Путеводительница

Историческая повесть

Иерей Сергий Щепелин

 Продолжение. Начало в № 829

Лето 1700 года. Спасительное решение

Служба уже давно закончилась, но по домам народ не расходился, как обычно это бывало. Страшная беда объединила всех. Сегодня в церкви были все, кто мог ходить. Дома осталась лишь бабка Макариха, которая после кончины коровы как-то разом сдала.

И без того морщинистое её лицо, казалось, совсем иссохло. Да и сама она потеряла всякий интерес к жизни. Целыми днями сидела во дворе на перевёрнутой старой колоде, глядя куда-то под ноги, отрешившись от всего земного. Только когда вся семья садилась за стол, её приводили и усаживали вместе со всеми. Но она лишь пила воду с мочёной брусники, а потом вставала и снова ползла на свою колоду, как на спасительный корабль, который должен увезти её в мир иной – туда, где уже давно пребывал её Макар. Мысли старухи уносили её в дни их молодости: вспоминалась шумная свадьба, их первая с Макаром ночь, проведённая на душистом, пахнувшем разнотравьем сеновале, рождение первенца. Как радовался Макар сыну! Носил жену на руках: долго не допускал ни к какой работе, даже корову доил сам, чем вызывал неудовольствие свекрови.

Но мысли её всё время возвращались к тому страшному дню, когда нашли мужики Макара в лесу мёртвым, в объятиях огромного медведя. Нашедшие Макара рассказывали, что зверь, вероятно, караулил Макара, который бортничал в этом лесу. Единственным оружием против лесного хозяина у него был бортный топорик, которым и нанёс Макар два страшнейших удара в медвежью голову и грудь, и, уже будучи смятым им, успел вынуть из-за голенища нож и всадить в глаз медведя. Два исполина – зверь и человек – встретились в огромном лесу и не поделили его. Не захотели уступить друг другу. Дарья, так звали Макариху, сильно тосковала по мужу и, если бы не соседи Евсей с Оксиньей, которые заботились о ней и её детях, наложила бы на себя руки. Замуж она больше не выходила, хоть и сватались к ней вдовые мужики, всё хозяйство своё тянула одна. Пока были живы родители Макара, и они заботились о ней и своих внуках…

Евсей по дороге в церковь привернул к Макарихе и не увидел её на привычном месте – на старой колоде. Утром она не встала с постели, лежала тихо, и было непонятно: то ли спит, то ли уже померла. Евсей взял её за холодеющую руку. Почувствовав прикосновение, Макариха открыла глаза.

– Что это ты, Дарья, посреди дня улеглась, никак помирать собралась? – строго, но как-то по-особенному тепло спросил Евсей. – Ты меня, голуба, не опережай. Моя очередь на погост идти. Вставай, вон все в церковь идут, решать будем, как с этой бабой зловредной воевать будем.

– Какой бабой? – тихо простонала Макариха.

– Да той, что наших бурёнок увела, будь она неладна. Эта тать похлеще вора Яшки Яцкого будет.

Глаза Макарихи вдруг наполнились жизнью, кулаки сжались, и голос неожиданно громко зазвенел:

– Нечистая она, Евсеюшко, не взять её ни мечом, ни рогатиною, ни силушкою богатырскою! Молитвою её, лихоманку, молитвою! – горячо бормотала она, приподнявшись над подушкою. – Просить надо Заступницу нашу, Царицу Небесную, о прощении грехов наших. Пообещайте церковь ей срубить обыденную, может, и простит тогда…

Голова Макарихи запрокинулась и упала на подушку, глаза вновь потухли. Уже еле слышно она проговорила:

– Подними народ, Евсеюшка, пусть молятся. Да про церковь не забудь…

Она долго молчала, затем вновь заговорила тихо-тихо:

– Прости Христа ради, что вперёд тебя ухожу. Макар, видно, заждался. Помолись за меня, грешную.

Макариха замолчала, глядя остановившимися зрачками в одну точку. Евсей постоял подождал: может быть, ещё чего доскажет? Но, приложив ухо к губам старухи, услышал только слабое ровное дыхание. Видимо, разговор отнял у неё последние силы, и Макариха заснула…

* * *

Отец Степан Елизаров, закончив службу, вышел из алтаря и прошёл к мужикам, оживлённо о чём-то беседующим. Те расступились, пропуская священника в центр круга, где стоял Евсей.

– О чём толкуем, Евсей Васильевич? – спросил священник. – Что-то домой сегодня никто не спешит.

– Многим, батюшка, и спешить-то нынче незачем: враз лихоманка работы нам поубавила, – сокрушённо ответил дед. – Мы вот о чём тут толкуем. Мало одной молитвы, чтобы выпросить у Бога прощения за наши грехи. Макариха совет дала – церковь обыденную срубить по обету Царице нашей Небесной, Пресвятой Богородице. Неоткуда помощи в беде больше ждать, токмо на Неё, Заступницу нашу, вся и надежда. Мужики поддерживают, согласны рубить обыдень.

– Хорошее дело задумали. Но осилим ли в обыдень? Это ведь дело непростое – до заката солнца церковь срубить.

– К соседям за помощью надо обратиться, – предложил Прокопий. – У них тоже в мор много скотины пропало. В Сараево и Кичменьгу надо людей послать да в Кобыльский городок и Шонгу.

Решили разослать людей в ближние волости с предложением принять участие в строительстве по обету церкви.

Не соломинкой в руках утопающего, а спасительным плотом стало для людей решение о строительстве обыденной церкви. Все видели в этом спасение от страшной беды. Хлопоты по подготовке к этому событию придавали сил и уверенности отчаявшимся людям. Назавтра отец Степан со стариками пошли выбирать место для церкви. Выбрано оно было на бору около погоста, в сухом месте, на небольшом возвышении. Место понравилось всем, и при общем одобрении отец Степан освятил его. В тот же день старики отправились в лес, чтобы отобрать деревья для церкви. Выбирали не спеша, тщательно осматривая и оценивая каждое дерево. Смотрели, чтобы оно было кондовое, спелое, с ровным прямым стволом, а главное – чтобы было рядом с местом стройки. Возить кряжи издалека не было времени. Выбранные деревья помечали залысинами, сделанными топором.

К вечеру следующего дня вернулись мужики, отправленные в соседние волости. Приехали радостные: весть о возведении обетной церкви воспринята там с пониманием и благодарностью. В местных храмах отслужили молебны с акафистами Богородице и решили крестными ходами идти к построенной церкви. Выделенные обществом для строительства мужики на подводах прибудут за день до того. Строить церковь решено было 28 числа июля месяца, в день прославления иконы Божией Матери «Путеводительница», а до этого дня всем держать строгий пост и усердно молиться.

Городок словно ожил, в каждом дому шли приготовления к строительству. Мужики вывели на выгул оставшихся быков и лошадей, а после задали им хорошего корму. Не жалели ни овса, ни душистого сена, понимая, что им предстоит тяжёлая работа. Вездесущие ребятишки бегали из двора во двор, разнося последние новости. Впервые за последнее время Городок жил полнокровной жизнью. Люди объединились в общем порыве. Забыты старые, теперь казавшиеся мелкими, обиды, примирились враждовавшие годами соседи – все сплотились в большую семью перед последней и решающей битвой со страшной нечистой силою – моровой язвой.

Маленький Первуша, воспользовавшись тем, что дома никого нет и взрослые заняты своим делом, решил осуществить своё давнее тайное желание. Он открыл тяжёлую крышку дедушкиного сундука и, напрягшись всем телом, с трудом вытянул оттуда огромный свёрток, который вырвался из его рук и с грохотом упал на пол. Оглянувшись и убедившись, что его никто не видит, Первуша закрыл сундук и принялся разворачивать свёрток. Вскоре сердечко его было готово выскочить из щупленького тельца от радости. Перед ним лежал, поблёскивая лезвием, настоящий боевой меч. Взявшись обеими ручонками за оплетённую кожей рукоять, он почувствовал тепло и какую-то непонятную силу, исходившую от этого грозного оружия. Ладошки его вспотели, крупные капли пота сбежали со лба и, упав на лезвие клинка, покатились вниз. Вытирая сбегавшие капли, он почувствовал приятный холод, исходивший от стального меча. Счастливый своей находкой, он взялся обеими руками за рукоять и потащил меч во двор, чтобы поделиться своею радостью со взрослыми и похвастаться мечом перед соседскими мальчишками. С гордым видом появился Первуша на крыльце, но взрослые, занятые своим делом, не обращали на него никакого внимания. Он начал спускаться вниз по ступенькам, и меч зазвенел, ударяясь о задубелые доски крыльца.

– Ты на кого это, Аника-воин, войной собрался? – удивлённо спросил дед Евсей, откладывая в сторону поперечную пилу, которой он разводил зубья, чтобы пилу не зажимало во время пиления. – И как это тебе, пострелёнку неугомонному, удалось вытащить из сундука тяжеленный меч?

– Я, дедо, иду с моровой бабой воевать! Сам же давеча говорил, что всем миром пойдём воевать с ней.

В представлениях малыша моровая баба была кем-то вроде Бабы Яги, а его меч – самое подходящее оружие супротив такой злодейки.

На разговор прадеда с правнуком, держа в руке плотницкий топор, вышел Василий, который только что закончил точить его на круглом камне и теперь, отирая лезвие пучком сена, оглядывал, оценивая остроту.

– Что, внучок, не тяжеловат тебе будет меч-то? – с лаской и оттенком гордости за внука произнёс он. – Смотри ноги себе не пообрубай, а то папка твой вернётся, так нам головы за тебя порубает.

– Не порубает, он добрый, – серьёзно ответил мальчик.

– Ну уж и добрый! А кого это он утром вичей отдуть хотел, не тебя ли?

– Так он только хотел. Он всегда хочет отдуть, а самому жалко. Вичей замахнётся – а глаза добрые.

– А ты и пользуешься папкиной добротой, проказишь.

– Ты, дедо Вася, говорил, что мой папка тоже проказил, когда был маленьким.

– Ну и хитёр же ты, Первушка! Не знаю, в кого ты такой и кто из тебя вырастет.

– Богатырь из меня вырастет, Городок наш защищать буду от врагов всяких!

– Это ты хорошо придумал, – сказал дед Евсей, вспоминая на всю жизнь запавшие в душу слова, сказанные ему отцом на прощанье перед боем: «Нет дела важнее, чем хлеб растить да землю, кормилицу нашу, от врагов защищать». – Пойдём, соколик, я тебе по твоим силам меч выстружу, а этот я папке отдам или вон деду твоему Василию.

Евсей взял в руки тяжёлый отцовский меч, вспоминая, как часто он, будучи подростком, а потом и уже взрослым парнем, доставал его из сундука, гладил холодный клинок и мечтал, что и ему когда-то придётся взять его в руки, чтобы отомстить за смерть того, кого очень любил и кого ему не хватало всю жизнь. К счастью, так и не пришлось больше пустить в ход это страшное для врагов оружие…

Зима 1613 года. Враги

К вечеру метель унялась, оставляя после себя наметённые косы спрессованного снега. Небо прояснилось, и на нём появились первые звёзды. Ночь обещала быть морозной, о чём свидетельствовали дымы, уходящие прямыми столбами из печных труб в небо. Небольшая деревушка на берегу реки с избами, по самые окна занесёнными снегом, и всё пространство от самой реки и до лесной опушки было занято подводами, накрытыми попонами лошадьми и снующими всюду людьми. Одни из них бегали, суетились вокруг повозок, другие сидели около горевших тут и там костров. Третьи стояли, взирая на происходящее: кто со страхом, кто с презрением, а кто – безучастно, словно не видя, что происходит перед ним. Это были пленные, которых гнали поляки, используя их в дальних переходах как рабочий скот. Не гнушались они выстраивать пленных вместо живого щита, чтобы оградить себя от пуль и стрел противника. Чтобы не замёрзнуть ночью, им разрешили жечь костры, и часть из них ушла в лес за валежником. Оказавшийся среди пленных мужичок, видимо, имел опыт зимних ночёвок в лесу. Он велел бабам наломать еловых лап, чтобы не сидеть на снегу, другим сказал нагрести сугроб, который защитил бы их от холодного, пробирающего до самых костей тягуна с реки. Сзади пленников защищал от ветра придвинувшийся плотной стеной к самой деревне густой лес. Сухие сосновые валежины горели жарко, без треска и практически без дыма, согревая скучившихся вокруг костра людей. Пленники тихо переговаривались между собой. Кто посильнее, подбадривали слабых, павших духом людей:

– Потерпите, завтра придём в Городок Кичменгский, там гарнизон, там наши. Бог даст, побьют ляхов.

– Где их побьёшь?! Вон их сколько. А на Городке много ли? Поди, трёх сотен не будет. А если ещё врасплох застанут?

– Врасплох не застанут. Поди, уже упреждены, да и сегодня я сам видел дозорных из леса, следивших за нашим передвижением. Поляки-то их не видели, а у меня глаз намётан. Я у векши глаз на ста шагах увижу. Чую, готовы в Городке к встрече татей. Я воеводу кичменгского знавал – отчаянный воин и мужик башковитый на разные там военные хитрости. Да и гарнизон у него подобран из таких же подготовленных воев, как и он сам. Довелось мне раз у них на учениях побывать, посмотрел. Упаси Господь с такими в бою повстречаться! Бог даст, потреплют Яшку, – зло сплюнул мужик в сторону избы, где расположился командир этой одичалой шайки, в которую давно превратился некогда боевой отряд полковника Яцкого.

Яков Яцкой сидел перед пылающей жаром русской глинобитной печью, разомлевший после сытной еды, а главное – после этой удивительно вкусной медовухи, которая трезвит ум и расслабляет тело. Вот так сидеть бы и сидеть, чтобы никто не тревожил, забыться от этих бесконечных сражений и боёв, которые всё больше и больше начинали походить на разбойные нападения, не приносящие ему ни славы, ни удовлетворения. А ради чего тогда это? Он давно понял, что земель этих ему всё равно не завоевать, а если и завоюешь, то никогда не подчинится тебе северный свободолюбивый народ. Никогда не будет жить под паном. Здесь и татары-то абсолютной власти не имели. Довольствовались небольшим ясаком. Свободные пахари, но как страшны эти люди в бою! Не знают ни страха, ни усталости, бьются всем, что попадает в руки: топоры, серпы, вилы могут быть страшнее сабли и меча. Яцкой потянулся за ковшом с медовухой, отхлебнул большой глоток пахнущего разнотравьем напитка. Жалел ли он, что пошёл в этот поход? Наверное, теперь уже жалел. Слишком дорого он ему дался, слишком много полегло друзей. А что приобрёл? Славу? Недавно ему пленный мужик прямо в лицо бросил: «Вор ты, Яшка!» «Какой я тебе Яшка?!» – вскипел Яцкой, выхватывая саблю. «А у нас татей по батюшке не величают – вор ты и лиходей!» Кровь ударила полковнику в лицо, и в припадке безумства он одним ударом срубил голову мужику. А ведь тот, как ни крути, правду сказал, в самую точку попал. Яков вскочил и нервно заходил по избе. Половицы заскрипели под его тяжёлой ногой, словно повторяя вслед его мыслям: «Вор, вор-р-р…»

Нет, не такой славы хотел польский полковник Яков Яцкой, когда собирался с товарищами в Московию по призыву короля Сигизмунда. Мечтал о подвигах рыцарских, о славе, которую принесёт он своему древнему роду. Да и дела думал поправить за счёт военной добычи и денег за службу. Беспокойной его натуре было тесно и скучно в родовом замке, рядом с престарелыми родителями. Бесконечные рассказы отца о своих подвигах и подвигах мужчин в его роду возбуждали ум, гоня Якова из родного гнезда навстречу опасности и приключениям. И он действительно прославился. Не раз отмечал его подвиги сам король, приглашая на балы в честь очередных побед. Особенно проявил себя полковник в битве за Смоленск, когда одним из первых ворвался в осаждённый город, прорубая вместе с боевыми товарищами путь для всеобщего наступления. Всё ему тогда удавалось, он не знал усталости, не ведал страха, получая истинное удовольствие от боя. Его не заботили ни добыча, положенная ему как победителю, ни эти северные земли, которые подарил ему король за усердное служение и победу под Смоленском. Вот тогда его трудно было назвать вором. А главное – он им и не был. Он и земли-то эти воспринял как награду, когда на праздничном балу король, вручая ему грамоту на владение ими, сказал: «Ты достоин того, чтобы быть не только знатным, но и богатым. Ты и твой род заслужили это!» Тогда Яков ещё был полон желания не только покорить эти земли, но и присоединить их к Речи Посполитой.

Многотысячным отрядом выступил Яков Яцкой осенью 1611 года в поход в северные уезды России. Разорение и опустошение принёс его отряд в Белозерье и Пошехонье, по которым пришёлся первый удар. Однако вскоре последовали и первые неудачи. Не поддался полякам Кириллов монастырь: много было попыток взять его, но мощные каменные стены могли выдержать любой приступ, а укрывшиеся за ними люди отчаянно сражались. Удерживать монастырь долгой осадой полковник не мог себе позволить. Это было очень опасно, так как дисциплина в отряде падала, провианта было мало, а кругом – враждебно настроенное местное население да суровая зима. Чтобы решить эти проблемы, нужно было не засиживаться на месте, а двигаться дальше и постоянно пополнять обоз, грабя местное население.

Под Кирилловым монастырём сильно обострились и до того натянутые отношения с паном Ковальским, с которым всё это время приходилось делить руководство войском. Людей у Ковальского было не меньше, а если считать мелкие примкнувшие отряды, то даже больше, чем у Яцкого. Раздоры между людьми Яцкого и Ковальского начались с первых дней похода. Иногда они заканчивались довольно серьёзными потасовками. Оба пана понимали, что это разлагает отряд, и строго наказывали зачинщиков, однако стычки повторялись при каждом дележе награбленного имущества. Неудача под Кирилловым монастырём окончательно поделила отряд на два непримиримых лагеря. И каждый обвинял другую сторону в неудачах. Однако Якову удалось тогда удержать войско. Помогли этому и удачно проведённые операции в Чаронде и Каргополе, который он взял 12 декабря. Делёжка добычи в Каргополе вновь закончилась дракой, и тогда впервые пролилась своя кровь. Между Ковальским и Яцким произошёл разговор на повышенных тонах, но Якову всё же удалось, смирив себя, убедить разбушевавшегося сотоварища в необходимости примирения. Подтолкнула их к этому и весть о том, что за ними по пятам следует сборное русское войско под командованием воеводы Чушкова, пришедшее с Подвинья. Яцкой уже имел встречу с воеводой, и эта встреча была не в его пользу. Поэтому, строго наказав виновных за беспорядки, пока ещё объединённое войско двинулось в сторону Холмогор.

Под Холмогорами произошёл окончательный раскол между Яцким и Ковальским. После многочисленных и безуспешных попыток взять город Яцкой предложил отказаться от дальнейшего продвижения на север и возвратиться, пока ещё есть такая возможность. Ковальский же решительно стоял на продолжении похода на Архангельск. Обвинив друг друга в глупости и предательстве, они разошлись. Расставшись с Ковальским, Яцкой со своими людьми пошёл вверх по Двине, намереваясь возвратиться домой. Идти на Москву не было смысла, да и новости, приходившие изредка оттуда, были неутешительны. Доходили слухи, что ещё осенью народное ополчение вытеснило его соотечественников из столицы. Но прежде чем возвращаться, Яцкой хотел поправить и своё имущественное положение, разграбив эти земли. Не хотелось приезжать домой без добычи, чтобы потом многие годы слушать стенания по этому поводу в свой адрес. Мысль о доме укрепляла и согревала сердце полковника. Живы ли старики-родители? Все глаза, наверное, просмотрели в ожидании сына. Последнее письмо от них получил ещё перед началом похода. Отец писал, что дела в имении идут плохо, мать сильно болеет, извелась вся в ожидании встречи с сыном, да и отец надеется, что с его приездом дела в имении пойдут на лад. В хозяйстве требуются молодой хозяйский глаз и крепкие руки.

Отделившись от основного отряда, Яцкой численно проиграл. С ним осталось чуть более тысячи воинов, не считая примкнувших русских перебежчиков. Но это были не просто воины, а его друзья и единомышленники, с которыми он многие годы делил хлеб и ночлег. На них он мог положиться как на самого себя. Большинство знал в лицо и по имени, иные были ещё друзьями детства. Они доверяли ему и готовы были идти по его приказу в любое пекло. Главное, что ему нужно было, так это успешно проведённая операция, которая бы подняла боевой дух в отряде.

Такой операцией стало взятие Соли Вычегодской. Тщательно разработали план операции, продумали всё до мелочей. Перед решающей битвой Яцкой пообещал за успешное взятие города отдать его на разграбление, чтобы все смогли поживиться за счёт военных трофеев. Конечно, победа была нужна и ему самому, чтобы вновь обрести уверенность в себе как успешном военачальнике. Три дня бесчинствовали поляки в Соли Вычегодской, превращая в руины старинный русский город. Церкви и дворы по торговой площади и посаду были сожжены, а люди вырезаны. Нетронутыми остались только Борисоглебский и Введенский монастыри да две церкви на Афанасьевской стороне. Много было собрано добра, взято с собой в плен молодых девок да мужиков покрепче, чтобы помогали они в трудных переходах по таёжным диким местам.

Поразила Якова жестокость перешедших к нему на службу русских людей, которые в своих бесчинствах против своих же далеко превзошли поляков. Полковник не любил предателей и в другое время не взял бы их с собой в поход, но теперь он нуждался в людях и понимал, что предавшие будут отчаянно драться, чтобы не попасть к русским. Он использовал их на самых опасных участках, сберегая своих воинов. Разорив Соль Вычегодскую, Яцкой отправился вверх по Сухоне к Устюгу Великому, одному из богатейших северных городов Русского государства. Но и укреплён был город основательно. Позаботился об этом местный воевода Михаил Алекандрович Нагой, обнеся город новой каменной крепостной стеной и усилив гарнизон. Взять крепость с таким количеством воинов было задачей практически невыполнимой. Это бывалый полковник отлично понимал и отговаривал своих друзей от попыток брать город. Чем сложить головы здесь, лучше было взять два-три более мелких селения и захватить не меньше добычи. Но опьянённые победой под Солью Вычегодской вояки рвались в бой, предвкушая быструю победу и богатые трофеи. Однако отрезвление пришло довольно быстро, после первых же неудавшихся попыток приступом взять город. Каменные стены и дружные залпы защитников заставили нападавших спешно отойти и обдумать сложившееся положение. Пришли к общему выводу, что город им не взять, а вести длительную осаду некогда. В ожесточении поляки пожгли все веси и слободы вокруг Устюга, не пощадили ни храмы, ни избы. Пополнив провиантом обоз и прихватив новых пленных, решили идти вверх по реке Юг на Унжу, а затем Волгой и её притоками – дальше на запад, в сторону дома. Продвигаться Сухоной они не стали – слишком опасно.

Сколько времени прошло с того момента, как отправился он в поход? Сколько было сражений, побед и поражений? И вот сидит теперь он, полковник Яков Яцкой, в занесённой по самую крышу снегом крестьянской избе, в маленькой бедной деревушке, в десятке вёрст от вставшей перед ним небольшой крепости со странным названием Кичменгская, и неспокойные мысли и предчувствия одолевают его. Затерявшийся в этих огромных дремучих лесах и топких непроходимых болотах, окружённый страшными северными мужиками…

Яцкой поёжился, кутаясь в овчинный тулуп, вспоминая события прошлого утра, когда напали на них осиновские крестьяне, пытаясь отбить обозы и пленных. Руководил этой мужицкой ватагой охотник-промысловик Иван Лов. Зная окружающие леса как свои пять пальцев, он сумел перехитрить польские дозоры, ничем не проявляя себя. И когда основной отряд прошёл вперёд и спустился в довольно глубокий лог, его обоз и пленные, шедшие чуть сзади, были отрезаны от основных сил умело поваленными многовековыми деревьями, которые образовали труднопреодолимый завал. Пока бросившиеся на подмогу воины прорубали себе путь, арьергард был практически уничтожен. Страшная картина боя предстала в памяти: командующий арьергардом пан Загныба, друг его детства, сражается в окружении диких бородатых мужиков, вооружённых вилами, топорами и рогатинами. На глазах Яцкого оставшийся без оружия мужик, такой же огромный, как и Загныба, бросился на него. Схватил Загныбу мёртвой хваткой и с силой низверг на землю, затем упал на него и всем своим могучим телом прижал к земле, сжимая огромными руками горло поверженного противника. Побагровевшее сначала лицо Загныбы стало синеть. Теряя силы, он бил пудовыми кулаками сидящего на нём мужика по голове, но тот, словно не чувствуя ударов, продолжал душить Загныбу. Освободить товарища от этой смертельной хватки смог Яков, подоспевший на выручку, – ударом сабли он отрубил руки мужику. Но Загныба был уже мёртв.

Яцкой вновь зачерпнул ковшом медовухи и жадно отпил, отгоняя видение синюшного лица друга, с выпученными от удивления глазами, вдруг всплывшее в памяти. Яцкой сделал ещё глоток, швырнул опустевший ковш в угол избы. «Надо хоть немного поспать. Всё же пусть и маленькая, но крепость, – подумал он о завтрашнем предстоящем сражении, – обойти её нет возможности. Как пробка в бутыли, стоит она, и пока эту пробку не выбить, вовнутрь не попасть. Завтра я сотру её с лица земли – за Загныбу, за всех…»

Польский полковник Яков Яцкой погрузился в глубокий, тяжёлый сон.

(Продолжение следует)

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий