Надломленный тростник

Главы из повести

В тринадцатом, июльском, выпуске газеты (№ 879) мы опубликовали фрагмент из повести вологодского священника Николая Толстикова «Прости, если сможешь». Там шла речь о священнике Арсении Шишадамове, одно время ставшем любимцем губернатора, а когда на того завели уголовное дело, вдруг обнаружившем вокруг себя пустоту. И никто не решился вписаться за опального губернатора, кроме протоиерея Арсения. Но вот это не оценил архиерей… А тут ещё авария, в результате которой протоиерей стал инвалидом и служить у престола уже не мог. Вдобавок его бросила супруга… Всё потерял по жизни в одночасье…

Священник Николай Толстиков

На перекрёстке Серёга, безработный сорокалетний мужичок, оглянулся: родной домик, из которого его только что турнули чужие люди, смущённо прятал окна за кустами сирени. Серёгино сердце сжалось от полоснувшей по нему боли, и, пытаясь проглотить застрявший в горле ком, Серёга побрёл, сутуля плечи, как старик.

Возле автостанции он надеялся поймать попутку – денег на билет до города всё равно бы не хватило, – но редкие машины проносились мимо. Серёга устал топтаться у подступивших к трассе ларьков, всё больше убеждаясь, что вряд ли найдётся бескорыстный дурачок, согласный подобрать горе-пассажира в задрипанной джинсовой «паре». Пьянчужки из местных с любопытством приглядывались к нему и уже кумекали, как вытрясти из чужака последние копейки, предварительно его «отоварив». Стало куда хуже, когда поблизости остановился милицейский «уазик» и крепкие ребята с лычками на погонах тоже начали подозрительно посматривать на человечка, с отчаяния чуть ли не бросавшегося под колёса автомобилей.

К обалденной радости Серёги, внезапно иноземный «Форд», задав кругаля на площадке перед хибарой автостанции, тормознул возле него: от резкого торможения машину развернуло едва ли не поперёк дороги. Серёга подошёл к иномарке, растерянно и униженно лепеча: «Заплатить-то мне вот нечем…» Человек, сидевший за рулём, в ответ нервно защёлкал стартёром, пытаясь запустить заглохший движок. Но мотор не заводился. Пришлось хозяину вылезти. Серёга оторопел, увидев заросшего косматой, с проседью гривой и бородищей инвалида, который, тяжело опираясь на костыль, подковылял к капоту – он оступился и упал бы, не подоспей подхватить его Серёга.

– Что вылупился? – усмехнулся бородач. – Как чудо-юдо из берлоги вылазит, не видал?

Менты налетели коршуньём: только что к нищему доходяге думали прицепиться, а тут «клиент», судя по тачке, солидный.

– Ба-атюшка! – ехидно протянул бугай-сержант, с нескрываемым удовольствием обнаружив в документах какое-то нарушение. Его напарник, как ищейка, шныряя вокруг «Форда», тоже нашёл что хотел и весело сообщил о том старшому. Тот, пристально уставясь на водителя, выдержал паузу, потом вздохнул и по-хозяйски забрался за руль.

– Неисправное транспортное средство заберёте на стоянке у отделения милиции. Время пошло… На вашем месте я ездить вообще бы не рискнул, – назидательно добавил страж порядка, окинув Шишадамова пренебрежительным взглядом уверенного в собственном здоровье человека.

– Это произвол… Я вашему генералу пожалуюсь, мы с ним хорошие знакомые! – угрозливо пообещал Шишадамов.

– Ради Бога! Вас послушать, так все вы кумы да сватовья нашему начальству! И это вот заберите! – сержант выставил из кабины старомодный саквояж. – Ещё потом заявите, что спёрли у вас, ба-атюшка! – опять с ехидством протянул он, коротко хохотнул и надавил на газ.

Бородач, повиснув на костылях, тоскливо проводил автомобиль взглядом, бормоча: «Были же времена, чуть ли честь на перекрёстках не отдавали! Да, были…»

Пока милиционеры составляли бумаги, Серёга ошивался рядом и просительно ныл, мол, отпустите водителя-благодетеля, всего один такой добрый человек сыскался, однако вскоре на его плечо легла властная рука.

– Ты кто?

– Прохожий, – растерянно молвил Серёга.

– Так проходи! Или в отделение захотел?

И Серёга сник, попятился в сторонку.

Но когда менты, забрав «Форд», исчезли, он подошёл к старику и поднял опрокинутый в пыль саквояж:

– Простите, всё ведь из-за меня…

– Бог простит, брат! – вздохнул Шишадамов. – Ты лучше подскажи, как в город добраться?

– Последний автобус ушёл, я вот на попутках полдня уехать не могу. А вечером кто посадит?

Надо было где-то ночевать. Но не на скамейке же в саду? Серёга, приноравливаясь к грузному и неловкому ковылянию попутчика, повёл его туда, куда не думал возвращаться: к своему бывшему родному дому, в который вряд ли пустят новые хозяева.

Но он поглядывал с тайной надеждой на окна соседской Алкиной избёнки – туда можно было напроситься на ночлег если что.

И как чувствовал – в проёме распахнутой калитки показалась Алка, подружка детства! Будто ждала-поджидала! Только не такая, какой была вчера: днём – развязно-весёлая, а ночью – в пьяных слезах. Нет, она была перепугана, растеряна, поэтому обрадованно бросилась навстречу:

– Серёжа, помоги!

Ухватив его за руку, потянула за собой в конец улицы, за крайний дом. Сбоку от шатких разбитых мостков, примяв заросли крапивы, под забором навзничь лежала пожилая женщина.

– Мама, мама! – затормошила её Алка, одёрнув задравшуюся юбку на толстые, перемазанные грязью ноги.

Мать была до бесчувствия пьяна. Когда удалось её приподнять и усадить, привалив спиною к доскам забора, она замычала что-то невнятно, безвольно свесив голову с растрёпанными крашенными под каштан волосами. Алка с Серёгой понадрывались, стараясь поставить мать на ноги, но без толку: дама оказалась полная, грузная.

– Может, пролежится и сама встанет? – предположил задыхавшийся от натуги Серёга.

– Не мужик же! – Алка, закусив губу и размазывая по лицу слёзы, соображала, как жить да не погибнуть. – Слушай, у нас же во дворе тачка! Увезём!

Подкатили тачку-дрововозку на чугунных, дореволюционной отливки колёсах и кое-как, с оханьем и крепким словцом, тётку взвалили на неё. Сами впряглись и стали толкать её в горку. Еле-еле дотаратали до крыльца. Алка притащила из сарайки охапку сена и в коридорчике на полу принялась устраивать мать.

Серёга услышал с улицы чьё-то покашливание и вспомнил о своём попутчике: с такими страстями замотаешься – всё на свете забудешь! Вон он сиротливо примостился на брёвнышках возле дома и поглядывает тоскливо.

– Можно нам у тебя переночевать?

– Какой разговор, – вздохнула устало Алка. – Места хватит, приткнётесь где-нибудь.

Шишадамов, с опаскою косясь на лежавшую в коридоре даму и преодолевая с Серёгиной помощью высокие пороги, прошёл в избу, остановился посреди худо прибранной горницы с незамысловатой мебелишкой: широкими лавками вдоль стен, кое-как заправленной громоздкой кроватью с узорными спинками из гнутых металлических прутьев, колченогим столом, заваленным немытой посудой и остатками недавней выпивки. Привычно взглянул на красный угол, где над полочкой-киотом на стене светлели прямоугольники вместо икон, ещё недавно, по-видимому, здесь стоявших, и рука сама было потянулась сотворить крестное знамение, но замерла на полпути.

Алка, заметив это, насторожённо воззрилась на гостя:

– Вы не батюшка будете?

Отец Арсений кивнул.

– Ой! – Алка растерялась, но потом, что-то припомнив, сложила ковшиком ладошки перед собою, подошла к священнику: – Благословите!

И смачно, звонко поцеловала перекрестившую её руку.

– Бабушка Лида так делала, когда меня ещё девчонкой с собой в церковь брала, – ответила она Серёге на его недоумённый взгляд. – Мы туда добирались когда пешком, а когда и на попутке подвезут. Потом в школе про это узнали, стали меня на смех поднимать и я ходить с ней перестала. Ах, бабушка, бабушка моя!

Рис. Елены Григорян

Алка села на табуретку напротив Шишадамова, сцепленные руки сжала между колен и с опущенной головой, согбенная, с проступающей сквозь ткань платья на спине чередой острых позвонков, мерно раскачиваясь, стала говорить – не блудница, не пьянчужка и не цыганская стать, а изрядно побитая жизнью русская баба:

– Мы ведь и схоронили-то её не путём… Пособие почти всё пропили. Ещё живая была, приехала из больницы дом проведать, а иконок-то вон, – она бросила взгляд на красный угол, – уж и след простыл. От этого она и слегла, не поднялась больше. «Отпойте в церкви, когда Господь призовёт!» – сказала перед самой смертью. Куда там! Мужик мой денежки в зубы – и в загул. А я, дурёха, следом. Там и мамочка дорогая к нам присоединилась – расстроилась, мол. Даром что свекровушку собачила почём зря: я, мол, партийная, в горсовете на хорошем счету, а она мне со своим Богом и церковью всю картину портит… Проспались, хватились – денег нет. Ладно хоть, со знакомыми договорились в долг «домовину» простенькую смастерить. Те, ради памяти бабушки, нам поверили. Так на погост и провезли, без отпевания, и поминок не делали. Накануне хорошо помянули…

Алка помолчала, глотая слёзы, заговорила опять:

– Мамаша раньше частенько к рюмке прикладывалась, а тут вовсе «закеросинила»: вину чую, мол, перед свекровью. А мне в ответ: что ты, дочь, меня коришь, сама не просыхаешь! Я язычок и прикусила, дальше вместе пили. Вот и нынче мужик мой напоил тёщу, та рада-радёшенька на халяву, а сам укатил к маменьке своей. А я – отваживайся. И тут узнала ещё: раскололась по пьяни моя мамка, что с внучкой пили они не раз. А дочке-то моей всего двенадцать. Я на неё: дыхни, стерва! А она мне дерзко, с усмешечкой: на, коли учуешь, от самой на километр разит. Я её – по щеке, она и убежала. Сейчас вот с матерью провозилась, а надо дочь идти искать, может, где у подружек. Эх, бабушка Лида, нашла бы ты доброе слово, утешила. Без тебя всё прахом идёт…

– И вы верующего человека захоронили как нехристя. Последнюю волю не исполнили и чего-то ещё хорошего ждёте?.. – жёстко сказал Шишадамов, когда Алка уткнулась лицом в ладони и затряслась в беззвучных рыданиях. Он, может быть, добавил бы и ещё что-нибудь резкое, но сдержался, сказал помягче: – Отпеть её надо по чину. Покажите место завтра поутру… А вся твердь-то в семье теперь в тебе!

* * *

Серёга побаивался людей в чёрной долгополой одежде. Не шарахался, конечно, в сторону перепуганно, но обходил аккуратно, бочком. Встречались они ему утром по дороге на работу и вечером, когда, вытряхнувшись на остановке из троллейбуса, он устало брёл домой. «Эка невидаль – поп!» – как-то дурашливо хохотнул идущий с Серёгой бухать дружок из цеха. Неподалёку от его дома кирпичные коробки хрущёвок обступили чудом уцелевший остов храма. Бывший склад, он давно уж превратился в забегаловку для алкашей и пацанячьих ватаг, разрушаясь потихоньку. Но однажды Серёга заметил возле его стен штабеля свежих стройматериалов, возле которых копошилась бригада работяг. Через некоторое время в застеклённых окнах замелькали тусклые отблески свечных огоньков; торопливо и часто крестясь, входили в низенькие, поблёскивающие свежей краской ворота старушки; и людской ручеёк крестного хода, опоясывающий храм, он как-то увидел.

Священники казались Серёге людьми из другого мира, величавыми и недоступными: попробуй-ка такого ненароком зацепить, даже как-то поспешно отшагнул прямо в лужу, пропуская вышедших из храма богомольцев и священника. Дружок-то грубо протолкался, пьяному его напору те сами дорогу уступили. Серёга, чувствуя, как стынут промоченные в мартовской воде ноги, глядел вслед виновато, стыдясь и за наглого корешка своего, и за себя. Невидаль! А где было прежде-то увидеть? Уж не на картинке в учебнике.

Когда по новой моде приглашённый батюшка кропил святой водичкой открытый офис фирмы Серёгиной супружницы, он с испуганно-почтительным любопытством выглядывал в щель приоткрытой двери и выставить свою физиономию под брызги, как «фирмачи», постеснялся.

Потом уж, безработный, не бегал больше на троллейбусную остановку мимо храма. Ни до ни после так и не решился зайти туда…

На ночлег у Алки Шишадамов расположился на кровати, не раздеваясь, подоткнув под бок подушки; Серёга, подстелив сдёрнутую с гвоздя фуфайку, скрючился на лавке. При свете тусклой лампочки под потолком он с изумлением поглядывал на священника. Алка вот сразу догадалась, кто это, а ему и на ум не пришло: мало ли бородачей. Видал его раньше, но вспомнил только теперь: ему ведь дорогу уступал тогда, весной, когда шарахнулся в лужу, и офис начальства тоже он освящал! И вот где встретиться пришлось! Глаза проницательные и печальные, вид хмурый… А Серёга с ним по-простому. Да-а!

Алка заявилась под утро: ночью сумела растормошить мамашу и увести её домой, пробежалась по знакомым, разыскивая дочку, но та сама пришла на квартиру к своей бабке. Десятый уже сон видела, когда Алка, сбившаяся с ног, привернула проведать, жива ли мать. Осторожно погладив спящую дочь по голове, не набросившись на неё, как бывало, с заполошным криком (та бы – точная копия Алки – только надерзила в ответ, ненавидяще сверкая глазами). Нет, Алка тихонько разбудила её и, сжавшуюся насторожённым зверьком, позвала с собой: «Бабушку Лиду надо навестить». Удивлённая девчонка собралась безропотно. Алка прикрыла дверь, с жалостью взглянув на мать, с замотанной мокрым полотенцем головой лежавшую пластом на кровати…

За воротами фырчал мотор «москвичонка»: Алка попросила соседа подвезти до погоста. Туда и поехали. По протоптанной в густой сочной траве тропинке поднялись на холм к останкам храма.

Серёга посмотрел на Алку: та, ссутулясь, повязанная чёрной косынкой, прошла вперёд искать могилу бабушки среди разросшихся, переплетённых ветками кустов. Побродив между безымянными холмиками, остановилась у недавно насыпанного, со свежевыструганным крестом.

– Здравствуй, бабушка! – Алка опустилась на колени и прижалась лбом к изголовью последнего пристанища бабки Лиды.

Шишадамов подтолкнул Серёгу:

– Принеси саквояж из машины!

Из старомодного своего баула священник извлёк чёрное длинное одеяние; Серёге пришлось помогать в него облачаться. Надев епитрахиль и поправив на груди крест, отец Арсений кивнул на металлический с цепочками предмет, который Серёга, держа в руках, с недоумением разглядывал:

– Кадило. Ты, брат, помогай уж дальше. Сам видишь – никуда без тебя.

От зашаявших от свечного огарка угольков из кадила завился синий дымок; отец Арсений бросил на угли кусочек ладана, и вокруг разлилось благоухание. Серёге он дал подержать раскрытую книгу с непонятным шрифтом на её страницах, а сам густым сочным баритоном запел молитвословия.

Вился дымок из позвякивающего цепочками кадила в руке священника, и на погосте в хрупкой тишине замер грачиный грай, улёгся ветерок и смолк шум листвы в верхушках деревьев.

Когда отец Арсений запел «Со святыми упокой…», Серёга, сглотнув горький ком, представил себе бабушку Лиду в белом платочке, подошедшую к нему на вокзале в областном центре и почти невесомой тёплой рукой потянувшую его за собой с грязной, испачканной бомжами скамьи…

– Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, рабе Твоей Лидии и сотвори ей вечную память, – возгласил отец Арсений и молча посмотрел на крест на могиле. – Здесь нашла упокоение одна из тех женщин, на которых держалась, не иссякая, наша вера. И в годы гонений, страданий и забвения не отрекались они, хранили её… – Шишадамов ещё помолчал, вспоминая свою суровую на вид тётку и кротких рукодельных её подруг, всплыли в памяти и лица других прихожанок. – Нам бы, нынешним, иметь хотя бы малую такую толику…

После отпевания священник вознамерился пробраться к руинам храма, но куда там! И со здоровыми-то ногами не так просто было туда попасть: везде в траве валялся битый кирпич, таились коварные рытвины и ямки, перед самым входом лежали на земле створки ворот, вынесенные когда-то лихим поддатым трактористом, раздавленные траками гусениц, топорщились рваными краями ржавых листов железа. Запьянцовские компании и сладкие парочки, укрываясь от дождичка и посторонних глаз, проникали сюда через пролом в стене.

Но отцу Арсению непременно нужно было войти чрез врата: «Что я, тать какой?» Серёга поддерживал его с одного бока, Алка – с другого. В тёмном притворе под ногами хрустели осколки битого стекла, на пути попадались кучи мусора; весь храм изнутри, от пола до самых куполов, оказался чёрен, закопчён, как душа человеческая без Бога. То ли колхозная тракторная мастерская грохотала и чадила едучими выхлопами движков, да вдобавок кузня пыхала жаром и дымом, то ли в одночасье пожар выжег всё, оставив на кирпичных стенах свой след. В узкие бойницы окон с проржавленными прутьями решёток проникал снаружи слабый свет – они казались нарисованными на мрачном чёрном фоне.

– В чью честь храм воздвигнут? – спросил отец Арсений. Отзвуки его голоса, отскакивая от стен, заметались в пустоте и кратким эхом откликнулись под закопчённым сводом.

– Воскресения Христова, – робко, едва слышно ответила Алка – видимо, знала от бабушки.

Вдруг откуда-то сверху, где возились и хлопали крыльями потревоженные людскими голосами голуби, в пролом щедрой охапкой плеснуло свои лучи солнышко, поднявшееся к полудню. На миг неуютный сумрак в храме рассеялся, и тут отец Арсений, перекрестясь и неотрывно глядя на горнее место в зияющем трещинами алтаре, запел:

– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав. Христос воскресе из мертвых…

Шишадамов прикрыл глаза, и казалось ему, что тропарь пропевают вместе с ним, творя сердцем молитву ко Господу, сонм святых, чьи лики на стенах храма замарал непроглядный слой копоти и людского неверия. Пение подхватила тонким всхлипывающим голоском Алка. Серёга, косясь на залитое солнцем лицо священника с дрожащими на ресницах прикрытых глаз капельками, в смятении неумело ткнул щепотью себе в лоб – он впервые в жизни перекрестился и пожалел, что подхватить песнопение не может: не знает слов, да и прожил – не слыхал никогда.

Отец Арсений, перестав петь, зашептал горячо и страстно:

– Господи, прими покаяние от возроптавшего на Тя, в смертный грех уныния впавшего! Был я пред Тобою яко надломленный тростник, под всеми ветрами гнулся. А Ты испытывал стержень веры моей, попуская наказания по грехам моим. Благодарю Тебя, Господи… Буду служить до последнего воздыхания и Тебе, и чадам Твоим.

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий