Леонид ЛЕОНОВ

В наше время почему-то кажется, что слово «путешествие» должно быть навсегда выброшено из обихода российского обывателя… В самом деле, куда и каким образом можно ехать теперь? Ответ крайне прост. Некуда. И всё-таки, несмотря ни на что, мы помещаем статью с вышеуказанным заголовком. Может быть, читатель подумает, что это плагиат радищевского «Путешествия»? Нет, совсем не то. Смею вас уверить в этом. Дело в том, что совсем недавно, третьего дня, приехал из Москвы известный художник С.Г. Писахов. Его впечатления о тех перипетиях, какие пришлось испытать ему в дороге, я и представляю вниманию читателей.

Наша компания выехала из Москвы дней десять тому назад. До Вологды мы доехали вполне благополучно (это было десять дней назад!). И московский поезд наконец остановился на платформе Вологодского вокзала. Москва оставила в нас какое-то тяжёлое и грустное воспоминание. Роились слухи, один нелепее другого. Чего-то ждали, чего-то хотели, чего-то боялись. Так можно определить общее настроение москвичей. И вдруг Вологда. Один из этапов пройден.

Но не успели мы вздохнуть свободнее, как к вагону подошёл человек в форменной фуражке и ласково сказал: «Вагон дальше не пойдёт!..» Мы посмотрели на него с недоумением: «Позвольте! Если вагон не пойдёт, так поезд пойдёт?» – «И поезд не пойдёт!»

Человек в форменной фуражке любезно раскланялся, предупредив на прощание, что идут некоторые поезда, но поездка эта может кончиться тем, что многие из нас кончат своё бренное существование в рядах Красной Армии.

В числе людей, ехавших вместе с нами, были и французы, и англичане, так же, как и мы, желавшие пробраться в Архангельск. Мы потеряли их из виду, потому что предпочли ехать водою.

До Устюга шёл пароход «Зырянин». Пришлось взять билеты третьего класса, так как билеты первого и второго классов были уже распроданы.

Нас было семеро. На пароходе было тесно, но всё же поездка до Устюга прошла более или менее спокойно.

Чувствовалась какая-то насторожённость и такое специфическое предгрозовое затишье.

Чего-то ждали, чего-то хотели, чего-то боялись.

Питались огурцами и маслом, а в Устюге сумели достать и хлеба по 4 рубля, другими словами, со всеми «буржуазными предрассудками».

Но как только пароход остановился в Устюге, к нам подбежал какой-то потный взволнованный господин и растерянно сообщил, заглядывая в глаза с надеждой, что, может быть, мы сумеем опровергнуть сообщаемый им новый «слух»: «Архангельск горит!»

Степан Григорьевич не смог сдержать иронически-недоверчивой улыбки. Господин с взволнованной физиономией своим видом был совершенным олицетворением «слуха» – такой же потный, растерянный и оглядывающийся.

А в Котласе уже стояли «коммунистические» пароходы с некоторыми из социал-бегунов во главе. Некоторые из последних заглянули на наш пароход, подумали и решили: «Выгнать вон с парохода!..»

До того как на пароход «Могучий» большевики водрузили пушки, он работал мирным буксиром

И нас торжественно высадили. Наш пароход они решили употребить для своих надобностей – в целях «углубления революции»; другими словами, для продолжения своего фортиссимо – удиранья вглубь страны.

После мы услышали, что их поездка кончилась не совсем благополучно. Дело в том, что некоторые из экс-комиссаров (те из них, в руках которых находились «социализированные» в Архангельске деньги) решили поделить между собою ту круглую сумму, которая им попалась в руки в оставленном городе. Предусмотрительно были заняты два парохода, и «наркомы» с деньгами уехали, покидая остальных несчастных наркомовцев в этом городе. Но делёж не удался.

Возмущённые таким отступлением от партийной программы «наркомы без денег» (их было большинство) пустились вдогонку и на одной из ближайших пристаней арестовали друг друга, завершив таким образом достойный апофеоз углубления матушки-революции.

Покуда мы поселились на какой-то барже.

Это было уже в Котласе. И это «ожидание чего-то» уже росло и превращалось в панику; передавали слух, что «коммунисты» издали приказ о выселении жителей в 3-дневный срок из черты города, так как решили взорвать те огромные склады взрывчатых веществ и баллонов с удушливыми газами, какие не хотели отдавать в руки приближающихся народных и союзных отрядов.

Мы устроились на барже. Степану Григорьевичу пришлось спать на столе – привилегированное положение в некотором роде. Настроение в нашей компании было хорошее, и покуда мы не падали духом; а на баржу бегали жители, кричали и охали бабы, не зная, куда деваться со своим скарбом, куда бежать от грядущих бедствий.

Легли спать. Кто где мог – там и устроился.

Один из соучастников по этому «путешествию», также принуждённый «преклонить свою буйную голову» на худой, ветхой барже в эту холодную мокрую ночь, засмеялся, увидев художника Писахова на столе: «Отпевать его или он уже отпет?»

Степан Григорьевич сквозь сон недовольно буркнул: «“Отпетые” уезжают уже, и жаль, что не нам приходится хоронить их…»

И тотчас же заползали, запрыгали вокруг уродливые, невозможные слухи о том, как где-то, кто-то, когда-то… Боязливо переглядывались. Впрочем, некоторые из нас уже спали, утомлённые неприятностями ушедшего дня и ожидая ещё больших с приходом нового мокрого и пасмурного утра.

Нас было семеро.

* * *

А когда мы проснулись, нас ждал дождливый тусклый день, и, даже несмотря на некоторые «благополучия» в смысле продовольствия (обед из двух блюд с хлебом – 5 р.), настроение осталось мрачное и грустное.

Впереди нас ждал ещё долгий-долгий путь в новую северную столицу.

С этим же утром мы узнали, что коммунистические пароходы уже «снялись с якорей», и, может быть, вследствие их счастливого отплытия к далёкой Белокаменной оставшиеся власти милостиво выдали нам по 1/2 фунта хлеба на человека, но мы смогли запастись на дорогу и другим провиантом, которого, правда, нам хватило весьма ненадолго.

Уже к прибытию нашему в Пучугу – одну из деревень, лежавших на пути нашего путешествия, – женщины продавали обручальные кольца, подушки и драгоценности, не зная, что будет дальше.

А день был мокрый и пасмурный. Дул знобящий, пронизывающий ветер, и если вспомнить плач женщин, крики ребятишек, тревожные гудки парохода (мы ехали на «Рюрике»), примешивавшиеся к похоронному визгу ветра, то станет понятно то отвратительное ощущение заброшенности и неизвестности, с каким мы добирались от Котласа почти до самого Архангельска. На палубе были свалены чемоданы, ящики и узлы, и колючий осенний дождь сеялся на эту убогую обывательскую рухлядь.

Итак, в Пучуге нас высадили снова. Снова была найдена баржа, и снова недовольные «робинзоны» принуждены были устраиваться кто как мог. Степан Григорьевич снова устроился на каком-то подобии стола.

– Второй стол в моей жизни, – шутил он.

Но шутки не прививались уже к общему настроению нашей компании. Некоторые из нас пошли к капитану одного из маленьких пароходиков, стоявших в Пучеге, с просьбой посодействовать в их «великом переселении».

Пирогов – так звали нашего капитана – согласился принять нас к себе и разместил нас кое-как на своём пароходике. Всего нас с пассажирами из Котласа набралось около 40-50 человек.

Было тесно. Заходили по очереди погреться в маленькие каютки. Была ночь. Из темноты летели в лицо холодные брызги измороси, ночь казалась слишком долгой, и с наступлением утра показался Березник – одна из следующих за Пучегой деревень.

Около шести часов утра нас остановил дозорный пароход с красноармейцами. Крикнули: «Откуда, куда?»

Пришлось застопорить машину, владелец парохода где-то скрылся. Пассажиры растерянно стояли перед комиссаром, который размахивал наганом, смешивая свои угрозы с руганью, и казалось, хотел выскочить из своей земной бренной оболочки. По крайней мере, это его желание ясно выражали немигающие, вытаращенные глаза, размахивающие руки и всё тело, колебавшееся вместе с качкой остановившегося парохода.

Сперва он смилостивился, видя перед собой продрогшую толпу, и разрешил ехать каждому «до первой пули», как он выразился, но потом решил, что пароход пригодится ему самому, и хотел было принять соответствующие меры.

Но благодаря какой-то случайности нам удалось увернуться, и мы пошли обратно вверх по реке. Когда мы во второй раз старались пробраться в эту «обетованную землю», какой являлся Березник, вышеуказанный комиссар высадил нас на плотах в 12 верстах от Березника со всем нашим багажом – бабами, ребятами, ящиками, чемоданами и узлами.

Был уже вечер холодного сырого дня. На пароходе хоть имелась возможность согреться если не в каютах, то в дровяном трюме, куда желающих спускали на руках. Здесь же было ветрено, сыро и скользко.

Неунывающая часть компании развела костёр; сварили чай, чему, конечно, была крайне рада часть «унывающая». Таким образом мы сами доказали тот факт, что человеческая натура всегда сумеет приспособиться. А пароход Пирогова уже ушёл, и мы остались голодные в своей маленькой «республике-оригинал», как назвал нашу компанию один из части «неунывающей».

На семейном совете мы решили, что Робинзон разбит по всему фронту: у него не было чемоданов, ребят, узлов и его не преследовали люди с винтовками за спиной.

Впрочем, об этом дальше.

Берег был обрывистый и песчаный. Трава была мокрая.

И нас снова было семеро. Остальные где-то остались, куда-то уехали, куда-то ушли. Скоро к плотам приехал сторож – древний старик, крайне обозлённый человек. Сей пессимист, наряжённый в пятипудовые кожаные сапоги и рыжий длинный пиджак, оглядел критически нас и решил: «Всё равно вас тут хлебом не накормят, лошадей не дадут, а потому вам остаётся пропадать!»

Наиболее сметливые решили, что «пропадать» нам не хочется, и решили отправить вместе с возницей, привёзшим сего пессимистического старца, парламентёров в соседнюю деревню. Деревня называлась Усть-Важка. Приехали подводы. Взяли наш багаж, а мы отправились пешком, измученные, промёрзшие и изнервничавшиеся, едва таща ноги.

Впрочем, наша нервность не помешала нам съесть 9 кринок молока и порядочное количество других деревенских яств. А нас было семеро.

* * *

В этот день мы успели отдохнуть и подыскать лошадей и к вечеру смогли выехать в направлении к Березнику. Туда мы прибыли ночью.

Среди улицы какие-то люди, вооружённые до зубов, крикнули: «Стой! Показывай бумаги!»

Некоторым из нас вместо «бумаги» послышалось «бумажники», и они покорно полезли за ними.

Один из сих «громовержцев», человек с чуть ли не десятком гранат у пояса, узнал художника Писахова и сразу же переменил тон, и даже самый обыск происходил в крайне любезной и почтительной форме.

Впрочем, он заявил, что в случае продолжения нашей поездки он не может ручаться за наши жизни.

– Но до Пянды ехать можете! – добавил он, указывая куда-то на иссиня-серую грозовую тучу.

Мы тронулись дальше.

При выезде из деревни снова как из земли выросла новая красноармейская застава. Эти уже совсем походили на разбойников. Звериные оклики, зверское перемигивание, разухабистые широкие жесты с очевидным намерением найти точку приложения своей силы – всё это говорило, ей-богу, не в их пользу – и была ночь. Несмотря ни на что, наш кортеж всё-таки въехал в Пянду.

Нас было семеро.

* * *

Уехало нас из Пянды лишь пятеро.

Четверо из нас решили дальше ехать в лодке и спустились к берегу найти и купить какую-нибудь лодчонку для дальнейшего путешествия в стольный град Архангельск. И в ту минуту, как они, четверо, обсуждали вопрос, как быть дальше, вынырнула откуда-то моторная лодка с красноармейцами и подошла совсем близко – чуть ли не на 8-10 шагов.

Потом в лодке показались люди в солдатских шинелях с пятиугольными красными звёздами на фуражках, с винтовками и без прицела дали залп в стоявших на берегу четырёх безоружных человек. Один из четырёх упал раненый (некто М., архангелогородец), другой свалился с простреленной головой – пуля вошла в висок и вышла в затылок. Один из оставшихся бросился бежать зигзагами от берега и упал куда-то в ржаное поле, и этим спасся от ожидавшей его печальной участи.

Впрочем, пуля ему успела немного задеть ногу.

В деревне поднялся переполох. Всполошились люди, загорланил скот и птицы, заплакали дети, но в общем это был радостный подъём – думали, что идут союзники. Мы должны констатировать факт, что на всём пути от Москвы до Устюга (тогда ещё не занятых союзниками) общее настроение крестьян таково: ждут, когда придут союзники и освободят, наконец, их от большевиков и от тех хулиганов вооружённых и наглых, что мешают не только работать, но и жить рядовому трудящемуся крестьянину. Во всех деревнях нас засыпали вопросами: «Скоро ли? Когда же!»

– Хоть скорей приходили бы. Освободили, вздохнуть бы покойно можно было.

Степан Григорьевич повёл раненого (один был убит) к местному священнику. Отец Александр ласково и спокойно, очевидно привыкнув к подобным перепалкам, мягко и любезно принял пришедших, успокоил и видом своим, и своим радушным приёмом и рассказал, что красноармейцы разгневаны на Пянду за то, что крестьяне, не будучи в состоянии далее выдерживать реквизиции, грабежи и поборы, смешанные с хулиганскими выходками со стороны «рабоче-крестьянской» армии, несколько раз сами выступали против державных негодяев и вступали с ними в довольно решительные стычки на Березнике.

Отец Александр предложил чай, но мы были принуждены отказаться за поздним временем и пошли обратно домой – в те крестьянские хаты, в которых мы разместились.

А к Пянде уже подходила красноармейская дружина, успевшая съездить за подкреплением в Березник, и, воинственно бряцая оружием, опрашивали, где находятся приехавшие недавно люди.

Наш дом оцепили вооружённые, и в комнату, где помещались мы, широко размахивая красными руками, вошёл комиссар (фамилия его, как мы после узнали, – Виноградов, один из «архангельских»), постоял в дверях, плюнул в угол, грубо бросил:

– Здравствуйте, товарищи! – и, несколько меняя тон, свёртывая «цыгарку», небрежно заметил, обращаясь к нам:

– Вы чего от берега-то убежали? По какой причине?

Наша хозяйка, сморщенная, седая, но крепкая старушонка, не выдержала:

– Что ты, батюшка, окстись, в живых людей стреляете, а ещё спрашиваешь?

Комиссар самодовольно улыбнулся, сплюнул ещё раз и двинул свою тушу к дверям, вероятно, «углублять революцию» в соседних деревнях, в среде рабочих и крестьян начинать водворение «большевистского символа веры»…

Осада с дома была снята. И мы были рады, что наконец-то сможем двинуться в дальнейший путь.

Мы поехали. Вернее, поехал-то наш багаж, а мы шли около подвод и сосредоточенно думали о чём-то далёком от действительности. Нас было уже только пятеро. Двое остались в Пянде. Один, «господин с пробитой головой», как назвал его социал-палач, остался навсегда в земле, другой в больнице.

А вверху уже реяли английские гидропланы. Погода заметно переменилась к лучшему. Солнце помогло ветру высушить траву и землю и горело последним осенним, не греющим светом. Подкрадывалась осень. Небо стало сине-серое с ярко-жёлто-розовыми облачными стаями, и как-то странно стремилась душа в эти заоблачные города осеннего неба.

Хотелось отдохнуть.

А до Емецка было недалеко. Можно было свободно вздохнуть. Скоро и Архангельск.

И скоро был Архангельск. Он показался новым, словно омытым весенним дождём.

И мы на расставании – нас было пятеро – видели и понимали, что каждый из нас верит в то большое и ответственное дело, какое начато здесь, на крайнем далёком Севере.

А у меня мелькнула мысль: через целых 300 лет, также как и в 1613 году, оздоровление и возрождение прежней неделимой Руси пойдёт с Севера.

Пароход №17 подошёл к пристани. Мы вместе с багажом вышли на берег и простились.

Нас было пятеро. А один из наших лежал в больнице в безвестной деревушке, может быть, даже и не в больнице, а просто в крестьянской избе… А другой навсегда улёгся под разноцветное покрывало отцветающих лугов – «господин с пробитой головой», как назвал его комиссар с иссиня-багровыми руками.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска