Ольга ТУЛЯКОВА

ИСХОД

Прежде мне казалось, что из Кирова на Немду на велосипеде доехать нереально – далеко, 160 километров, на трассе огромные горки, да ещё и с рюкзаком! Нет и нет! Но оказалось, что самое сложное – это собраться. Потому что любая подобная поездка для меня – это исход. Вынимание себя из жизненной обыденности, мелкой и крупной суетливости. Как переезд, как пожар, когда растерялся и не знаешь, за что хвататься. Если брать всё – то много и тяжело, а если самое нужное – то надо знать что.

Вот и перебираешь, упаковываешь, распаковываешь, выкидываешь… Вдруг ознобом по спине мысль: «Очень много важных дел запланировано на эти дни, и если сейчас уехать, то будет беда, крах!» Крах чего? Той самой суеты, от которой ты и уходишь. Поэтому исход – это ещё и побег. Тайный, чтобы суета не достала своими щупальцами.

Иногда удаётся собраться так, что и ничего лишнего не взял, и всё нужное не забыл. Это, мне кажется, показатель духовной сосредоточенности. А бывает и наоборот. И это тоже показатель: не можешь сосредоточиться, не о том думаешь.

В этот раз выбор был ещё сложнее, ведь надо было всё добро везти на себе. Но Евангелие я взяла. А по пути оборачивалась: точно ли рюкзак на месте? – так легко катилось. И непрестанно радовалась! Тому, что выехала, тому, что еду, тому, что едется легко. Исход – это ещё и радость…

ОТШЕЛЬНИЧЕСТВО

Переночевав в лесу у обочины, к вечеру следующего дня добралась до скал. Здесь, на берегу Немды, я была уже не раз. Но впервые оказалась одна. Даже не знаю, что больше повлияло на моё решение пожить наедине с природой: жизненная неустроенность (ни квартиры, ни работы) или то благодатное ощущение, которое испытывает горожанин, вырвавшийся из плена каменных коробок? Решила здесь обустроиться: котелок есть, хвороста в лесу полно, через 700 метров родник чистейшей воды, мыться можно в реке, палатка – привычный дом, ночи светлые, а без людей мне не страшно, не скучно и не грустно.

Хотя я жила одна, почти каждый день наверху, на скалах, или на другом берегу виднелись машины. Туристов сюда притягивают такие достопримечательности, как скала «Часовой» – восьмиметровый известняковый столб, два карстовых грота, двадцатиметровые скальные «стенки», и потрясающие виды. Действительно, такую красоту редко встретишь! С высоты 45 метров видны «крыши» берёзовых рощ, купами уходящих к горизонту, а вправо и влево от изгиба реки тянутся блестящие речные рукава, украшенные зелёными островками. Вокруг – воздух, простор. И кажется, облака можно достать рукой.

Причём красоты на этом не заканчиваются. В десяти километрах – Береснятский водопад, рядом с ним находится расщелина – природный «холодильник», а чуть подальше – 30-метровый Буржатский утёс со следами городища железного века.

Противоположный пологий берег посещают в основном рыбаки и марийцы-язычники – там, в роще, находится самая главная их святыня – гора, где когда-то был похоронен марийский князь Чумбылат (по-русски – Чимбулат). По легенде, он жил в XII веке в Кукарке (ныне Советск), успешно воевал с первыми русскими поселенцами этих мест – новгородцами. Похоронили его на вершине горы на берегу Немды. По преданию, он завещал своему народу в случае большой беды прийти к его могиле и попросить помощи. Но нашёлся человек, который решил проверить, правда ли это предание: встанет Чимбулат из могилы или нет? Встав из могилы, князь обиделся и больше не вставал на помощь. Другой вариант этой легенды – про детей, которые, играя, решили позвать богатыря. Он пробудился, увидел, что его звали ради шутки, и, раздосадованный, ушёл в гору навсегда. Сейчас у горы находится языческое капище, где в день летнего солнцестояния марийцы и удмурты совершают свои моления.

Получается, Чимбулат был врагом новгородцев, которые, согласно «Повести о стране Вятской», с постом и молитвой, поддержанные святыми Борисом и Глебом, основали на Вятке первое русское поселение – Никулицын (ныне село Никульчино). Я несколько лет пела в никульчинском храме Бориса и Глеба и по-особому люблю это место и этих святых, но и к образу Чимбулата особой неприязни не испытываю – он, как мог и как понимал, защищал свой народ и, думаю, был к нему справедлив, если память о нём пережила девять веков и переродилась в культ.

Соседство с капищем волновало меня не больше, чем бесшумно снующие в сумерках летучие мыши. Диких зверей в округе не было, «лихие» люди сюда не попадали (деревни далеко, автобусы не ходят) – в общем, опасаться было нечего. Разве что какие-нибудь беспричинные «страхования». О том, что они бывают, я узнала на Соловках. Как-то, паломничая туда, я взяла велосипед и поехала ночевать на мыс Белужий, чтобы утром во время отлива посмотреть на редких животных. Хотя ночь была светлая как день, а тропинка – знакомая, когда я шла по лесу, то испытала такой ужас, что боялась лишиться разума. Многократные «Да воскреснет Бог» и «Живый в помощи Вышняго» не помогали, только после выхода из леса страх отступил. Если бы что-то похожее случилось на Немде, я бы не осталась там дольше одной ночи, но Бог миловал.

ДОМ ПОД ЗВЁЗДАМИ

Итак, теперь у меня в распоряжении индивидуальная поляна с нетоптаной травой, кострищем, своим спуском к реке и с лучшим видом на скалы. Есть даже своя «грядка» молодой сныти, которая выросла ровной светло-зелёной подушкой на месте потоптанной рыбаками или уже отмершей «старшей» травы. Следующим ранним утром оказалось, что у меня есть свои два хорька, которые не стесняясь бегали по поляне.

Разбуженная жарким светилом, выпарившим меня из палатки, я притащила с соседней стоянки три палки и смастерила из них тент. В его спасительной тени я и лежала последующие дни, перемещаясь на коврике вслед за солнцем, пока оно не уходило за соседний лес. Тогда для меня, как для пустынного животного, наступало время активности: сходить за дровами в лес и за водой на родник, приготовить на завтра еду. Она не делилась на завтрак, обед и ужин, потому что котелок был один и в нём варилась просто «еда». Приготовить её и разогреть было немалым делом. За это время так наскачешься у костра, что иногда решишь и холодное поесть.

Продолжая облагораживать стоянку, я притащила два чурбана, доски и соорудила стол-скамейку. Потом вкопала в землю палку, примотала к ней горлышком вниз обрезанную пластиковую бутылку – получился умывальник. Устроила среди высокой травы тенистый «холодильник». Натаскала из леса хворост. И ещё два дня потратила на приборку поляны от мусора. Делала я это не безропотно, а ругая бездумных людей, не понимающих, что любая бумажка, любая не сгоревшая в костре вещь – это мусор! Причём практически неразлагаемый. Тех, кто думал, что стекло и консервные банки, побывав в костре, вдруг возвратятся к матушке-природе, ругала отдельно. А ведь на Немду люди пешком не ходят, им не надо тащить мусор на себе: что сложного донести его до машины или байдарки?

Моя ойкумена (район уборки) постепенно расширилась от собственной стоянки до тех пределов, куда я доходила пешком. Мелкие бумажки, сначала «невидимые», стали бросаться в глаза, пластиковые бутылки перестали «прятаться» в траве. Всего я насобирала с десяток мешков мусора и отправила их с попутками в Киров. Природа здесь нетронутая, так как этот участок Немды входит в заказник «Пижемский» – хозяйственная деятельность запрещена, строить ничего нельзя, рубить тоже, охотиться и ловить сетями – тем более. Последний пункт, к сожалению, не всегда выполняется, ведь «человек слаб, а соблазн велик».

Однажды я принялась за своё кострище и целый вечер перебирала его руками, чтобы избавить от битого стекла и обгоревшей жести. Очаг для меня – это не помойка, а что-то чистое, безопасное, по-своему святое. Так же как родник. Почему-то, приходя к этому, даром льющемуся из земли, потоку влаги, хочется перекреститься, а если русло забилось опавшими листьями – прибраться. И когда вижу у родника окурки и фантики, это кажется мне святотатством.

Вообще, думаю, не тому я столько лет учила студентов, когда преподавала экологию. Что им до закона оптимума и лимитирующих факторов! Надо было на каждом занятии рассказывать, какой вред природе приносит мусор и что обугливать консервные банки и стекло нормально для туристов-пешеходников, которые много дней несут всё на себе, но не для горожан, которые приехали на пикник. Надо было вбивать не экологические знания, а экологическую культуру. Может, не было бы сейчас таких помоек вокруг мест отдыха.

Когда я свою стоянку подмела, аккуратно сложила дрова, поставила два букета полевых цветов, получился настоящий дом. Именно тот, которого у меня нет в Кирове: место тишины, умиротворения и сил. Пока создавала дом, у меня проявились неожиданные умения: костёр разжигала с одной спички, ветки ломала руками, ямки под колья рыла ножом – ни дать ни взять баба каменного века. Думаю, именно так меня воспринимали соседи, когда я выходила из леса с заткнутым за пояс пучком травы, таща одной рукой волокушу из сосновой ветки, полную хвороста, а другой поддерживая вязанку палок на плече.

Сливаясь с природой, я часто думала про жизнь древних людей и недоумевала, как они доживали даже до двадцати. Еда без масла, соли и сахара, никаких круп, овощей и пирогов, из доступных продуктов – мясо и трава: сныть, щавель, крапива. И то я одна уже опустошила ближайшие поляны. А если бы нас было много? Ну, допустим, было изобилие рыбы в реке и её можно было поймать, изготовив деревянный гарпун или сеть из волос. Но ведь уху в чём-то надо сварить, а это что-то из чего-то сделать! И постоянно поддерживать огонь, потому что трут, спички и зажигалки ещё не изобрели. И это летом. А зимой? Я попыталась сделать ивовый лук с тетивой из коры и окончательно убедилась, что в каменном или железном веке я бы не выжила. А люди жили – в десяти километрах от меня есть доказательство: Нижневодское городище, стоянка железного века.

ПРОСЯЩЕМУ ДАЙ

Отшельничество моё, как и положено, сопровождалось «постным житием». Но не из-за «велия благочестия», а потому что еды с собой я взяла мало. Приходилось её экономить и питаться картофельным супом с рыбной консервой или с крапивой да салатом из сныти и огурца. Единственную пачку печенья склевали сороки. Я как раз пересчитала печеньки, прикинув, сколько могу съедать в день, и ушла гулять, а они, пользуясь безлюдством, расклевали пакет и оставили меня без сладкого! В другой раз мышка погрызла хлеб – пришлось его и крупы перенести в палатку. Мешок с картошкой почему-то никого не заинтересовал.

На второй неделе я открыла два месторождения земляники и паслась там каждый вечер, уплетая ягоды горстями. Никогда их столько не видела и не ела! В конце июля появилась крупная пахучая полевая клубника, пошли грибы, и я совсем перешла на подножный корм. Сначала я робко и тщательно обходила незнакомые опушки, выискивая «лесную говядинку». Напав на первые маслята, насобирала четыре пакета, но, проведя несколько часов за чисткой, выкинула половину – решила больше их не замечать. Зато потом, освоившись, ходила в лес как в магазин. Еда заканчивается – беру пакет и иду на знакомое место: здесь, я знаю, растут подберёзовики, а там в прошлый раз оставила семейку лисичек. «Магазин» ни разу не подвёл – я всегда возвращалась с полным пакетом, хоть это был один и тот же перелесок. Как-то раз был удивительный «завоз» красноголовиков – сразу десяток ярких крепышей, а в другой – неожиданный «прилавок» ярко-оранжевых «петушков».

Ножки от подберёзовиков и подосиновиков я сушила, из шляпок готовила суп, лисички отправляла то в сушку, то в варку, а волнушки солила и съедала с салатом. И всё бы хорошо, но хлеб было заменить нечем – а без него голодно. Ехать в Советск за 25 километров не хотелось. Пришлось побираться, то есть просить хлеба у туристов. И тут я в полной мере ощутила правильность принципа «просящему у тебя дай». И решила, что стоит его придерживаться. Потому что, если человек просит, значит, ему надо. Возможно, тебе непонятны его состояние и нужда, но он просит – значит, дай.

Вообще, я думаю, что просить помощи – это по-взрослому. Не ждать, что сами догадаются и дадут. Сделать шаг и попросить, понимая, что могут не дать, отказать или обругать. И взять ответственность за последствия этого шага. Просить – значит не переоценивать свои силы. Понимать, что «я сама справлюсь», не всегда работает. Просить мешают чувство вины и гордость. Потому что въелась привычка считать только себя причиной неудач, пресловутое «я не справилась»…

В таких размышлениях я поднимаюсь на гору, подхожу к машине – «стол» накрыт, шашлыки жарятся, соленья-варенья раскладываются, буханка хлеба лежит, может, две. «Здравствуйте, – говорю, – у вас хлеба не найдётся?» Мужчина, помахивая над шашлыком картонкой, даже не глядит, женщина около «стола» отвечает: «Ну, нам, вообще-то, самим надо». Я не сдаюсь, надеясь, что, как в одной притче, они в меня «луковицей» кинут и Господь им это зачтёт за милость. «А вы, – спрашиваю, – когда уезжаете?» Женщина напряжённо молчит, и я тороплюсь объяснить: «Я давно тут живу, продукты не рассчитала. Вы если сегодня уезжать будете и хлеб останется, положите его под скамейку в пакетике, а я снизу увижу, что вы уехали, приду и заберу». Кивнули, но не оставили. Думаю: «Может, они не поняли, что у меня, кроме грибов и хлеба, ничего нет, и я тоже с полной машиной еды приехала?»

В другой раз иду мимо оборудованной стоянки, на которой какая-то компания разместилась. Вроде и не надо было мне особо в ту сторону, а потянуло к людям. Иду смотрю – пенсионеры, мужчина и три женщины. «Здравствуйте!» – «Здравствуйте! Идите к нашему столу». Долго меня просить не надо – пришла, разговорились. Налили чаю из термоса, выслушали мою нехитрую немдинскую «робинзонаду» и сразу: «А может, вам еды надо?» Вот люди с жизненным опытом, сразу понимают. «Да мне уезжать скоро, – говорю, – всё есть, разве только хлеба». И хотя у них самих всего полбуханки, но одна из женщин берёт и отрезает мне четвертинку. Вместе с благодарностью пришло ко мне понимание, что так и надо поступать – хоть немного, а поделиться.

Ещё они меня пряником угостили. После «постного жития» он показался мне лакомством. Приехав в Советск, я тут же купила их целый пакет, но они были уже не такие вкусные.

ПРИНЦЕССА НА ЗМЕЕ

Что я на Немде делала? Если было жарко – лежала и спала, в жару я на активную деятельность не способна. В остальное время – хлопотала и двигалась: приседания-наклоны перед костром и палаткой, поход за грибами или полевой клубникой, плавание на тот берег за щавелем, подъём в гору за любованием закатом.

Книги я не взяла, Интернет – в километре от стоянки на горе, но ловит плохо. Да и телефон заряжать негде. Поэтому, отдыхая, я просто лежала, смотрела на облака, вдыхала запахи, слушала птичий говор, шум листвы и вспоминала детство. Кажется, с тех самых пор не было у меня такого беззаботного времени!

Только вот ночами было очень холодно, плюс 5-10 градусов. А если выпадал белый туман, то вообще «зима». Надевала на себя все имеющиеся штаны, кофты и куртки, но не помогало. Заворачивание в полиэтилен – тоже. Окончательно замёрзнув, я наломала в лесу лапник, собрала ветки срубленной берёзы и устроила под палаткой зелёный матрас. Стало мягче, теплее, но ненамного. Попыталась спать у костра, но прожгла спальник и коврик, покрылась пеплом и не выспалась, потому что приходилось периодически просыпаться и подкидывать дрова. Тогда я догадалась греть над углями пластиковые бутылки с водой и засовывать их в спальник. Грелки получились отличные! Возможно, они и привлекли холодной ночью под мою палатку змею…

Те, кто спит на горошинах, – это принцессы, а те, кто спит на дохлых змеях… даже не знаю, как себя назвать. Про змею я узнала, когда услышала под палаткой жужжание мух. Да и прежде приятный запах подложенной под дно прелой пихты вдруг стал отдавать каким-то душком. Почему змея решила умереть именно под палаткой, я так и не поняла, но вспомнила, как два дня назад рядом пищала и суетилась мышь, даже однажды показала свою чёрную спинку. Может, между ними что-то произошло?

Вообще на поляне часто можно встретить ужей и гадюк, а я змей боюсь. Об этом я узнала на Валааме, когда гуляла по безлюдным берегам и нехоженым тропинкам. Змей там водится предостаточно, даже на крупном галечнике слышалось их шуршание. Я себя тогда успокаивала тем, что змеи – твари неглупые и умирать задавленными не хотят: они почувствуют мои шаги и уползут с пути. Но тут сделала шаг и потом уже поняла, что перешагнула через свернувшийся клубок, который не спеша уполз в траву. Вспоминая валаамский опыт, я опасалась на Немде заходить в высокую траву и постоянно держала глаза долу. А вот рептилии меня не боялись и преспокойно лежали прямо на моём пути.

Кроме них, опасных животных на Немде не водится. Рассказывают, что в 2010 году, когда горели леса, у перекатов видели медведицу с двумя медвежатами, но сейчас они вряд ли здесь живут – слишком людное место. Зато точно живут лоси – их проторённые тропинки я встречала в лесу, когда собирала грибы.

Я частенько наблюдала за пернатыми соседями. В безлюдные дни прямо напротив моей стоянки, замерев «по колено» в воде, охотились цапли. А на небе кругами парила пара каких-то крупных птиц из семейства ястребиных – концы их крыльев напоминали растопыренную пятерню и наводили на мысль о людях, превращённых в птиц. Наверное, так, благодаря ассоциациям, в древности рождались легенды. Привыкнув ко мне, птицы не стесняясь снижались неподалёку, хватали что-то съестное и тут же устремлялись прочь. К августу эта пара поставила на крыло свой выводок – и высоко в небе кружили уже семь птиц.

От этих птиц я не слышала ни звука, зато все остальные галдели в начале лета на разные голоса с утра до вечера. Иногда это было невозможно назвать пением – птицы орали! Большинству хватило сил только на июнь. А вот вороны, сидя на берёзах, что-то выясняли между собой постоянно. Они издавали звуки, похожие на ржание лошади, правда с тонким голосом, и я долго думала, что где-то рядом гуляют кони. Другие птички, маленькие, меньше воробья, получили от меня прозвище «истерички». Они так истошно пищали, что в первое время я думала, там кто-то разоряет их гнездо, и неслась на помощь. Но особенно неожиданные звуки выдавали лягушки. В июне они устраивали концерты, но не квакали – с реки до меня доносилось отчётливое «еувро», «еувро».

Впервые в жизни я так долго жила на природе и могла наблюдать, как за лето меняется её звучание и облик. В июне поляна была самой разноцветной! Трава ещё не такая высокая, как в середине лета, зелёная и вся усеяна цветами – жёлтые лютики, белые ромашки, голубые и лиловые колокольчики – и ещё множеством разных трав, которых я видела впервые. А главное украшение – розовые клумбы шиповника! В июле цветов стало мало, трава выросла чуть не по пояс, в августе она из зелёной стала бурой, а в сентябре начали желтеть берёзы, розоветь осины, трава поредела и упала. Но там, где её вытоптали туристы, вновь вырос по-майски яркий ровный «газон» и зацвели одуванчики – к поляне пришла «вторая молодость».

Ночами иногда я смотрела на яркие звёзды. В июне их совсем не было видно, да и ночей толком не было – светлые сумерки, а сразу за ними рассвет. Просыпаешься в четыре ночи и думаешь, что десять утра. А в августе уже в восемь вечера солнце садится, приходит темнота и вслед за ней, если нет ночных облаков, проявляются созвездия, россыпи, светила.

На Успение небо было особенно чёрным и покрылось необыкновенным множеством ярких звёзд. Или мне так казалось, потому что я чувствовала торжественность этой ночи и вспоминала Дивеево, куда часто паломничала на этот праздник.

Там я настаивалась на службах. Мне нравится это слово, как будто я – крепкий чай. Мутная взвесь оседает, на душе становится прозрачно, и можно смотреть не вовне, а вовнутрь. Я настаивалась и намаливалась: службы идут долго, покойно, служить и петь не спешат, впереди – вечность. Она там, и она уже здесь, и мы – в ней. На шестопсалмии в храме гасили свет, мерцали только лампадки над ракой преподобного – красные, жёлтые, зелёные. И я забывала, где я, вернее, вспоминала: я – в вечности. И сейчас вокруг тоже темно и тоже горят огоньки, много-много и близко-близко, как в планетарии. Я смотрю на них, а они – на меня. И в душе разливается светлая, тихая грусть или радость. «Благодатная Мария, Господь с Тобою».

Из-за того, что телефоном я почти не пользовалась, «подсохла» моя интернет-зависимость. Эта дурная привычка листать новостную ленту – засыпая, просыпаясь и каждую минуту – мне ещё в городе не нравилась, и я пыталась с ней бороться: не класть деньги на телефон, «забывать» его в прихожей, подальше от кровати. Но получалось это у меня плохо, потому что, блокируя какую-то зависимость, нужно находить, чем заполнить образовавшуюся пустоту. Природа её заполнила полностью.

Хотя на природе голова моя была свободна от Интернета, забот и суеты, осознаний и открытий не было, даже глубоких мыслей не было. Только на уровне рефлексии – вот голубое небо, вот пролетела птица, вот солнце передвинулось в район 12 часов (время я там определяла по солнцу), вот какая кругом тишина и красота. Но объяснить себе это лежание на поляне как-то хотелось, и я решила, что это отдых. От мыслей в том числе. А ничего лучше отдыха на лоне нашей природы для меня нет. Никакие гоанские пляжи, ликийские тропы, галилейские холмы и даже иорданские горы не могут сравниться со среднерусскими полями и лесами! Ведь они дают столько душевного спокойствия внутри, в них столько красоты, столько солнца, неба!

ПРИТЯЖЕНИЕ ЧЕЛОВЕКОВ

В июле моё отшельничество превратилось в киновию – появилась соседка, худенькая женщина лет 60, с удивительно яркими живыми глазами и редким именем Олисс. Она «немдует» на реке почти всё лето уже лет тридцать, даже некоторые вещи на зиму закапывает, а не увозит в город – всё равно на следующий сезон возвращаться. В городе тренирует детей и студентов – она инструктор по скалолазанию и альпинизму.

За столько лет Олисс изучила все окрестности и заброшенные деревни. Какие-то из них она застала жилыми и рассказала, что ещё лет 20 назад на том берегу, в деревне Чимбулат, стояли два дома. В один приезжали летом, а во втором круглый год жила бабушка. Даже не в доме, а в баньке – в ней теплее и не надо часто топить.

Пока бабушка жила, она не давала дома раскатывать, спрашивала: «Ты этот дом строил? Из этой деревни? А как твоя фамилия?» – знала всех, кто здесь когда-то жил. И всегда радовалась приезду скалолазов, а они любили останавливаться в заброшенных домах поздней осенью и ранней весной. Заделывали щели полиэтиленом, кидали с ближайшего столба электричество, топили печь. И дома какое-то время жили. А не стало бабушки – и домов не стало, ничего от деревни не осталось. И альпинисты ездить перестали – не к кому.

И вспомнила я рассказ «Новосёлки» отца Ярослава Шипова – про деда Серёжу и его старуху, которые потеряли интерес к жизни, сделали её безобразною, так что после их смерти «одна дрянь вспоминалась». «Но что-то к ним притягивало всегда, какой-то свет от них исходил… Неяркий, может быть, но всё-таки… Не стало их, и место это обезжизнело».

Думаю, это притяжение образа Божьего. Какой бы человек ни был, а тепло этого образа согревает, и пока есть живая душа, есть к кому ехать.

ЯБЛОКИ

Обратно уезжать совсем не хотелось. Особенно на велосипеде. Всё-таки подвиг этот оказался для меня хоть и выполнимым, но «сугубым», и организм всячески отказывался его повторять. Я долго пыталась найти для нас с колёсным другом машину, но всё было тщетно – друг в легковушки не входил.

Наконец, когда уже даже Олисс уехала и из еды остались только соль и горсть манки, весь день прособиравшись, я вышла с поляны. Сначала пешком, потом, потихоньку раскатываясь, я еле преодолела 25 километров и оказалась в Советске. На улице стало темно, дальше ехать по трассе было опасно и холодно – в палатке спать без нагретых бутылок нереально. А ночевать где-то надо. И тут я вспомнила про Николая!

Познакомились мы на Немде. Как-то я пошла за яблоками. Было у меня одно место недалеко от скал, в бывшей деревне Камень, где росли сортовые яблони. Уже никаких следов от домов не осталось, а яблони продолжали приносить плоды, причём такие вкусные, каких я ещё не ела. В этот раз яблок нападало столько, что пакет грозил порваться – пришлось завернуть его в свою футболку. Тащу я, полураздетая, этот узел в сторону скал, а навстречу – два велосипедиста! В велокостюмчиках, шлемах. «Здравствуйте, – говорю. – Вы откуда?» – «Из Советска». – «Ну, это неинтересно, я вот из Кирова приехала!» Стою, гордая, яблоками их угощаю, а потом выясняется, что один из них расстояние Киров – Советск преодолевает не за два дня, как я, а за пять часов! Это и был Николай. Обменялись мы взаимными восторгами: он – моему отшельничеству, я – его выносливости. А Николай ещё и номер телефона оставил: «Будешь в Советске, звони, на ночлег устрою».

Вообще яблоки на скалы я несла не просто так, а помня евангельское «приобретайте себе друзей богатством неправедным»: собиралась половину отдать приехавшим на выходные туристам. Однажды это получилось у меня случайно, но так понравился ответный поток благодарности, что я стала раздавать яблоки больше или расплачиваться ими за оставленный хлеб, продукты. Вот и ночлег в Советске приобрела себе благодаря яблокам.

Николай меня приютил, накормил, снабдил протеиновым батончиком, пряниками и варёной гречкой, что-то подкрутил у велосипеда, подарил держалку для бутылок, рассказал, как надо питаться, чтобы не изнемочь в пути, и на следующее утро проводил в путь.

ЧУДОТВОРЦЫ

Обратно ехать было тяжело. Как поётся в одной песне, «то ли осень, то ли старость», а может, горок в направлении Кирова больше, но ехала я гораздо медленнее, чем в ту сторону, и периодически мечтала застопить фуру.

По пути промокла в четырёх дождях, встретила в Верхошижемье вечер и поняла, что до Кирова не доеду. Надо было ночевать или здесь, или ехать в Коршик. Ни тут ни там я никого не знала, да и в Коршик до темноты не успевала, но там стояла церковь Зосимы и Савватия Соловецких, у которых я несколько раз бывала на Соловках. Решила – поеду в Коршик, преподобные не оставят!

Уже в темноте по грязной улице подъезжаю к храму. Он как трафарет виднеется на фоне багрового, съеденного тучами заката. Вокруг храма – ограда, но ворота открыты, а в двухэтажном церковном доме горит свет. «Повезло, – думаю, – наверное, здесь священник живёт, не откажет путнику в ночлеге, ведь он читал “жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня”».

Только заехала во двор, как дверь дома открылась и вышел дедушка с седой бородой. «Здравствуйте! А вы здесь служите?» – «Служу». Оказывается, это отец Василий Зубрицкий, служит тут тридцать лет, а храм назван в честь Соловецких святых, потому что здесь было развито пчеловодство, а преподобные считаются покровителями пчёл.

Стоим разговариваем, рядом бегает пара котят, из-за угла выпархивают курицы, и отец Василий, размахивая руками, гонит их во двор. Я рассказываю, кто и откуда, почему приехала в Коршик. «А палатку у вас тут можно поставить?» – киваю в сторону яблоневого сада. «Можно, только ведь холодно в палатке». «Холодно», – соглашаюсь я и продолжаю стоять. «Жалко, разместить вас некуда». «Жалко», – снова соглашаюсь я, поглядывая на дом. «Была у нас церковная сторожка, да деревенские ребятишки недавно сожгли». Удивляюсь, какие в селе «ребятишки», и опять выражаю уверенность, что преподобные меня не оставят: «Может, у прихожан место есть? Я и в коридоре могу, и на кухне, у меня с собой спальник, лишь бы в тепле да под крышей». Выясняется, что народ в Коршике неотзывчивый, а прихожан четыре человека. Продолжаем стоять. Наконец преподобные внимают моим молитвам, отец Василий кому-то звонит, и его сын Иван ведёт меня по улице в ремонтную мастерскую.

Я такое помещение вижу впервые – большой захламлённый гараж с банками красок, с каким-то оборудованием, коробками, деталями. Заходим в маленькую коморку с диваном, чайником и микроволновкой. Видно, лучшего места я не заслужила, но преподобные моих надежд не посрамили – под крышу устроили. С благодарностью доедаю консерву и гречку, сваренную Николаем, и валюсь спать.

Утром я планировала набрать у отца Василия воды и с намёком на обед спросить, где у них тут столовая, но потом решила не рисковать. Узнала про столовую у местных, наскребла последние 70 рублей наличных и попросила «на все». Добрые поварихи бесплатно налили чай и наполнили бутылки водой.

К отцу Василию я пошла с намерением посмотреть храм.

– Вы при владыке Хрисанфе сюда приехали?

– Да. Я когда с Украины в Киров переехал, две недели держался мороз, деревья трещали, темнота кругом. Я начал потихоньку обратно собираться, а келейники заметили и владыке сказали. Сижу я у себя, в одиннадцать вечера владыка тихонько так стучит в дверь: «Что-то мне не спится, зашёл к тебе поговорить».

– И уговорил?

– Уговорил. Сказал, что десять лет здесь служит, а таких морозов не было, дескать, оставайся, всё хорошо будет.

– И не жалеете, что остались? Всё-таки чужбина – не родина.

– Нет, не жалею, меня бы на Западной Украине давно убили. У меня характер такой – молчать не стану. Я и Бандеру не признаю, и новую ихнюю Церковь не признал бы.

– А где до этого прихода служили?

– Тогда один храм был – Серафимовский, а я – пятнадцатым священником в области. Потом в Чудиново сослали. Владыка два раза приезжал, уговаривал, мол, выбирай любой приход, да я не соглашался. А когда жена с Украины приехала, увидела дом, говорит: «Я здесь жить не буду». Пришлось другое место искать. Владыка знал, что я хозяйство люблю, и отправил в Коршик.

Церковь Зосимы и Савватия Соловецких в селе Коршик

Осматриваем зимний храм, отреставрированный усилиями отца Василия. Отсюда он вывез несколько телег мусора, потом крыша упала на алтарь, а вход до сих пор через окно, переделанное в дверь. В храме необычная для церкви реалистичная роспись. Здесь сейчас идут службы. Потом проходим в Соловецкий придел. И я на несколько минут чувствую себя как там, на благодатном острове в Белом море.

– Вы записку напишите, – говорит отец Василий.

– Да у меня денег нет.

– Ну, что деньги, вы так напишите.

Пишу имена родственников и подруги. Батюшка внимательно читает, спрашивает, кто это, и что-то отмечает. Наверное, чтобы не забыть их нужды в молитве.

Я отправляюсь из Коршика и с остановками к вечеру скрепя сердце доезжаю до Кирова. На въезде в город какой-то грузовик устроил затор, так что по первой городской улице я еду одна, как триумфатор. Смогла, преодолела!

НЕМДИНСКИЕ РАССУЖДЕНИЯ

Сначала я воспринимала житьё на Немде как отдых. От шума, Интернета, самоанализа. Но и этот отдых видела как проект с полезной целью – пусть голова отдохнёт и, наконец, выдаст какое-то решение. А потом обратно в жизнь – в город, где у меня дела. Очень много важных дел!

Но со временем я поняла, что именно здесь, на реке, и есть настоящая жизнь, а существование в городе и бесконечные «дела» – это тяжкий морок и «суета сует». Ещё я поняла, как люди могут жить на каких-нибудь заимках, в таёжных тупиках и в заброшенных деревнях. Поэтому, когда меня спрашивали, неужели мне не скучно, ведь вокруг одно и то же, я удивлялась. А в городе нас окружает не одно и то же? Одни и те же пробки, дела, маршруты, собеседники, стены и мебель. Дома, на работе, в магазине, в автобусе, в машине. А на Немде – каждый час разное небо и разная красота!

Вопрос, как мне живётся без полезной деятельности, тоже удивлял. Что может быть полезнее жизни в тишине, красоте и движении! Тем более что, живя на реке, легко реализуешь две здравые современные тенденции – минимализм и замедление: одежды и вещей надо мало (много на себе и не унесёшь), а торопиться некуда, суетиться незачем. Причём используешь всё только самое нужное, гармоничное, природное, чистое, полезное. Здесь именно такие и вода, и воздух, и еда, и… мысли! А потреблять новостную ленту, соцсети, чай, сахар и даже белый хлеб не хочется.

Если же под «полезной деятельностью» понимают всю эту суету ради выживания – заработать, чтобы потратить, то на Немде у меня было то же самое – целый день я занималась жизнеобеспечением, но в более комфортных для меня условиях, в тишине и красоте.

Вообще прогресс, казалось бы, должен нас освободить. Мыслители и писатели прошлого века мечтали избавить крестьян от тяжёлого физического труда и высвободить человека для творческого полёта мысли. Избавили. Теперь ни крестьян, ни тяжёлой работы, а у большинства – шевеление мышкой и сидение в офисе. Но для чего освободили? Чем человек занял свободное время? Размышлениями о высоком, серьёзным чтением, самообразованием, осмыслением своей жизни, молитвой? Нет, потреблением контента – телевизор, соцсети, тик-ток, ютуб. Вместо необходимости тяжёлой работы появилась зависимость от ярких картинок. А ещё от потребительства и «успешности».

С точки зрения такого «прогресса», я, то есть бессемейная женщина, ведущая полунатуральное хозяйство, – это полная бесполезность и неликвид: лежит, ничего не делает, в систему производственных сил не встроена, деньги не зарабатывает, новых потребителей не производит, товары не приобретает… А с точки зрения осознанного отношения к жизни, я тоже лежу и ничего не делаю, но… биосферу излишним потреблением не засоряю, промышленность покупками не стимулирую, энергоресурсы почти не трачу, а главное – занимаюсь самым важным и нужным: наблюдаю! Как меняется облик природы, как ведут себя люди в разных ситуациях, как веду себя я. И вот я уже не бесполезный элемент, а нужная клеточка организма… Там и до заботы о спасении души недалеко.

Действительно, на Немде я неожиданно вспомнила утренние и вечерние молитвы, которые давно уже не вспоминала. Они как-то сами собой всплывали в памяти, когда я на рассвете собирала новый букет, или брела днём по тропинке к источнику, или на закате шла в лес за хворостом. Думаю, это следствие той гармонии и безсуетности, которая царит в природе. Она даёт умиротворение, приводит ум в тишину, напоминает о Творце, и душа, откликаясь, начинает с Ним говорить. И хотя эти берега Немды «священными» могут назвать только язычники-марийцы, у меня было полное ощущение, что я побывала на святом месте.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска