Рубрика • Православная жизнь •

В день убиения Царской Семьи уже более 70 лет отдельными священниками тайно совершаются панихиды, миряне подают записки с именами мучеников. В 1992 и 1993 годах впервые панихиды были совершены в царской домашней церкви, в Зимнем дворце. В них участвовал корреспондент нашей газеты, воспоминания которого мы сегодня публикуем.

ЭРМИТАЖ

Эрмитаж

На кладбище в Александро-Невской лавре есть могила кирасира, расстрелянного за сон на посту в Зимнем дворце. Я служил охранником в Зимнем около двух лет и, признаюсь честно, иногда дремал на страже народных сокровищ. Начальник нашей команды, добрейший Юрий Иванович, застав меня или кого другого в отрешенном состоянии духа, будил провинившегося смущенным покашливанием и по-отечески, немногословно наставлял на праведный караульный путь.

Всего Эрмитаж охраняло четыре команды. Каждая дежурила сутки, а потом трое суток отдыхала. Не знаю почему так произошло, но все они отличались друг от друга самым ярким образом.

Одна команда состояла из людей подавленных жизнью, в некоторых случаях душевнобольных. Иногда один из них совершал акт отчаяния – крал какой-нибудь малоценный предмет искусства и садился в тюрьму. Начальник этой команды, сам человек не в добром здравии, воровал пищу у подчиненных, урезывая порции, и уныло развлекался тем, что окончательно отравлял им и без того безрадостное существование. Время от времени против этого маленького странного человека составлялся заговор, но за отсутствием вожаков заговор всегда проваливался.

Другой командой руководила исключительной крепости женщина, настоящая Марфа-посадница. Под ее началом состояли спортивного вида молодые мужчины, исповедовавшие, если я не ошибаюсь, коммунистическую религию или что-то в этом роде. Как охранникам им цены не было.

Третья – почти целиком состояла из евреев, предводительствуемых бородатой коренастой личностью, словно сошедшей со стен восставшего против римлян Иерусалима. У личности был порок. Она писала на Юрия Ивановича, моего начальника, доносы.

И, наконец, наша команда. Ядром ее была большая группа православных патриотов – студентов и недавних выпускников университета, приведенных сюда отставным капитан-лейтенантом Бекетовым, о нем чуть позже. Кроме того, было несколько православных девушек, равнодушных к политике, стихийные националисты, в их числе и начальник Юрий Иванович, художник, трое ветеранов, оккультист и так далее.

Отчего судьба именно так распорядилась охраной Зимнего дворца и заключен ли в этом подборе какой-нибудь смысл – я не знаю. Едва ли хоть один социальный тип в России не делегировал к нам в охрану своего представителя. От непризнанного гения до ветхой старушки, все оказались на страже этого Дома, хозяева которого были изгнаны из него и убиты. Свято место пусто не бывает. Из Дома царя Зимний превратился в Эрмитаж – то есть в буквальном переводе – «Храм Гермеса», бога смерти, а также покровителя торговли и искусств. Мой друг, художник, сейчас хороший христианин, в то время был искренним язычником и раз или два с духом, именовавшим себя Гермесом, имел беседы (впоследствии его уволили за безумную выходку – жертвоприношение Вакху; уборщицы, обнаружив на статуе Вакха вино, пожаловались директору музея).

Присутствие духов в Эрмитаже ощущалось всеми. Доходило до комического. Как-то раз знакомая нам женщина-милиционер бегала за таинственными голосами с пистолетом. В другой раз девушка-охранница всю ночь слышала средневековую западноевропейскую музыку. Спустя год она на том же самом месте услышала ее снова, но на этот раз из магнитофона, который взял с собой на пост ее новый товарищ по команде. Таким случаям нет числа.

Самым распространенным видом странностей было неврастеническое поведение суперсовременной финской сигнализации. По десятку и более раз за ночь нам приходилось бегать по ложной тревоге. Сигнализация упорно свидетельствовала о том, что по залам кто-то ходит. А однажды система ошиблась, решив, что в Зимнем пожар, и залила водой Дворец Петра – флигель главного здания. Одежда на восковой фигуре Петра промокла тогда насквозь, и я, помогая переносить «императора» в безопасное место, не удержался от соблазна и вытащил из ножен стальной петровский палаш. «Им было завоевано для страны столько морей, и вот приходится спасать его от дурацкого потопа», – пришла мне на ум патетическая мысль. Когда надо было, сигнализация могла и не сработать. Один голландский иеговист прошел ночью добрый десяток мест, где система должна была бы дать о себе знать, и ничего, смолчала. Ключей при голландце, кстати, не нашли, да и не могло их у него быть. Милиционерам он заявил, что все произошло чудесным образом. Зачем его понесло в Эрмитаж, после закрытия музея, тоже осталось тайной.

Сам я столкнулся с чертовщиной лишь однажды, на посту, возле крыльца, поддерживаемого знаменитыми эрмитажными атлантами. Путь к посту лежал через Греческий зал, заставленный множеством статуй античных богов и героев. Среди них была одна (сатир с отвратительным лицом), на которой мой взгляд задержался дольше, чем на других. Придя на пост, я прилег на кушетку – и тут что-то зароилось в воздухе, что-то начало со мной происходить. Всех подробностей не помню. Помню лишь, что то один, то несколько голосов говорили мне что-то и какие-то черные «пластилиновые» тела закопошились во сне как наяву. Я начал молиться, сначала это давалось мне тяжело, но спустя какое-то время, счет которому я потерял, наваждение исчезло.

Но вернемся к нашей команде, о которой я вкратце уже сказал. Идейный лидер ее каплей Бекетов был потомственным военным. Судя по фамилии (слово «бекет» у казаков означало «охранник»), преемственность эта длилась не один век. Было ему 30 лет. Служил он, до того как попал в Питер, на атомной подводной лодке и однажды, стоя на вахте в большой шторм, был смят волной. Отделался переломанными костями и увольнением из военного флота по инвалидности. На берегу он толком освоиться так и не смог. Его страстная натура и убеждение, свойственное для многих моряков, что дисциплина и суша – понятия несовместимые, помогли ему вылететь с юридического факультета, где он проучился года полтора или два, покинуть ряды регулярных патриотов, взбешенных его способностями задавать вопросы и опаздывать на партсобрания.

Спасали его только вера и жизнерадостность. В госпитале после случившейся с ним беды Бекетов пришел к убеждению, что жизнь ему спас Бог, и это совершенно изменило его мировоззрение. В университетском общежитии, где мы с ним жили, он обратил в православие или заставил воцерковиться человек десять как минимум. Он завалил нас бесчисленными православно-монархическими брошюрами, книгами, листовками, которые поступали в Питер от русской эмиграции и тиражировались на ксероксе. При всем этом в нем было страшно много комического, а если точнее, детского. Это вот блаженное состояние духа я чаще всего встречал почему-то у военных и священников. Серьезность их профессий содержит в себе, по-видимому, опасность впасть в ханжество и одеревенеть. Чтобы живой русской душе от этого защититься, она полусознательно делает себя предметом для добродушных шуток. И сами такие люди много шутят и озорничают. Стоит здесь вспомнить хотя бы преподобного Амвросия Оптинского, близко принявшего к сердцу евангельский завет: «Будьте как дети».

По счастливому стечению обстоятельств попав в эрмитажную охрану, Бекетов там быстро освоился и начал стягивать на эту работу православно-патриотические силы. В течение года там оказалось с полдюжины наших с ним общих друзей и еще столько же ранее мне неизвестных его товарищей. Народ это все был замечательный – веселый, добрый, образованный и в тоже время простой. Характерно, что, когда моего друга художника выгоняли с работы за вакханизм, наши православные пытались его всячески защитить.

Блестяще справившись с функциями «отдела кадров», Бекетов из-за неожиданно прорезавшейся у него пунктуальности как работник ценился невысоко. Он, например, согласно инструкции, завел обычай проверять у подозрительных контролеру ВВОХР людей портфели. Но в инструкции ничего не было сказано о том, что подозрительными должны казаться Бекетову директор музея, его заместители и тому подобные граждане.

Скандал следовал за скандалом, и в конце концов Бекетов был сослан навеки на безлюднейший первый пост – охрану тех самых ворот, через которые в октябре семнадцатого года в Зимний ворвались большевики. Если бы там в то время сидел Бекетов, то бескровного штурма бы не получилось. Впрочем, «временное правительство» вряд ли бы приняло Бекетова в охрану – из-за глубочайшей неприязни каплея к буржуазной демократии. Как тигр из клетки, следил он за митингами в поддержку реформ на Дворцовой площади и боролся с желанием включить сирену.

СОКРЫТАЯ СВЯТОСТЬ

В июне девяносто второго года Бекетов сообщил всем, что во дворе Эрмитажа состоится панихида по невинно убиенным Царственным мученикам. Организовать дело взялись регулярные православные патриоты, директор Эрмитажа Пиотровский дал согласие. Мы страшно обрадовались. Впервые после семидесятипятилетнего изгнания любимый нами Государь должен был посетить свой Дом. Началась подготовка, впрочем, нас к ней не особенно привлекали. По крыше музея ходили люди с монархическими значками и осматривали место будущего водружения знамени, заранее был предупрежден Невзоров, проведены переговоры с «Марфой-посадницей», команда которой дежурила в день расстрела Царской Семьи.

Внутренний дворик Эрмитажа

И вот этот день наступил. Людей с монархическими значками прибыло немало. Многие из них оказались вооружены рациями, через которые непрестанно переговаривались. Приехало телевидение, в ворота, которые обычно охранял Бекетов, проходили гости; чужих не пускали. Ждали священника отца Игоря, но вот прибыл и он. И тут произошло первое событие, незначительнейшее, которое меня, тем не менее, болезненно поразило. Организатор, отдав распоряжение поднять флаг, сказал по рации вместо «конец связи» «спаси Господи», очень деловито сказал, даже более деловито, чем говорят иногда «конец связи». Ничего особенного в этом, наверное, не было, и всему виной была высота моего настроения…

Через мгновение бело-желто-черное знамя впервые за 75 лет было поднято, и я вновь уже радовался происходящему.

Окончилась панихида. Возникло некоторое замешательство, на которое я особого внимания не обратил. Большая часть присутствующих с флагами и пением молитвы «Благослови, Господи, люди твоя» вышла на Дворцовую площадь с тем, чтобы обойти Зимний крестным ходом. Шли мы здорово. Прохожие застывали на месте и глазели на нас в большом изумлении. Какое-то удовольствие от того, что эти люди не понимают происходящего, виднелось на всех лицах в нашей колонне, и на моем наверняка тоже. Это придавало нам силы петь еще торжественнее. Спустя год и два месяца, быть может, эти самые флаги и рации в этих же руках окажутся в Москве, кто-то из нас, поющих молитву, погибнет в черный октябрьский день под взглядами таких же зевак. Знать этого никто из нас тогда не мог, но было какое-то невольное предчувствие во всем, что мы делали. «Мы» и «они», миллионы ничего не понимающих, оказались по разные стороны на крестном ходу в июле девяносто второго года. Все, что мы делали, только усиливало непонимание, и это почему-то окрыляло нас.

Отца Игоря с нами не было.

Вечером, когда я приехал в общежитие, мой товарищ с мрачным лицом сказал мне: «Ты знаешь, а ведь отец Игорь не стал проводить молебна и крестный ход не благословил». Бекетов тоже был невесел. Молчал. Я начал сердиться на отца Игоря и сказал об этом. Меня не поддержали. Спустя ровно год, ближе узнав отца Игоря, я понял окончательно, что они были правы. Дело было вовсе не в священнике. Ужасно было то, что «мы», такие патриотичные и православные, шли БЕЗ БЛАГОСЛОВЕНИЯ.

Государя не было с нами. Был ли он среди тех, кого мы зачислили в непонимающие, в «непосвященные»? Мне иногда представляется один и тот же образ памятника царю: он в офицерской шинели без знаков различия, с непокрытой головой стоит, полуобняв сына, одетого в свою, известную по множеству фотографий, матросскую форму. Лица у них не напряженные, не «мученические», а очень спокойные, благородные, то есть простые. Просто отец и сын.

В дневниках Государя нет ни слова патетики, если вы их возьметесь читать. Впрочем, и читать-то их можно только для того, чтобы в этом убедиться. Почти никакой информации о его личности они не несут и больше похожи на вахтенный журнал, чем на дневники. Приближенные царя – его предатели – позже писали в мемуарах, что Николай II был серой, невыразительной личностью. Может быть, так и было, не знаю, но что это меняет? Царь принадлежал уже нашему, «железному», веку. В ХХ веке человечество эстетически вылиняло, стало посредственнее. Сейчас оно раскрашивает себя в самые яркие, кричащие цвета, но уже поздно, нам никогда не вернуть той красоты форм, что имели мы тысячелетия раньше. Наш царь был прост и просто выражал собой наступившую «нехудожественную» эпоху. И по сути дела что изменилось? Русь, о которой говорят, что мы ее потеряли, никуда не исчезла. Иконы нового, весьма слабого письма продолжают то одна, то другая становиться вдруг чудотворными. Это, говорят, случается даже с теми иконками, что отпечатаны типографским способом, на простой бумаге.

В истории было немало святых царей, но едва ли хоть у одного из них святость была бы так неприметна и обыденна, как у Николая Второго. Она приоткрылась немногим. Иоанну Кронштадтскому во сне, нескольким девочкам и девушкам в восемнадцатом году, матросу-большевику, который, пережив видение Николая, выпивающего чашу страданий за Россию, бросил все и метался остаток жизни, не зная, как искупить свой грех. Только он, наш государь, сокрытый от всех еще при жизни, мог стать царем сокровенной нынче России…

Удивительно, в нашей стране, где монархию поддерживает один процент населения, народ семьдесят семь лет живет при диктаторах. Если смотреть на это глазами прагматиков, то можно сказать о нас – народ рабов. А если смотреть, чтобы видеть, то станет понятно: уж коли никакими силами, никакими соблазнами не смогли нас заставить вынести трон в музейные запасники – это значит, что мы втайне твердо верим в возвращение того, кто достоин его занять. Именно твердо верим, потому что цену платим за это самую высокую! Пусть еще десяток мерзавцев пересидит на этом месте, мы не дадим уничтожить его и сами, скорее всего, не поймем почему.

В июле 1992 года около Зимнего дворца царь стоял в толпе вместе со своим народом. А мы прошли мимо, не заметив его, как обычно.

ПОМИНОВЕНИЕ

Прошел год. В начале июля 93-го года организатор уехал в Москву, где оппозиция решала вопрос, брать ли ей власть в свои руки. День расстрела Царской Семьи выпал на день дежурства нашей смены. С утра мы собрались на развод и спрашивали друг друга, ожидается ли что-нибудь сегодня или нет. Оказалось, что нет. Все были очень растеряны и огорчены. Может быть, успеем что-нибудь сделать? Да нет, какой там, такие вещи так сразу не делаются. Прошлый раз месяц готовились. Где найти священника, который согласится вдруг сорваться с места и побежать в Эрмитаж? Пиотровского (директора музея) нужно было заранее предупреждать, и прочее, и прочее… Стало ясно, что дело безнадежное.

Не передать, как тоскливо, тяжело у меня было на душе, до слез. Казалось, что мы предали Государя, что, быть может, нигде в России сегодня он не будет помянут достойно – и зачем мы тогда охраняем этот Дом? Тоска перерастала в какое-то бешенство на себя – ничтожество, неспособное пальцем пошевелить ради того, кто вытерпел в этот день такую муку за нас. Мысль, что еще можно что-то сделать, становилась все более навязчивой, но я понимал, что и сотой части от необходимого сделать не в состоянии. Пошел на пост к товарищу и спросил, без особой надежды, чтобы хоть как-то успокоить совесть, есть ли у него знакомый священник. Товарищ начал говорить то же, что и у меня было в мыслях, но я на него рассердился и подумал про себя: «Болтун». Тут «болтун» сообщил очень важную вещь – он сказал, что отслужить панихиду в Зимнем имеет право только один священник, отец Игорь – де-юре настоятель недействующего храма в Зимнем дворце, домовой церкви Августейшей Семьи. Телефона отца Игоря у него не оказалось, где искать – неизвестно. Ниточка, едва появившись, готова была оборваться. Поднявшись наверх, на командный пункт, я позвонил однокурснику, знавшему больше, чем я, о епархиальной жизни.

Свадьба наследника цесаревича Александра Николаевича и великой княгини Марии Александровны в Большой церкви Зимнего дворца 16 апреля 1841 года. Акварель Василия Садовникова.

– Есть у тебя телефон отца Игоря?

– Есть!

– Дай мне его, пожалуйста.

– Я ухожу сейчас, а телефон нужно искать.

Я объяснил, зачем мне нужен телефон, и однокурсник с большой неохотой принялся за поиски. Минут через пять он неожиданно холодно для своего характера мне его назвал.

Бекетов внимательно следил за этим разговором. Мои организаторские способности он справедливо ни в грош не ставил, но те чувства, что я переживал, переживал и он. Причем еще более болезненно, с его-то натурой. Набрав номер отца Игоря, я спросил, на месте ли он. «На месте, – ответили мне, – сейчас позовем». Я протянул трубку Бекетову, убеждать священника я был не в состоянии из робости. Деятельная часть моей миссии окончилась. Дело было передано в надежные руки…

Бекетов положил трубку и сказал: «Через час выезжает». Через несколько минут об этом знала вся команда. Юрий Иванович и Бекетов отправились к Пиотровскому. Убедить его было нелегко, но они не просить шли. И Пиотровский в конце концов понял, кого они представляют в этом Доме. Не было икон. Один из нас вызвался съездить домой и привезти их. То, что он привез, превзошло все ожидания – оказалось, что у него были хорошие иконы Государя и его семьи. Все принялись за работу – и христиане, и некрещеные, по лицам было видно, что многие молятся про себя не переставая. Требовалось подготовить всё необходимое во дворе к приезду батюшки, подменить на постах православных. Сломать график дежурств было непросто, помимо прочего, это потребовало от «нехристианской» части команды сломать свои планы на двухчасовую пересменку, отказаться от обеда в столовой или от каких-то дел. Вовлечена в происходящее была вся команда, за очень редким исключением. Дело передавалось из рук в руки с поразительной быстротой, без запиночки. Почти физически я почувствовал помощь Спасителя, Богородицы, Николая Мирликийского, новомучеников, всех тех, кому мы горячо молились. И радостно было, что делают они это ради нашего Государя. Значит, святой, значит, наше дело имеет тот смысл, который мы в нем предполагали. Мы еще не знали, какой подарок нас ждет впереди. Но об этом позже.

Св. Царь-мученик Николай II. Икона Русской Зарубежной Церкви

В разгар беготни мы встретились с Бекетовым на лестничной клетке и несколько мгновений молча смотрели друг на друга. Мы с ним, я забыл упомянуть, были в это время в полуссоре. Я слишком часто смеялся над его прямотой в разговорах о политике. Он очень сердился. И я напряженно ждал от него ироничного выпада, к которому был именно сейчас совершенно не готов. Неожиданно все изменилось. Мы крепко обнялись и без единого слова разошлись.

Это было, кажется, воскресенье. К моему удивлению, в гости ко мне в Зимний пришла жена с отцом и братом, потом друг, впервые когда-то поколебавший мои атеистические твердолобые принципы, с ним его дочки – мои крестницы. Собирались те, кто был мне дорог. Наконец в раскрытых воротах перед первым постом появился отец Игорь в окружении девушек и юношей. Ветер развевал длинные одежды. У всей этой компании были такие лица, что видно было, как они любят друг друга, как заботливо их отец Игорь подобрал один к одному. Это был хор.

Приготовления подходили к концу. С того времени, когда мы в отчаянии отводили друг от друга глаза, прошло всего два часа. Кого-то послали за чайником с водой для освящения. Не оказалось кропила, которым святую воду надо разбрызгивать. Один из наших товарищей, большой умелец по части всяких поделок, до того в подготовке участия не принимавший, соорудил самую простую вещь в своей жизни -небольшой веничек из трав. Этот веничек я навсегда запомню, потому что, увидев его, я вспомнил всех: кто среди болтовни обронил, что нужно позвонить отцу Игорю, и того, кто холодно назвал мне его телефон, – всех, кто внес сегодня лепту в подготовку поминовения Государя. Одни большую, другие меньшую – но все мы были незаменимы. Мне приоткрылось на мгновение что-то очень важное. Сколько людей живет на земле, и ведь всех Бог создал незаменимыми, каждому, как нам сегодня, уготовано место. И второе – ЧТО царь значил для русского народа, я понял через этот веничек. Вокруг царя мы собрались и были благословлены, и каждому нашлось дело и смысл, и все у нас получилось. Всего несколько часов был он с нами, но без этого мы бы никогда радости служения Государю не познали – того, вокруг чего Господь создал Русь…

Началась панихида. Строгое лицо русского монаха отца Игоря, казалось, ничего не выражало. Но то, как он бросил все дела, сорвался с места и приехал к нам, приоткрывало завесу над его чувствами.

На ступеньках внутреннего входа, перед Египетским залом, стоял наш оккультист. Он все время, что мы готовились, злился, требовал пропуска у наших гостей, потом просто смеялся и показывал пальцем на нас. Все это было удивительно в этом слабом, неприметном человеке. Наконец с началом панихиды он затих.

Панихида закончилась. «Совершим молебен», – сказал отец Игорь. «Молебен совершают только по святым», – пояснил счастливый Бекетов моим гостям. Почему священник отказался проводить молебен в прошлом году и согласился в этом, я не знаю. Канонизация с тех пор не продвинулась ни на шаг. Как он понял, что сейчас можно и нужно это сделать? Знают только Бог и, наверное, сам настоятель царской, ныне закрытой наглухо церкви.

Крестный ход мы совершили в эрмитажном дворе, вокруг высоких деревьев. Мимо мусорного бака, мимо «Египта» шел священник, окропляя стены водой. Шел он медленно, и медленно шли мы, и пели негромко.

В. Григорян

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска