Я закрылся изнутри на ферме и читал молитвы, когда он колотился. Ещё одного, моего соседа, прижал к печке, достал нож и к горлу приставил со словами: «Не дёргайся, козёл!» Тот побелел, но обошлось. На этом послушничество Альберта у нас и закончилось – не выгнали, сам ушёл.
С тех пор как первого бычка привезли, они у нас не переводились. Я такой был отчаянный, не боялся их. Быть может, сохранилась где-то фотография, сделанная нашим иконописцем Егоровым, где я изображаю тореадора. Был случай, когда бык меня чуть не убил. Приехал я проконтролировать стадо, смотрю: оно в одном месте пасётся – в другом сено косят. Хожу между коров, бык неподалёку, пастух. Вдруг меня что-то сильно бьёт, лечу и вижу: на меня бык бежит, на второй заход пошёл – добить хочет. Но рядом был ещё один монах, который отогнал буяна. В тот же день бык ещё одного человека боднул, потом убежал – пришлось искать и пристрелить. Жаль. Очень породистый был, с хорошей родословной, матушка его была коровой на редкость высокоудойной, и я на него очень рассчитывал: надеялся, что племя пойдёт. В другой раз бык за ремень меня поднял монашеский: иду по ферме и вдруг чувствую, что поднимаюсь над землёй, над кормушкой.
– Как ангел?
– Это бык то ли шалил, то ли случайно так вышло. Агрессии с его стороны не было. Вверх поднял, а потом аккуратно меня опустил. Бык, я тебе скажу, это не шутка. Был один, что больше тонны весил.
«Вкуснее, обильнее, гуще»
– У нас не было ветеринара, не было опыта, что приводило к разным казусам. Нужен, скажем, турнепс для коров – от него надои повышаются. А у турнепса много ботвы, и, чтобы не пропадала, отдали её коровам, не зная, что к чему, и моя любимая Пеструшка объелась. Как баржу её раздуло, упала и подыхает. Пастух прибегает в монастырь – у нас как раз шла воскресная литургия, – бьёт тревогу. Вызываем ветеринаров, они прокалывают вздувшееся пузо троакаром – это приспособление типа большого шприца. Через него выходит газ, потом корову приводят в чувство, заставляют встать, чтобы оклемалась, и начинают гонять, чтобы остальные газы вышли.
Учила меня ветеринарному делу Ольга Сергеевна Кужелева. У неё восемь детей – мать-героиня, а работала она в соседнем колхозе, точнее в Емецком опытном хозяйстве, сохранившемся с советских времён. Я звонил ей даже ночью, когда обратиться было больше не к кому. Заболел кто-то из животных, утра ждать не станешь. Корова, скажем, телится или выкидыш у лошади – холодной воды напилась и потеряла жеребёнка. Что делать? Звоню, спрашиваю. Однажды объяснила, как поступить, если корова перестаёт жевать. Это звучит непонятно – ну, перестала и перестала, а на самом деле очень плохо, она должна жевать постоянно – процесс такой. Как объяснила Кужелева, в таких случаях берётся бутылка водки, засовывается в рот, выливается, и корова снова начинает жевать.
Она же жертвовала упряжь, хомуты, которые были им не нужны в хозяйстве. Её сильно ругали, что она с нами дружит, помогает, но Ольга Сергеевна не отступала. Посмеивались: «Ну что, Сергеевна, опять попа привела? Ну, значит, нас скоро закроют». Это потому что я несколько раз служил водосвятные молебны на комплексе, где она была руководителем. Денег у неё в хозяйстве особо не было, всё держалось на её авторитете. Мы очень сдружились, даже в паломничество вместе ездили. Вспоминается, как побывали у святой Матроны. На улице было минус сорок, и на могиле оказалось всего три-четыре человека, а не обычная километровая очередь. Это был, кажется, девяносто седьмой год.
Очень не хватало знаний. Ведь кто я? – авиационный инженер. Но был романтиком, который мечтал создать образцовую ферму. Для этого приходилось читать литературу. Иногда помогало. В книгах много чего сказано. Правда, и глупостей там хватало. Например, говорилось, что для хороших надоев нужна крапива, а молоко от неё «вкуснее, обильнее, гуще». Прочитал – загорелся. А это оказалось не то чтобы враньё, просто не объяснялось, что крапивы этой не напасёшься. Стал я её заготавливать – но даже на одну корову не заготовить, а на восемь и подавно. Ещё в книгах говорилось, что после отёла корову надо раздаивать: чем чаще доишь, тем лучше – можно вместо трёх и четыре, и пять раз в день доить. Но и это лишь благое пожелание, на самом деле так никто не делает, а я старался. И всё-таки год за годом опыт накапливался, часто через большие переживания.
«Теперь я понимаю»
– Как же трудно было! Ведь я ещё учился и в Свято-Тихоновском богословском институте. Как-то приехал к нам в гости преподаватель истории Русской Церкви Владислав Игоревич Петрушко. Это был год примерно девяносто шестой. Я сводил его на ферму, он всё внимательно осмотрел и сказал: «Да, отец Варсонофий, теперь я понимаю, что вам не до истории Русской Церкви». Но в каком-то смысле мы её, историю Церкви, в нашем монастыре творили.
Кроме фермы, на мне были и другие послушания. Одновременно вёл миссионерскую работу, окормлял школы и детский дом. Это три разных вида работ – социальная, миссионерская, образовательная.
Был такой случай. Приезжают азербайджанцы покупать кипы, то есть спрессованное сено, чтобы утеплять хранилища картошки. «Пачаму ви не занимаитесь картошкой?» – спрашивают. Выращивать её было выгоднее, чем животных. «Мы детьми занимаемся», – отвечаю. Кое-что получалось: скажем, заняли первое место по России в детском конкурсе, посвящённом Российскому флоту. Была номинация «В моей реке начало океана», и Емецкий детский дом справился лучше всех благодаря тому, что мы совершили экспедицию по реке. Плот сделали из камер «Урагана» – тягача, таскающего космические корабли. Зарегистрировали как малое судно. И на мель как-то сели, и крестил одного из мальчишек, и много было разных маленьких приключений.
«Песня такая есть»
– Подвизался у нас инок Дионисий – мой келейник и помощник на ферме. Он пришёл ещё в девяносто четвёртом, одним из первых. Очень медлительный и смешной поэтому, но вера у него была сильная. Перед отцом Трифоном падёт, бывало, на колени и кается: «Батюшка, я согрешил: я съел пять больших просфорок!» Мог надолго застыть с зубной щёткой в руках и спрашивать себя: «Зубы чистить или не чистить?» Как-то раз смотрю: доит козу в кастрюлю и тут же козлёнок подбегает и пьёт. «Дионисий, – непонимающе говорю, – ты что, не видишь? Он же у тебя всё молоко выпьет». Дионисий в своей манере неспешной задумчиво отвечает: «А я его гоню, гоню».
Когда клали брусчатку в монастыре, лежали повсюду большие кучи песка. Садится раз солнце за озером – ярко-яркое, и наши иконописцы сочли это достойным внимания. Стоят, обсуждают картину: «Словно апокалипсис!» Вдруг раздаётся грохот. Оказывается, Дионисий услышал разговор, засмотрелся на солнце и, не заметив песка, запнулся и рухнул, только ноги торчат из-за кучи. Встаёт и говорит жалобно: «Апокалипсис, апокалипсис! Празднословие до добра не доводит». Молчун был великий.
Ещё Саша был у нас. Он, когда приехал в монастырь, не умел ни писать, ни читать. Да и говорить поначалу не умел. «Басловите караколить», – говорил вместо: «Благословите позвонить в колокольчик». Потом разговорился, правда: «Благословите на велосипеде во славу Божию прокатиться». Как-то раз с Дионисием отправились на лодке через залив картошку копать. Дениска молчит, как всегда. Саша гребёт и хочет приятеля разговорить: «Ну, скажи что-нибудь». «Я убью тебя, лодочник, – говорит Дионисий и, помолчав, добавляет: – Песня такая есть». Просто так вспомнилось, сценка из тех времён. Саша потом сбежал, что-то не понравилось, начал бомжевать, попал в тюрьму, после вернулся в монастырь. А Дениска всё больше отрывался от мира, и потом его забрала мама. Он стал совсем медлительным, уже и не с нами вроде.
«Кипяточек – парень бравый»
– Первых лошадей звали Ракета, Бунька и Малыш. Хорошо их помню, как и их потомство. Потом-то до десятка доходило, но первых помню особенно. От Ракеты Маркиза родилась. Малыш тоже, кажется, её. Овца носит ягнёнка пять месяцев, корова телёнка – девять, а лошадь жеребёнка – одиннадцать. И так привыкаешь к тому, что она непраздная, что забываешь послабление давать, отдых, чтобы нормально доносила.
Лошади были нашим основным транспортом, часто не было выбора. Или нам так казалось, что не было. Опыт обхождения с животными приобретается небыстро и непросто. Как-то запрягли Ракету, чтобы студентов отвезти, и она ожеребилась прямо на дороге. Так родилась Ласточка. Возможно, из-за того, что так всё случилось, была немного заторможенной.
Была у нас такая Бунька, в прошлом Дунька. Так как животным человеческие имена давать нельзя, отец Трифон её переименовал, изменив первую букву. Бунька была очень хитрая, но глупая. Навалишь большой воз сена – выглядит пугающе, целый стог, но он очень лёгкий. А Бунька смотрит назад: ох ты ж! куда столько?! Начинает копытом бить – не повезу – и заваливаться на оглоблю, то есть падать начинает, мол, нет, ребята, вы уж как-нибудь сами. А в другой раз навалишь брёвна чуть ли не под тонну, но они низко лежат, она их не видит – упирается и тащит, упирается и утаскивает эту тонну.
Послушание конюха нёс Витя, интересный такой человек. «Кипяточек – парень бравый», – любил говорить. Когда было холодно, любил кипяточку попить. Вместо портянок носил газеты. Морозов не боялся совершенно. Год жил я в келье с другим помощником по ферме – Сашей Дадыкиным, который отсидел не один раз. Лозунг у него был: «Хороший понт дороже денег».
Человек добрый, талантливый. Как-то он в ролях прочитал «Хамелеона» Чехова – никакого театра не надо. А однажды услышал его монолог с Бунькой: «Бунька, ты не расстраивайся. Мы с тобой сегодня не вспотеем», – в смысле работа сегодня предстоит непыльная. И такое впечатление, что Бунька его понимает и одобряет.
«Осока режет молоко»
– У нас не было пастбищ, а коровам нужно что-то есть. Так продолжалось много лет. Дали нам Богачёвское поле – это девять гектаров, потом ещё одно поменьше – два гектара. Но это были слёзы: для выпаса коров, овец, коз, лошадей не хватало. Тогда ещё многие живность держали, хозяйства не сразу пришли в упадок, так что драка у людей шла за сенокосы. Сейчас даже не верится. Постепенно всё забросили.
Стали мы пасти вдоль лесных дорог, а там мало что растёт, да и ширина никакая, так что начали наши стада уходить далеко, до восьми километров, добираясь до озера Падун, где отшельничал около года преподобный Антоний. Оно было облюбовано местными жителями для пикников, проще говоря, пьянок. Идёт монах со стадом, а ему: «Давай-ка твою овечку на шашлычок пустим». Если драться начнут, как отбиться? Приходилось терпеть. Молоко оттуда вывозили на лошади. Место, конечно, интересное. В прошлом году отправились туда, чтобы помолиться на том месте, где святой Антоний подвизался, и прихватили с собой металлоискатель. Но откопали только мотыгу девятнадцатого века да иностранные гильзы и патроны, скорее всего оставшиеся от английских интервентов.
Но чаще всего коровы так далеко не забредали, и дойки мы устраивали поближе к озеру, а чтобы не растрясти молоко, плавали за ним на лодке по три раза в день – на вёслах, понятно. В конце концов к середине девяностых коровы сами нашли где пастись. Шли они, шли вдоль одной из дорог и вышли на огромное пастбище километрах в десяти от монастыря, да ещё и ферма оказалась рядом. Хозяином всего этого был Северодвинский завод «Гидромеханизация», руководитель которого дружил с отцом Трифоном. Пастбище и ферма ему были не нужны, и он был не против, чтобы мы ими воспользовались. Всё это было рядом с деревней Ваймуга, где нам через два-три года передали бывшую приходскую школу. Прежде там был фельдшерский пункт, но его закрыли. Стали там обустраиваться, даже домовую церковь открыли в честь святого Власия – покровителя крупного рогатого скота. У меня там библиотека сложилась, несколько сот книг.
Мой друг-помощник и одновременно учитель Гена Панкратов взялся обживать ферму, которую как-то смог сделать жилой. Считай, заброшенное здание было – ни света, ничего. Сам себе готовил. Ёмкость установил подземную на шесть кубов, куда мы на лошади возили воду из деревенской колонки в двух двухсотлитровых бочках. По доброте своей научил меня многому. Такая поговорка была у него: «Если умеешь запрягать лошадь, на старости лет без куска хлеба не останешься».
Поначалу, ещё до передачи школы, он жил на ферме. Гена умер в 2007 году, в возрасте примерно пятидесяти шести лет. Мечтал быть хорошим дедушкой, когда внуки пошли, но ни от кого не хотел зависеть и остался одиночкой. С ним случился инсульт. Очень переживал, что в тягость монастырю он такой, болящий, но Господь смирял. В монастыре Гена не постоянно жил, как-то раз ушёл на четыре года, но не бездельничал, а помог, скажем, моему брату Иеремии построить приходской дом в Верхней Тойме.
В Ваймуге мы держали стадо около десяти лет, но сена там было очень мало и плохое, осока в основном. Коровы её ели, но молока давали немного. Осока режет молоко. Понимаешь, что такое «режет»? Уменьшает надои. Из Меландово, помню, сено возили, а это от Ваймуги ещё километров шестнадцать. Загружаем в сани, которые тащат четыре лошади, везём до Ваймуги. Ночуем на ферме, а уже оттуда – в монастырь.
А летом Плесецкий космодром выделял нам «КамАЗ», он много на борт брал. Это уже когда нам дали сенокосы в Хоробрице. Шестьсот гектаров – вот это раздолье! А потом получилось великое переселение всего стада коров из Ваймуги в Хоробрицу. Там нам помогал заготавливать сено Николай Парфентьев – родственник отца Владимира Жохова, очень известного в 1950-е годы на Русском Севере священника. Парфентьев нам эти сенокосы в Хоробрице и сосватал. Ещё там действовала монастырская пекарня.
Помощником моим в Хоробрице стал Миша Боганов, интересный человек, он сейчас продюсер у Николая Досталя, известного режиссёра – того, что поставил фильм «Монах и бес». Миша проходил у нас реабилитацию от зависимости, и когда я в 2006 году ездил в Донецкую область, в Святогорскую лавру, Михаила оставил за старшего. Как и я, он горожанин, но жизнь заставит – что надо, то и освоишь. Что было плохо в Хоробрице? Во-первых, жить приходилось в здании бывшей начальной школы, которая пришла почти в полную негодность – условия жизни нечеловеческие. А во-вторых, через дорогу был настоящий притон, где жили гулящие женщины и алкаши, с которыми приходилось общаться, и не скажу, что общение было в радость. В общем, то одно, то другое не так, но Господь нас через стада наши как-то воспитывал и вразумлял.
– Отец Варсонофий, а что сейчас?
– В 2007 году моя мама сломала шейку бедра, очень серьёзное, опасное повреждение, так что мне пришлось за ней долго ухаживать. Всё, что было с хозяйством дальше, происходило уже без моего участия. Когда вернулся, ферму из Хоробрицы уже перевели в монастырь, а потом и вовсе закрыли. Для меня же нашлись другие послушания. Очень сильно не хватало священников – некому было служить, меня и благословили. Сейчас вдобавок я помощник благочинного Холмогорского района по образованию.
– Как считаешь, отче, нужно монастырю возобновлять стадо?
– Помню, в Святогорской лавре, где братии было сто двадцать человек, мы посетили хозяйство. Там было всего шесть коров. Говорю: «У нас братии двенадцать человек, а коров – двадцать шесть». Они мне на это: «Так мы же не колхоз!» Может, и правильно. Но хотя бы парочка коров нужна. Если ферму откроют снова, чем смогу – помогу. Сейчас наш наместник отец Феодосий (Нестеров) подумывает об этом, и это я горячо одобряю. Считаю, что этим нужно заниматься. Это работа, послушание, мы на земле живём, нельзя о ней забывать.
Фото начала 2000-х о. Трифона, о. Варлаама, о. Варсонофия и из др. источников.
← Предыдущая публикация Следующая публикация →
Оглавление выпуска
0тец Варсонофий! Спасибо за столь душевное повествование. Ваши воспоминания возвратили меня в детство, когда ездили в деревню в Залывье, любила ходить в коровник, мне там почему-то все нравилось. И большое спасибо за ваш подарок мне, книгу Ивана Карпова “По волнам житейского моря”. С днем рождения, который был 19 июня. Благополучия Вам, Мира в душе. Спасибо за наше, хоть и редкое общение. Ангела ХРАНИТЕЛЯ!