О православном исповеднике протоиерее Фёдоре Андрееве

Приметы времени

Эта фотография, сделанная 15 сентября 2019 года в Париже, станет исторической. В Александро-Невском соборе, главном храме Архиепископии Православных Русских Церквей в Западной Европе, идёт воскресная служба, а на аналое лежит листок с написанным от руки многолетствованием: «Великаго господина и отца нашего Кирилла, Святейшаго Патриарха Московскаго и всея Руси… Ис полла эти дэспота!». Первая литургия в лоне Матери-Церкви. Накануне Архиепископия обратилась в Московскую Патриархию с просьбой принять её под свой омофор, и вот вопрос решён. В тот же день в Москве после воскресной службы Патриарх Кирилл объявил: «Это не просто церковное деяние – это последний акт, который закрывает драму революции и гражданской войны, драму разделения нашего народа».

После объединения с Русской Зарубежной Церковью наособицу в Европе осталась большая община потомков наших эмигрантов с центром в Париже. С начала тридцатых годов она была в юрисдикции Константинопольского Патриархата, но вот противоречия вроде бы окончательно сняты возвращением в единую Поместную Церковь. В произошедшем можно узреть случайность и вынужденность – ведь просьба о воссоединении поступила после того, как в Константинопольском Патриархате объявили об упразднении Русской Архиепископии в Европе. Но у Бога Свой Промысл. Год за годом Он собирает вместе рассыпавшихся во время послереволюционной смуты православных людей, в том числе и тех, кто живёт в России: «непоминающих», «иосифлян», «катакомбников». Раны затягиваются, понимание и примирение начинают довлеть над враждой. И вот такое «случайное» совпадение: в то время, когда шли переговоры об условиях вхождения Парижской Архиепископии в юрисдикцию Московского Патриархата, в издательстве Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета вышла книга об отце Фёдоре Андрееве. Этот обширный труд не только знакомит с личностью выдающегося пастыря, но и помогает понять то время, когда появились «непоминающие», – и этим утверждается в Церкви братская любовь. Приятно сознавать, что и наша газета когда-то внесла свою малую лепту в это дело, дав объявление:

«Сейчас готовится к изданию книга, в которую по крупицам собираются сочинения и проповеди о. Фёдора, воспоминания о нём, его переписка. Так, недавно к составителям сборника поступила запись лекции о. Фёдора “О христианском совершенстве”. Убедительно просим всех, у кого есть какие-либо документы или любые иные свидетельства об этом подвижнике 20-х годов, сообщить о них в редакцию газеты».

«Сейчас» – это когда? Напечатали мы объявление в октябре 1998 года. Такой вот долгий путь…

Окно, за которым…

Тут, наверное, требуется небольшое предисловие о том, как появилась в 98-м году та публикация. О протоиерее Фёдоре Андрееве впервые услышал я от Валерия Александровича Фатеева, кандидата филологических наук, историка русской литературы и философии. Познакомился с ним в Ленинграде в доме-музее Достоевского, где в конце 80-х годов собирались члены Общества христианского просвещения. В ту пору у меня, невоцерковлённого студента, увлечение религиозной философией странным образом продолжало сочетаться с интересом к разного рода мистике – сумрачным прозрениям поэтов Серебряного века, легендам о тибетских «небожителях» и так далее. И когда Валерий Александрович предложил сходить в дом-музей Блока, где должна была выступить вдова Даниила Андреева, автора оккультной «Розы мира», я с радостью согласился.

Вообще-то, это было веянием времени – интерес ко всему мистическому. Пресловутая «перестройка» как-то безобразно обнажила марксистский материалистический каркас советского бытия, и хотелось выйти «за пределы». Наше поколение и не подозревало тогда, что через несколько лет со сломом советского строя мы ухнемся в ещё больший материализм самого низкого пошиба. Но кто же знал. Думаю, Фатеев – уже тогда человек церковный и хорошо знавший историю русской катастрофы начала ХХ века – вполне мог догадываться. И вот в доме-музее Блока выступает вдова Андреева, рассказывает, как Даниил Леонидович передавал из лагеря свои записи о видениях в узах, в которых встречался с покойным Александром Блоком и бродил с ним по его загробным сумрачным мирам. Женщина православная, вдова, она всячески оправдывала своего мужа, мол, он всё же был верующим христианином. Тут встал Фатеев и начал говорить… Дословно не помню, но как-то по-доброму, не обидно и в то же время твёрдо он сказал, что оккультист не может быть православным. «Или – или», среднего не дано. Слова его поразили меня однозначностью – на контрасте с «культурной» обстановкой дома-музея и самим духом стен, в которых жил «нежный призрак, рыцарь без укоризны», как называла Блока Марина Цветаева.

Позже узнал, что там же, в доме-музее Блока, у Фатеева вышел спор с коллегой об авторстве доклада О Блоке», опубликованного в Париже в 1931 году с указанием на «умершего петроградского священника». Первым делом автор доклада выдвинул два тезиса:

1. Блок – подлинно великий русский поэт лермонтовского масштаба и стиля – представляет отстоявшуюся (и ныне оставленную) ценность русской культуры.
2. Надлежащую, т.е. единственно содержательную формулу этой ценности, можно найти, лишь вставив изучаемый феномен (творчество поэта) внутрь какой-либо строго монистической системы, правомочной оценивать самое культуру.

Разумеется, автор имел в виду православие, которое, собственно, и породило русскую культуру. И вот что он увидел (приведу несколько отрывков из доклада).

«7. Мистика Блока подлинна, но – по терминологии православия – это иногда “прелесть”, иногда же явные бесовидения. Видения его подлинны, но это видения от скудости, а не от полноты. В отчётливости демонизма у Блока выходит прогресс даже против Лермонтова».

«8. Одна из основных тем Блока – о видении Прекрасной Дамы – восходящая по тематике литературной к пушкинскому романсу “Жил на свете рыцарь бедный” и к “Трём свиданиям” Соловьёва, а по тематике культовой к католическому средневековому культу Богоматери, – представляет искажение (пародию) подлинного восприятия “Честнейшей Херувим”, в видениях являющейся святым».

«12. Поэма “Двенадцать” – предел и завершение блоковского демонизма (больше он ничего не писал).

Двенадцать красногвардейцев, предводителем коих становится “Исус Христос”, пародируют апостолов даже именами; Ванька – “ученик его же любяще”, Андрюха – первозванного, Петруха – Петра первоверховного. Поставлены под знак отрицания священник (“А вон и долгополый”) и иконостас (“От чего тебя упас золотой иконостас”)… Икона – линия, обводящее видение. Икона – окно в тот мир. Окно есть окно – только если за ним свет. Только оно – сам свет, а вне отношения к свету, как недействующее, оно мертво и не есть окно. Если символ являет реальность, то он от неё неотделим, иначе он не символ, а лишь чувственный материал… Блок, символист, не мог этого не понимать. Его недооценка нарочито кощунственна».

Иллюстрация Ю. Анненкова к поэме А. Блока «12» в издании 1918 г.

Далее говорится о чётко выраженном в поэме отрицании крещальных отрицаний («Эх, эх, без креста», противостоящих к «Отрёкся ли еси сатаны» – «Отрекохося») и о пародийности лика «Исуса», который является в конце поэмы. При этом, несомненно, пародия была внушена поэту «извне». Автор вспомнил:

«А в конце “12”, когда Гумилёв заметил, что место, где появился Христос, кажется ему искусственно приклеенным, Блок сказал: “Мне тоже не нравится конец «12». Я хотел бы, чтобы он был иной. Когда я окончил, я сам удивился: почему Христос. Но чем больше я вглядывался, тем яснее видел Христа. И тогда записал у себя: к сожалению, Христос”».

«Блок говорил (Чуковскому), что, написав “12”, несколько дней подряд слышал непрекращающийся не то шум, не то гул, но потом это смолкло.

Чуковский свидетельствует, что Блок “всегда говорил о своих стихах так, словно в них сказалась чья-то посторонняя воля, которой не мог не подчиниться”…».

О бесах: «Ощущение “кого-то”, бродящего в мире, повторено Блоком в “Возмездии” с большей конкретизацией:

Двадцатый век… Ещё бездомней,

Ещё страшнее жизни мгла

(Ещё чернее и огромней

Тень Люциферова крыла)».

Не буду далее пересказывать этот страшный своей откровенностью и точностью оценок приговор всему Серебряному веку. Многие годы считалось, что автор доклада – отец Павел Флоренский, гениальный русский богослов и учёный. Но в том споре в доме-музее Блока литературный историк Фатеев убедительно доказал, что автором был не Флоренский, а протоиерей Фёдор Андреев, в ту пору мало кому известный петроградский священник, пострадавший после революции за веру. Вот после этого у нас в газете и появилась первая публикация об отце Фёдоре («От богословия к исповедничеству», № 304, октябрь 1998 г.). Спустя год, когда в научном журнале вышла статья Фатеева «Флоренский или Андреев? (Ещё раз об авторстве доклада о Блоке, приписываемого о. Павлу Флоренскому)», открытие авторства вошло и в научный оборот.

Блок и Андреев

Минуло двадцать лет. Валерий Александрович почти не изменился. И домашний кабинет всё тот же. Полки ломятся от книг, среди которых есть и им написанные – о Розанове, Пришвине, Страхове, славянофилах.

– Вы всё так же считаете, что написанное отцом Фёдором о Блоке напрямую связано и с нашим временем? – спрашиваю его.

– А что изменилось? Художественная наша литература «светлее» не стала.

– Получается, любая творческая фантазия граничит с миром демоническим?

– Знаешь, как член Союза писателей, я всегда говорил и говорю: не чистое это дело. Это с одной стороны. А с другой – был такой писатель, фамилия его Пушкин, вот к нему почему-то всё это не приставало, хотя демоническое вокруг так и шастало. Отец Фёдор в докладе о Блоке прямо указал, что поэма «12» литературно восходит к пушкинскому стихотворению «Бесы». Но какие там у Пушкина бесы? Они скользят где-то в стороне:

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

Мчатся бесы рой за роем

В беспредельной вышине,

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне…

У Пушкина народное восприятие: «Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают?» Такая культурная, защитная отстранённость. А в «12» у Блока всё оголено, и он сам сочетается со своим видением.

– Всё же вычёркивать такого великого поэта, как Блок…

– А никто и не вычёркивал. Между прочим, Блок был любимым поэтом отца Фёдора. Но, как человек честный, как православный, он должен был дать оценку. Вот такой православной строгости и честности нам очень и очень не хватает.

– Странно всё-таки. Одни после революции ещё более утвердились в Боге, а другие с каким-то удовольствием отдались бесовидению. И в «12», и в «Мастере и Маргарите» авторы, похоже, утверждают своё «я» в великой катастрофе, даже как бы самолюбуются.

– Эпиграфом к докладу отец Фёдор взял блоковские строки:

«…Посмотрите на меня,

Я стою среди пожарищ,

Обожжённый языками

Преисподнего огня».

Вот этим «посмотрите на меня» многое сказано

– А сам автор доклада остался в безвестности…

– Да, долгое время доклад приписывали отцу Павлу Флоренскому.

– То, что автором оказался не учёный богослов Флоренский, а деятельный пастырь Андреев, наверное, закономерно?

– Мне импонирует суровая консервативная позиция отца Фёдора. Чтобы отстаивать её, требовалось быть самому безупречным в моральном отношении. Этим и отличались люди того круга, к которому принадлежал протоиерей Фёдор: честные, искренние, ратовавшие за чистоту православной жизни. Им, например, в голову бы не пришло заявить, что совершать таинства может и неверующий священник, мол, благодать автоматически действует, а значит, не столь важны вера и моральный облик. А ведь сейчас можно и такое услышать. То есть эти люди держали тогда высокую планку. Ближайшего сподвижника отца Фёдора – духовного писателя Михаила Александровича Новосёлова – у нас в Церкви в 2000 году причислили к лику святых новомучеников и исповедников Церкви Русской, а отец Фёдор остался в тени. Важно, чтобы о нём больше знали.

– А прежде о нём не знали?

– Не представляли весь масштаб его личности. Вот даже история с этим докладом показательна. В 1930 году из Ленинграда в Париж тайно, дипломатической почтой, было вывезено большое количество церковных документов и рукописей, в том числе и доклад о Блоке. Николай Бердяев напечатал его в парижском журнале «Путь», при этом скрыл авторство, подписав: «Умерший петроградский священник». В 1974 году доклад вновь напечатали за рубежом, в «Вестнике русского христианского движения», и почему-то автором указали Павла Флоренского, никак не аргументировав. В нашей стране об этом докладе впервые упомянул в 1989 году Пётр Васильевич Палиевский в журнале «Литературная учёба» и в целом согласился, что автором мог быть Флоренский: «По языку, составу, мысли, основным понятиям – культура и культ, София, понятие символа, Иконостас и др., – да и по уровню найти ему второго автора едва ли возможно». Но как это «едва ли»? Сам Флоренский во многих отношениях ставил Андреева выше себя. Примечательный факт: когда в 1914 году Флоренский защищал магистерскую диссертацию, то одним из официальных оппонентов стал его вчерашний студент Фёдор Андреев. Уже тогда Андреев был уважаем в академических кругах. Более того, со временем отец Фёдор стал духовником Флоренского.

«Барин-богослов»

Фёдор Константинович Андреев, студент 4-го курса МДА

– Здесь надо хотя бы кратко представить биографию отца Фёдора Андреева, – продолжает Валерий Александрович. – Родился он в 1887 году в Петербурге в зажиточной семье, после реального училища учился в Институте гражданских инженеров, в Духовной академии защитил кандидатскую диссертацию. Став преподавателем философии в Духовной академии, он написал грандиозную работу «Из истории религиозных и философских исканий славянофилов. Юрий Фёдорович Самарин и его друзья», но защитить магистерскую диссертацию не успел – грянула революция. Позже рукопись пропала – была изъята чекистами при аресте вдовы Андреева.

В 1919 году, когда Московскую духовную академию выселили из Лавры, Андреев вернулся в Петроград и стал профессором Богословско-пастырского училища, открытого в 1918 году. Также читал публичные лекции, проводил беседы, проповедовал в различных церквях Петрограда. По свидетельству академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва, который в ту пору был юным участником одного из кружков, отец Фёдор имел огромную популярность среди интеллигенции. Летом 1922 года он женился на студентке Богословского института Наталье Николаевне Фроловской, а в декабре стал священником. Недолго служил в Казанском соборе. После того как там взяли верх «обновленцы», перешёл в Сергиевский всей артиллерии собор, что был на Литейном проспекте.

Наталья Николаевна Фроловская

По иронии судьбы спустя десять лет при строительстве «Большого дома» Сергиев храм перестроили в административное здание, входившее в комплекс зданий ОГПУ-НКВД. А ведь перед этим там звучали горячие проповеди «иосифлянского» священника. Как описывают, это был высокий, по-монашески худой, одухотворённый батюшка, который сразу привлекал к себе внимание. Желающих исповедоваться у него было много, несмотря на его крайнюю строгость – он мог и не допустить до причастия. В 1924 году отец Фёдор писал Флоренскому: «Господь посылает большую физическую выдержку, позволяющую мне выстаивать, не сходя с места, 10-11-часовую исповедь… Никогда не ощущал так близко Бога, как в это скорбное время».

Борис Филиппов, хорошо знавший отца Фёдора, писал в послевоенной эмиграции: «Отец Феодор был духовным отцом старшего летами своего товарища по академии и друга о. Павла Флоренского». Когда я однажды сказал об этом игумену Андронику (Трубачёву), внуку отца Павла, тот ответил: «Ну теперь я понимаю, почему дед в Ленинград на инженерные конференции всё время ездил!» А он там исповедовался своему духовнику. Ещё Филиппов свидетельствовал: «Отец Павел Флоренский открыто признавался всем, что о. Феодор неизмеримо выше его, о. Павла, как духовная личность и как религиозный писатель». Скорее всего, это была завышенная оценка, но неспроста же Флоренский так говорил.

Есть одно интересное наблюдение, как молодого преподавателя Андреева увидел Сергей Волков, автор воспоминаний о Московской духовной академии. Андреев выглядел благополучным, красивым, в ладно сидящем сюртуке молодым человеком, этаким «барином», которому всё легко давалось. И странно было слышать от него, «что, скажем, “начало премудрости” – не удивление и восхищение, как то полагалось древними, а “страх Господень”». Уже тогда чувствовалась в Фёдорове вероучительная, церковная твёрдость.

– По этому признаку вы и определили, что автор доклада о Блоке он, а не Флоренский?

– Это давняя история… В 90-е годы я познакомился с дочерями отца Фёдора, Анной Фёдоровной Можанской и Марией Фёдоровной Андреевой, и решили мы делать книгу об их отце, и тут появляется статья очень солидного литературоведа, которая написала о Флоренском как об авторе доклада о Блоке. Но в 1931-м, когда Николай Бердяев опубликовал доклад, Флоренский был ещё жив. Мог ли Бердяев, церковный вообще-то человек, назвать живого «умершим петроградским священником»? Для сохранения инкогнито имелись другие средства. Андреев же к тому времени как раз умер, он из Петрограда – и к нему указание на авторство больше подходит.

Приведу следующие аргументы…

Доказательства авторства

– Доклад о Блоке отличается твёрдостью оценок. Даже в академические годы Андреев был более консервативен, нежели его друг и учитель Флоренский. Перебарщивал, с точки зрения церковных либералов.

В докладе поэзия Блока рассмотрена с использованием литургических параллелей. Андреев же был безусловным авторитетом в вопросах философии литургии и автором большого труда «Литургика», которую Флоренский назвал «непревзойдённой».

Ещё один аргумент – в докладе вполне определённо марксизм противопоставляется христианству, и это тоже не похоже на Флоренского, старавшегося не касаться политики.

Флоренский подходил к текстам творчески, личностно, а в докладе есть категоричность, свойственная как раз Андрееву. У меня последние сомнения отпали, когда дочери Андреева показали поступившую к ним анонимную запись одной из прочитанной в феврале 1927 года лекций отца Фёдора – «О христианском совершенстве по Св. Григорию Нисскому, Св. Макарию Египетскому, Св. Исааку Сирину и Св. Серафиму Саровскому». В этой рукописи-конспекте, прежде ходившей по рукам в Ленинграде, переданы слова отца Фёдора: «Святые замечают, что самый свет при благодатном озарении бывает идеально чистый белый, тогда как при бесовских видениях он бывает с красноватым оттенком. Хорошо изображает это бесовское явление Блок в одном своём стихотворении…» И здесь чуть ли не слово в слово повторяется то, что было и в докладе о Блоке – об оттенках света в поэме «12», о неприязни бесов к звону церковных колоколов. Автор явно один.

С той поры определённость внесли изыскания сотрудников Православного Свято-Тихоновского университета. Они установили имя человека, который вывез рукописи из Петрограда в Париж. История следующая. Перед тем как выехать из Советской России, датский подданный Михаил Брендстед собрал работы своих друзей «из области философии, истории», а также «большой сборник документов (до 250 листов), характеризующих весь наш церковный раскол внутри Тихоновской Церкви. В частности, переписку митрополита Сергия с митрополитом Кириллом». Эти материалы, в числе которых находился доклад о Блоке, он и передал Бердяеву, своему любимому философу.

В письме Брендстед также сообщает: «Эти документы мне лично удалось собрать в течение ряда лет под руководством Михаила Александровича (Новосёлова. – Ред.), стоявшего во главе движения против митр. Сергия. Затем весь сборник был тщательно проредактирован покойным отцом Фёдором (Андреевым), бывшим главным советником и помощником у епископа Димитрия». Вот здесь и проявляется снова прямая связь между «покойным отцом Фёдором» и «умершим петроградским священником».

Забытый подвижник

– Зачем Бердяеву понадобилось скрывать имя автора, которому уже ничто не грозило на этом свете?

– В ту пору за «связь с заграницей» сразу же сажали и подводили к расстрельной статье. Кто мог передать материалы за рубеж? Подозрение сразу бы упало на вдову отца Фёдора, которая и так находилась под ударом. Чекисты считали квартиру Андреевых «главным штабом» иосифлянского движения. Дочери священника вспоминали: «После смерти отца мама продолжала “кипеть”, по её выражению, в церковно-общественных делах. Два раза Наталия Николаевна ездила в Николо-Моденский монастырь под г. Устюжну к митрополиту Иосифу (Петровых). Не зная о кончине о. Феодора, к нам продолжали приходить “ходоки” из разных мест с вопросами и сомнениями. Маме в этих делах с увлечением помогала поселившаяся у нас киевлянка Валентина Николаевна Ждан. Впервые она приехала в Ленинград в 1927 году по поручению киевского духовенства… к владыке Димитрию и о. Феодору. Вскоре она перебралась в Ленинград совсем».

Вот из воспоминаний самой Валентины Николаевны, которая жила в их квартире: «Мне запомнились двое длиннобородых и длинноволосых сибирских батюшек в громадных шубах, приехавших к о. Феодору, когда тот лежал уже смертельно больной. Его жена не отходила от постели больного, и мне приходилось этих и других вопрошавших знакомить с письмами и обращениями епископов, выступивших против Декларации. И таких недоумевающих и вопрошавших было много».

«Ходоки» приезжали в «штаб» отовсюду. Когда в сентябре 1928 года чекисты явились второй раз арестовывать отца Фёдора, в его квартире находился посланец из Киева священник Анатолий Жураковский. Его спрятали за дверью в проходной комнате, где висел телефон. Пока длился обыск, домашние боялись, что он зазвонит и чекисты заглянут за дверь. Обошлось. Жураковский уцелел, а отца Фёдора увезли. На допросе он отказался от «сотрудничества», сказав свою знаменитую фразу: «Не надо нам ваших советских прав, оставьте нам наше святое бесправие». В тюрьме его продержали до декабря и отпустили из-за тяжёлой болезни – туберкулёза горла и плеврита. Несмотря на болезнь, отец Фёдор продолжил служить в храме Спаса-на-Крови и умер 23 мая 1929 года.

Валентина Николаевна Ждан вспоминала: «Последняя моя исповедь у него пришлась на последний день его служения, в Великую среду. Он долго исповедовал, в храме было холодно, откуда-то особенно дуло в том месте, где он стоял. Я хотела сказать ему об этом, но постеснялась. Отец Феодор простудился и заболел воспалением лёгких, к тому же у него было больное сердце».

Из воспоминаний дочерей: «Чувствуя приближение смертного часа, он не переставал размышлять о судьбе Церкви. Он говорил жене: “Я всё думаю о произошедших событиях. И вот, проверяя себя перед лицом смерти, одно могу сказать: с тем умом и с той душой, которые дал мне Господь, я иначе поступить не мог”… Мы сидим на широком подоконнике и смотрим, как, пересекая Лиговку, тянется бесконечная похоронная процессия нашего отца и медленно уходит по 2-й Рождественской в сторону Александро-Невской лавры…»

Действительно, проститься с батюшкой пришло огромное количество народа, траурное шествие растянулось на несколько кварталов. Лишь после его смерти стало видно, сколь значима его личность в истории русского православия.

– Почему сегодня о протоиерее Фёдоре Андрееве мало пишут? Из-за его принадлежности к иосифлянскому движению? Но ведь его соратника Михаила Новосёлова канонизировали.

Михаил Новосёлов. Тюремное фото. 1929 г.

– Есть одно недоразумение, которое до сих пор не исправлено. Очень авторитетный у нас митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычёв) в своё время весьма отрицательно написал об отце Фёдоре, мол, тот проповедовал католичество. Это было в его диссертации и разошлось по другим источникам. На чём основывался владыка Иоанн? Он взял цитату из мутной книги одного расстриги-обновленца, который, «вдохновившись» учением Карла Маркса, ушёл из Церкви и написал статью «Как я ушёл из церкви». Цитата из диссертации перекочевала в книгу владыки Иоанна, которая недавно была вновь переиздана – без каких либо исправлений. Но отец Фёдор, напротив, боролся с католическим влиянием.

– Между тем владыка Иоанн упокоился рядышком с отцом Фёдором, бок о бок.

Могила о. Фёдора Андреева на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. 1929 г.

– Да, на братском кладбище в Лавре очень тесно, могила наезжает на могилу. Мария Фёдоровна, дочь отца Фёдора, была очень недовольна новым захоронением, протестовала. Но она же, кстати, отговаривала меня резко писать об ошибке в диссертации владыки Иоанна, называть это подлогом. Вообще на многое Мария Фёдоровна смотрела с житейской простотой, без богословских мудрёностей. О «сергианстве», например, говорила так: «Да что митрополит Сергий, там вовсе дело не церковное – человек испугался, его заставили».

Комната в Алма-Ате. Рисунок вдовы о. Фёдора, Натальи Николаевны, в ссылке после ареста. На обороте – письмо дочкам Анне и Марии

Мария Фёдоровна Андреева умерла в прошлом году, а её сестра-близнец Анна Фёдоровна ещё раньше. Выход книги об отце они, к сожалению, не застали. Книгу готовили историк Александр Константинович Галкин, который дал много материала о Петрограде 20-х годов, я и сотрудник научного церковно-исторического отдела Свято-Тихоновского университета Ирина Владимировна Щелкачёва. Но на обложке только два автора – имена дочерей отца Фёдора, так справедливо. Помимо их воспоминаний, мы включили в первый том письма отца Фёдора к отцу Павлу, сохранившиеся в архиве Флоренских. Другие тексты отца Фёдора думали выпустить во втором томе, на который пока нет средств.

Уже хорошо, что книга «Я избрал путь истины, Господи» вышла. Она познакомит читателей с православным подвижником, который ради того, чтобы остаться верным Христу, готов был без колебаний пожертвовать своей жизнью.

В публикации использованы фотографии из книги «Я избрал путь истины, Господи»

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска