Прости, если сможешь

Священник Николай Толстиков

Главы из повести

 

Изображение: neizvestniy-geniy.ru

Губернатора арестовали прямо в рабочем кабинете. Утром взорвались все местные СМИ. Советник губернатора по делам религии протоиерей Арсений Шишадамов, собираясь в «присутствие» в Белый дом, включил телевизор и, услыхав новость, ошеломлённый, тяжело опустился в кресло.

Ещё вчера губернатор приезжал в восстанавливаемый храм в честь тезоименитого небесного покровителя. Оставив снаружи свиту, лишь в сопровождении отца Арсения он осторожно двигался в гулкой пустоте, боязливо прислушиваясь к звукам шагов, отдающимся мерными отголосками под сумрачными сводами, и на фоне изъеденных кислотными парами голых кирпичных стен – фабричонка-артель прежде здесь валенки катала – казался ссутуленным, сгорбленным, будто под неподъёмной ношей. Остановился пред иконой Святителя Николая, от лампадки затеплил свечу; неверный, колеблющийся язычок пламени осветил лицо с тёмными провалами глазниц, состарившееся, изуродованное почти до неузнаваемости глубокими чёрными морщинами.

Выйдя из храма, губернатор опять был прежним: выслушивая комплименты кого-то из свиты, улыбался по-детски доверчиво и открыто; весь обкапанный рыжими конопушками, под два метра ростом, с большими мосластыми руками, он походил на сельского механизатора, только что выбравшегося из кабины трактора, и сыпал, сыпал простонародными словечками – стоило заговорить ему без бумажки.

Шишадамов до сих пор втихомолку удивлялся, как это обычному председателю колхоза удалось молниеносно влететь в губернаторское кресло. Впрочем, время было такое. Он помнил: прежде в селе этот председатель даже боялся взглянуть в сторону маленькой церквушки на окраине, где отец Арсений начинал служить. Ясное дело: партийная установка насчёт «опиума для народа», красный кусок картона в кармане всемогущ, потому всего дороже, и слово «атеист» хвалебное, а не ругательное.

И повернулось вдруг так, что ему – уже губернатору! – советник по делам религии понадобился.

Он встретил отца Арсения как старого доброго знакомого, земляка, даром что когда-то кругами оббегал. В особо приближённые не допустил, но и в запятках свиты топтаться не заставил. Отцу Арсению достался прежний кабинет уполномоченного, замшелого кагебиста, при советах дни и ночи рьяно кумекавшего, как бы прикрыть немногие храмы в епархии. Шишадамову же предстояло хлопотать об открытии новых, то бишь о восстановлении порушенных, поруганных святынь.

Губернатор особливо увлёкся идеей отреставрировать бывший кафедральный собор. Сам приехал к величественным руинам, с грустным – то ли напускным, то ли искренним – видом побродил около, покосился на чудом уцелевшую фреску на стене, по-мужицки хитровато прищурился и, поманив пальцем из своей свиты вертлявого, с бегающими глазками-маслинами человечка, кивнул:

– Осилим?

– Да под мудрым вашим руководством горы свернём!..

Вот эти неприметные человечки в аккуратных отутюженных костюмчиках, услужливые и тороватые, и подвели губернатора под монастырь. Учуяли слабину – прищур начальственных глаз, иногда острый и недоверчивый, от неприкрытой лести, похвалы и елея заметно мягчал. А уж господа-товарищи вовсю старались: в СМИ трещали как сороки, маломальские заслуги губернатора везде выпячивая, пособили ему, не имевшему высшего образования, пропихнуться в академики, всякие звания ему хлопотали.

Отца Арсения они поначалу обходили, то ли пугаясь чёрной рясы и нарочито сурового вида, лохматой гривы смоляных волос и бородищи с разлапистой проседью, то ли ещё чего, но, заприметив особое расположение к нему губернатора, торопливо полезли со сложенными крест-накрест потными ладошками под благословение. Отец Арсений, глядя в блудливые, без веры и одновременно полные холодного, беспощадного расчёта глаза, давал приложиться к своей длани с некоторым внутренним содроганием; потом пообвыкся, сопровождая губернатора на разных презентациях и совещаниях, воспринимая это как некий обязательный ритуал.

«Они, они, эти “жуки”, постарались, подставили простоту-деревенщину!» – всё уверял и уверял себя Шишадамов, мчась на автомобиле к Белому дому.

Ещё позавчера в столице губернатор чуть ли не обнимался со стариком-президентом, мило беседуя; их улыбающиеся довольные лица в полную ширь показывали с телевизионных экранов на всю Россию. Ничего не предвещало беду… И всё-таки чуял за собой неуправу, раз прямиком с вокзала проехал в храм, где не бывал давно.

У подножия «дома» отца Арсения плотно обступила тележурналистская братва. Защёлкали фотоаппараты, застрекотали телекамеры; Шишадамов, щурясь от вспышек, отвечал впопад и невпопад в подсунутые под нос диктофоны. Вечером он даже удивился собственному интервью в местных новостях: куда-то подевались затяжные паузы, когда приходилось лихорадочно соображать, что сказать, всякое невразумительное мычание – речь была чёткой и ясной. И главное – он был единственным, кто выступил в защиту губернатора, сказав в его адрес разных лестных слов и усомнившись в том, что того справедливо в тюрьму упрятали. Прочие же чинуши, ещё вчера бегавшие на полусогнутых, теперь вовсю открещивались от взяточника, казнокрада и прочая, прочая…

Утром отцу Арсению был звонок из приёмной правящего архиерея: предстоял тяжёлый, нелицеприятный разговор и отрешение от должности.

Юродивая Валя до морозов бродила босиком; старушонки-прихожанки, жалостливо поглядывая на её красные ступни ног, пританцовывающих по первому снегу, приносили и дарили ей нераженькую обутку: залатанные валенки или стоптанные сапожки. Но странное дело – Валя пользовалась дарёным недолго, опять топталась в притворе храма босая. Неопределённого возраста, и зимой и летом ходила она в старой замызганной пальтухе и в надвинутой на глаза чёрной вязаной шапке. Притуливалась в углу, сжимая в скрюченных грязных пальцах свечку, и – служба не служба шла в храме – громко читала нараспев затрёпанную, подаренную теми же старушонками Псалтырь. Первое время смотрители храма пытались Валю одёргивать, даже норовили выгнать, и один ретивый старичок потащил было её за рукав, но с рябенького усохшего личика глянули остро и сердито прежде безучастные ко всему глазки. Юродивая лишь на несколько секунд прервала своё заунывное чтение, чтобы сказать:

– Принеси мне буханку хлеба, а то до дому не дойдёшь!

И дедок послушно побежал в магазин, приволок на всякий пожарный две буханки: хоть и блажная, а вдруг слова сбудутся!

Теперь о чём бы ни попросила отрывистым резким голосом Валя у прихожан, всё выполнялось беспрекословно, даже священнослужители обходили юродивую сторонкой – от греха подальше.

Сразу после Пасхи убогая выбралась из храма на волю, во двор, обосновалась с книгами и свечами возле груды железных бочек из-под извёстки. Заунывный речетатив звучно разносился в ограде, разве что глушил его иногда весёлый перезвон колоколов. Постоянно толпились возле Вали женщины, недавно начавшие ходить в церковь, с боязливой почтительностью вслушивались в её бормотание, пугливо подавались назад, если Валя резко тыкала в кого-либо пальцем и что-нибудь требовала.

И сегодня, когда Шишадамов с архиерейского подворья подъехал к храму, где уже не был настоятелем, юродивую обступала кучка женщин. С ещё не утихшей обидой и горечью от жёстких начальственных слов отец Арсений стал присматриваться к тому, что делала Валя. В посудину с водой она опускала нательные крестики на цепочках и верёвочках, купая их, напевала что-то и подавала прихожанкам.

«Святотатством же занимается! Крестики освящать удумала?!» – вскипел Шишадамов и, выйдя из машины, без церемоний повлёк Валю к выходу.

Та затрясла припадочно головой с выбивающимися из-под шапки грязными седыми космами волос, сморщенное личико перекосила недовольная гримаска, маленькие глазки пыхнули колюче:

– Сотона! Отойди! Будет и тебе!

Шишадамов почувствовал немалую силу в высохшей строптивой фигурке и с трудом выпроводил убогую за ограду…

«Теперь ещё вдобавок и бесом обозвали!»

Плюхнувшись обратно на сиденье автомобиля, он давил на газ и, несясь по улице, теша уязвлённое самолюбие, говорил вслух:

– Не твоё дело в грязь политики лезть, служи Господу! И так стал «свитским» попом, красоваться бы только на банкетах и приёмах! Послужи-ка простым священником в храме!

Выруливший на перекрёсток грузовик Шишадамов, распалясь, заметил слишком поздно, не испугался даже – на приступ страха не оставалось и мгновений, обмер только сердцем, успев выдохнуть:

– Не злобиться бы, а помолиться Господу…

* * *

Нет, поначалу это было хуже всего. И ладно ещё, если б на церковную паперть можно шагнуть прямо с земли, а не вскарабкиваться по ступенькам, дождавшись чьей-либо помощи.

Шишадамов преодолевал высокий порог в притвор храма и, тяжело опираясь на костыли, исподлобья озирал спины и затылки молящихся. Пока никто не узнавал его, одетого в мешковатый невзрачный костюм и болоньевую куртку. Прежняя широкая «греческая» ряса пребывала дома на вешалке – отец Арсений боялся запутаться в ней и грохнуться, чего доброго, да и со стороны посмотреть: поп на костылях – зрелище из малоприятных.

Прошептав молитву, он, нарочито громко стуча костылями – чтобы уступали дорогу, – начинал пробираться к алтарю. Его замечали старые знакомые бабушки-прихожанки, улыбаясь растерянно и жалостливо, складывали крест-накрест ладошки, собираясь подойти под благословение, но порыв гас, стоило глянуть на вцепившиеся мёртвой хваткой в перекладинки костылей руки Шишадамова со вздувшимися от напряжения венами.

Отец Арсений норовил как можно быстрее взобраться на солею, подскочивших на подмогу мальчишек-алтарников шугал с суровым видом: «Цыц!» – и, ступив в алтарь, замирал, преклонив голову перед престолом Божиим. Шишадамова обступали священнослужители; в братском целовании блазнилась ему не искренность, а насторожённость: как бы не причинить ненароком боль; и снова жалостливые взгляды, то в открытую, то таящиеся. И хоть бы кто глянул со скрытым злорадством: бесцеремонен и горд прежде бывал Шишадамов с собратьями, мог и грубовато осадить в разговоре, а во время службы прикрикнуть на замешкавшегося. Но напрасно ждал укоризненного взгляда отец Арсений, даже когда нарочито вызывающе отвечал на дежурные вопросы о здоровье, о жизни: «Копчу вот небушко… Вашими, стало быть, молитвами».

Он отказывался присесть на креслице где-нибудь в уголке алтаря – снисхождения к своей немочи не терпел – и службу старался отстоять до конца, повиснув на костылях, понурив голову. Искоса он иногда поглядывал на служащего иерея, и если бы кто посмотрел в это время пристально в глаза отцу Арсению, заметил бы в них и зависть, и обиду, и злые на судьбу слёзы.

«Господи! За что ж так жестоко ты меня наказал!» Этот немой вопль, крик, отчаянный плач вырвался из глубины души, стоило только оклематься от наркоза на больничной койке и, страшась, обмирая сердцем, увидеть забинтованные, искалеченные свои ноги, горящие нестерпимой болью. Красивый, дородный сорокалетний мужчина, Шишадамов понял, что без костылей, если вообще сумеет подняться, он не сделает теперь и шага. Отец Арсений сжал зубы: он, изуродованный, немощный, вынужден будет судорожно и униженно хвататься за полы одежд спешащих мимо него благополучных и занятых людей.

Зашедших в больничную палату попроведать его встречал холодным молчанием, что-то односложно, уставясь в потолок, отвечал. Сыновья-погодки, студенты старших курсов политехнического института, потупясь, неловко топтались возле койки, где возлежал недоступный и даже какой-то чужой отец. Нечасто захаживала и супружница-матушка: положив в тумбочку пакет с гостинцами, стояла молча у изголовья – роскошная, вся из себя дама из областной администрации, с короткой модной стрижкой и ярко накрашенными губами. Говорили, что чета Шишадамовых неплохо смотрелась на официальных приёмах. Не было и близко теперь в современной попадье от той дореволюционной матушки с белоснежной каёмочкой платочка над бровями под плотно повязанным чёрным полушалком, богобоязненной, тихой и послушной. Попадья у Шишадамова поначалу, после института, смиренно труждалась в какой-то конторке, растила детей, помалкивала, где и кем служит супруг, но едва утеснение «духовного сословия» ослабло и сошло на нет, карьеру она сделала головокружительную – неглупая женщина была. Чем-то и сам муж, «блистая» возле губернатора, ей поспособствовал.

И ныне вот о том сожалел, страдал… Она, поглядывая на поверженного, изуродованного инвалида-мужа, тоже страдала, нервно и горько дёргала уголками увядших под помадой губ, и если б не больничная палата, то наверняка бы полезла в сумочку за тоненькой ментоловой сигареткой с длинным фильтром.

Супруга вскоре после возвращения Шишадамова из больницы домой ушла, без истерик и слёз, молча. Он предвидел это. Прежде она, если б и надумала, вряд ли бы решилась: престиж бы в глазах её высоких начальственных сослуживцев пострадал, а теперь, в это жестокое, бездушное ко всему время, её не осудили, посочувствовали даже. Не захотела жизнь свою, яркую и неповторимую, возле калеки корёжить. В последние годы кто позорчее и полюбопытнее подмечал, что блистательная шишадамовская чета держится как-то неестественно, ровно как разлететься в разные стороны норовит. Час пробил… Многим, особенно в свои молодые лета, помог отец Арсений подвинуться к Богу, к вере, а от половины-то своей, богоданной, и не ведал, как отдалился. Или она от него…

Не бросила, не отступилась лишь одна тётка, сестра матери. Вековуха, бобылка, она жила сама по себе, семейству Шишадамовых не докучала, а те почти не вспоминали о её существовании. Отец Арсений с трудом узнал тётку среди прихожанок восстанавливаемого храма: неприметная, укутанная в чёрный платок старушонка жила, оказывается, поблизости в ветхой коммуналке-развалюхе, уцелевшей как памятник архитектуры, и всю жизнь проработала на фабрике – в осквернённом храмовом здании. Как только в развалинах затеплилась церковная жизнь, была тут как тут, с такими же старушонками разгребала кучи мусора. И потом, когда в храме мало-мальски обустроились, на праздники старательно тёрла и скоблила закапанные воском полы, чистила подсвечники, мыла окна – и всё только за доброе слово, которое отец настоятель не торопился и молвить; на полуграмотных старушонок Шишадамов поглядывал снисходительно-свысока, со строгостью и усмехался втихую, замечая, как иной батюшка располагал их к себе елейной ласкою: «Давай-давай! Может, рублишко лишний подадут!»

И тётку из прочих он не выделял, слыхал только как-то от неё, что собиралась она остаток бренной жизни провести трудницей в монастыре. Да вот задержалась…

Куда б теперь без неё?! В дом инвалидов? Не возьмут – родня имеется и вроде бы не отказалась. Молчаливая тётка хлопотала на кухне, затевала постирушки, ходила в магазин, а уж когда было ей что невмоготу, появлялись помощницы, старушки из прихода.

Когда они заходили в комнату, отец Арсений со стыда прятал глаза, и не только из-за того, что стеснялся своего беспомощного вида…

Шишадамов после выписки из больницы шкандыбал на костылях по квартире, потом приноровился выбираться на улицу, во двор, а там и на близкую набережную. Жадно вдыхая весенний, напоённый запахами оттаявшей земли и речной воды воздух, он не отрываясь смотрел на сверкающие в солнечных лучах кресты собора, белеющего на взгорке над извивом реки…

Разбитую всмятку шишадамовскую «волжанку» виновник аварии поменял на импортный микроавтобус. Отец Арсений взглянул на испуганного парня, зашедшего в больничную палату, на двух маленьких девчонок возле отцовских ног и не стал судиться. Конечно, подъелдыкнул ехидно гаденький чертёнок: дёшево, мол, здоровьишко своё ценишь, но Шишадамов тут же смирил его – сам не меньше виноват, Бог рассудит.

Добрый сосед выгонял микроавтобус из гаража, помогал отцу Арсению забраться в кабину. И было следом – восхождение на церковную паперть, жалостливые взгляды в храме и сугубая, со слезами на глазах и рыданиями в душе, молитва в алтаре.

На выходе из храма, когда Шишадамов преодолевал последние метры до автомобиля, староста, шустрая нестарая женщина, сунула в карман свёрнутые деньги: «И не отказывайтесь! Велика ли пенсия». Потом история эта повторялась всякий раз; отец Арсений уже горько усмехался – церковный праздник старался не пропустить, порою и через расходившуюся к непогоде немочь, стремясь помолиться со всеми, а выходило, что прибредал побираться, милостыню просить. И люди, наверное, верили, что творили благое дело. Шишадамову же казалось, что от него простонапросто откупались.

Со временем он смирился бы с этим, перестал укорять себя, но… однажды в храмовый праздник за обильной трапезой оказался он нос к носу с бывшим губернатором. Тот с торжественно значимым выражением на лице ходил, держа в руках чашу со святой водой для кропления, за новым настоятелем на крестном ходе; забрызганный костюм на нём ещё темнел пятнами, не успев просохнуть, – так и воссел он во главе стола.

После пребывания в «Матросской тишине» экс-губернатор повысох, пооблинял, веснушки на щеках и на лбу почернели, норовя превратиться в безобразные старческие родинки. Сидел он напряжённо, будто кол проглотил, не как прежде, развалясь, и в цепком взгляде маленьких медвежьих глазок много поубавилось прежнего самодовольства: чувствовалось, что он оценивал теперь людей по нужности, необходимости себе, боясь ошибиться, а не как раньше: кто перья поярче распустил, с язычка медку капнул – тот и мил-товарищ!

После долгого следствия, суда и впаянного немалого срока осуждённому вышло помилование от главного «дорогого россиянина». Разнёсся слух, что губернатор отважно встал на пути алчных столичных олигархов, двигающих на Север грабительский, всё чистящий под метёлку проект, был ловко подставлен льстивым своим окружением и, почитай, за просто так угодил на нары. Патриот он, выходит, а не казнокрад и не взяточник! Освободясь, безвинный страдалец избрался президентом «карманной», созданной им же самим академии и стал якшаться с губернским «дворянским собранием»: не иначе в деревенских корнях его струилась «голубая» кровь.

Шишадамов, миновав столпотворение джипов и волг возле крыльца дома-трапезной, нескоро взобрался по лестнице на второй этаж, прижимаясь к перилам и пропуская запаздывающих, и к застолью приковылял последним. Повиснув на костылях, он оглядел впритык друг к дружке сидящих за столами; у самого входа с краешка лавки кто-то из молоденьких алтарных служек нехотя подвинулся. Гремя костылями, отец Арсений стал забираться за стол; в это время в честь экс-губернатора, знатного гостя и именинника, возгласили здравицу, вознесли бокалы с шампанским.

Шишадамов, кое-как примостясь и поддавшись общему порыву, тоже обхватил стакан за прохладные грани, но посудина выскользнула, и вино, пузырясь, растеклось по скатерти. Тут и нашёл отца Арсения губернаторский прищур. В толчее, гомоне именинник поначалу скользнул по Шишадамову равнодушным взглядом, как по убогому нищему, нахально пролезшему в застолье. Но теперь отец Арсений понял, что был узнан: экс-губернатор посмотрел на него с неподдельным интересом и любопытством, потом – оценивающе, через мгновение – сожалеюще. В глазах промелькнула сытая насмешка превосходства здорового человека над безнадёжно больным уродцем, и всё – всякий интерес погас, больше бывший губернатор на Шишадамова не взглянул даже мельком.

Правда, когда все повскакали из-за столов проводить именинника, он как-то особенно аккуратно обогнул неловко растопырившегося у выхода Шишадамова, старательно отворачиваясь в сторону, – боялся, видно, что бывший советник подковыляет к нему с какой-нибудь просьбишкой. Отца Арсения чуть не столкнули, а то бы и стоптали спешащие на волю разгорячённые подобострастники; кто-то из них прошипел злобно: «Путаются тут под ногами…»

Пока Шишадамов спускался с лестницы, вся экс-губернаторская шатия-братия разъехалась, на аллейке в кустах за крыльцом одиноко маячило его собственное авто, сосед-водитель куда-то отбежал. Отец Арсений открыл дверцу, стал взгромождаться в кабину и вдруг почувствовал, что кто-то ему помогает. Обернулся и увидел юродивую Валю:

– Вот видишь, какой я… Прости, если сможешь.

Убогая молчала, вытирая грязным сморщенным кулачком слёзы, а когда Шишадамов поехал, торопливо перекрестила машину вслед.

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий