Три беседы с архимандритом Трифоном (Плотниковым)

Беседа вторая

Нашу прошлую беседу с архимандритом Трифоном (Плотниковым) («Знакомый незнакомый», «Вера», № 808) мы прервали на том, что в 1981 году он решился вслед за своим духовным отцом Стефаном (Луценко) перебраться из Кировска в Коми край, село Иб. Так о. Трифон начал своё служение псаломщиком. А уже на следующий год он был рукоположён в диакона. Именно в диакона, а не в иеродиакона. Потому что монашеский постриг тогда он ещё не принял. Или принял?..

Отец Трифон (Плотников)

Тайный постриг

– Да, в Архангельске меня владыка Исидор рукоположил в диакона. Но у меня до этого был тайный постриг в иночество. Иночество – это своего рода рясофорное послушничество. При таком постриге обетов пока ещё не дают. Так что я стал иноком-диаконом. Знали об этом только архиерей, мама и совершивший постриг в селе Иб батюшка Стефан. И открылся я, помнится, только когда в Псково-Печерский монастырь приехал паломником, уже будучи священником. Я им говорю, что в иночество пострижен, а они: «Так ты священноинок!»

– Ну и какое ощущение было от такой «тайны»? Не мешало внутренне раздвоение такое?

– Не мешало. Наоборот, помогало внутренне, потому что этот мой выбор не выпячивался напоказ. К тому же тогда было ещё советское время, людям было не очень понятно, что такое инок, монашество. По большому счёту, и монашества в стране как такового не было.

– Инок – от слова «иной». Было в общении с духовенством ощущение этой «инаковости»?

– Нет. Да и откуда? – тогда духовенство между собой нечасто встречалось. Три храма на всю Коми республику! На всю Францию, так сказать, – тогда ведь любили говорить, что на территории республики уместится столько-то западноевропейских государств…

– Вообще-то, территория Коми в полтора раза меньше Франции…

– Да и выезжал в первые годы в Сыктывкар я редко, больше по церковным или личным делам, в праздники, когда пригласят, или владыка когда приезжал. Добираешься до города, а там, чтоб в единственный храм попасть, надо ещё на окраину города выбраться.

– «9 апреля 1986 года пострижен в монашество с наречением имени в честь преподобного Трифона Печенгского, Кольского чудотворца». Так написано в вашем послужном списке. Разделение и некоторое недоверие между белым духовенством и чёрным – вы знали о том, что это имеет место быть в нашей Церкви? Как вы на себе ощутили это в своё время – официально принадлежа белому священству, а неофициально будучи иноком, готовящимся стать монахом?

– А с кем, от чего и как разделяться? Священник есть священник, христианин есть христианин – я прекрасно понимал, что это главное. А то, что ты монах, – так это тебя лично касается. Ты должен, а не тебе.

Начало

– Вернёмся немного назад. Как проходил переезд в Коми? Какое первое впечатление?

– Хорошее впечатление. Местность понравилась, храм большой. Поселились в сторожке при нём. Единственно только – сама атмосфера немножечко напрягала: перед тем в селе умер священник, там загадочность какая-то была.

Село Иб состоит из тринадцати деревень, расположенных на семи холмах

– А как вас встретило село? Комсомольцев с плакатами не было?

– Нет-нет, ничего такого! Очень радушные люди. Вообще никакой конфронтации у нас ни с кем не было, тем более на почве религиозной. И у меня лично тоже. А что касается антирелигиозных настроений… Когда стал настоятелем, пришлось общаться с республиканским уполномоченным по делам религий. Мужик-то хороший. Как же его звали, чтоб не переврать?.. Он мне говорил: вот как на пенсию выйду, к тебе старостой приду работать. Помнится, он мне как-то дал несколько бланков с печатью и подписью, чтобы, если куда-то надо на требы поехать, я не обращался бы к нему аж в Сыктывкар, а мог сам впечатать, что надо, и ехать.

– Но он шутил, наверное, про старосту?

– Шутил-то шутил, но по-доброму, недалеко уже до другого времени оставалось. Мы с ним потом встречались, работал он уже дежурным при входе, по-моему, в Сыктывкарском архиве. Меня он помнил. Время тогда такое было как раз, переходное. Уже народ, может, где-то поистосковался-изголодался без Бога, и атеизм был ему совсем не нужен. Помню, сельский завклубом приходил как-то, демонстрируя хорошее отношение к нам, и говорил: «У нас с вами очень похоже всё». Типа у них театр – и у нас театр…

С ибскими прихожанками. Третья слева – мама батюшки

– Но молодёжь по-прежнему, как в былые времена, обходила церковь?

– В принципе, да. Хотя, например, запомнился один молодой человек из соседнего села Пажга. Имея свободное время, я старался читать духовную литературу, и меня особенно интересовал вопрос: что такое непрестанная молитва? Апостол Павел заповедовал непрестанно молиться. Кто-то из преподобных обретал дар непрестанной молитвы. Но как это возможно? Человек же должен спать, в конце концов. И вот является парень, неофит, меньше года как пришедший к вере. Он мне рассказывает, что с ним происходит, – и становится ясно, что у него внутри совершается то, что можно называть непрестанной молитвой, – он, получается, постоянно молится. Сам он не понимал и даже побаивался своего состояния: может, что-то с ним не то происходит? Потому что даже когда спал, молитва у него совершалась. Разговаривает с кем-то, а молитва внутри продолжается.

Я объяснил ему, что бояться этого не надо, что это вообще неплохо, а даже хорошо – это, возможно, дар непрестанной молитвы. И аккуратно его предупредил: «Скорее всего, это у тебя скоро пройдёт». При этом я понимал прекрасно, что ничего он не стяжал, не заработал подвигом, пóтом и трудами. Дано это, видимо, было, во-первых, для чего-то ему лично, что называется, авансом, для укрепления в вере. И во-вторых, это и для меня предназначалось тоже: ты искал ответ на вопрос – и вот тебе живой человек рассказывает. Хотел узнать – узнай, причём даже не из уст какого-то подвижника – ведь неудивительно, если подвижник такой дар стяжал, – а просто человека, получившего эту способность авансом в дар… Через некоторое время, полгода-год, он сказал, что с ним ничего такого уже не происходит.

– В октябре 1984 года вас рукоположили во священника, и в том же году умер отец Стефан…

– Батюшка Владимир, тогда уже иеромонах Стефан, умер от рака. Мне приходилось иногда делать ему обезболивающие уколы, и сначала вроде легко получалось. А потом у меня какой-то страх появился – ну, больно же ему было! Особенно в последние недели. Потом его в больницу положили в Сыктывкаре. А хоронить повезли по его желанию на Житомирщину, в родное село Скураты Малинского района.

– Вы туда тоже ездили?

– Да. Оказалось, народ его там очень любил. Много народу собралось провожать. Во дворе у старинного деревянного храма служили чин отпевания, а потом понесли на местное кладбище. Я его могилу позже своими руками отделывал камнем снаружи.

– Не было мысли, допустим, там остаться? Огромное количество верующих, по сравнению с нашим Севером, прекрасный климат. Опять же у вас какие-то корни вроде с Украины…

– Там?! Нет, абсолютно. Украина – это не совсем моё, хотя я наполовину и украинец.

Этажи

– Помогали ли вам тогда в восстановлении храма государственные предприятия? Других-то, впрочем, и не было.

– В основном сами пытались – пыхтели, что-то строили на пожертвования. Когда я в первый раз в какую-то организацию пошёл с письмом, для меня это было событием. Не помню даже, был результат или нет.

– То есть событие в смысле, что себя ломать пришлось, или событие для прихода?

– И для меня, и для тех, куда мы обратились: священник пришёл!.. А так обычно своими силами старались обходиться. Мне очень нравилось возиться по храму, ремонтом заниматься. Я всё время что-то копал-ковырял, красил.

– Насколько я знаю, храм в ту пору был без колокольни. Это при вас она была построена?

– Да, изначально ведь колокольня была, но в советское время она была разрушена. Рядом с калиткой внутри двора стояла на земле звонница – что-то вроде беседки о четырёх столбах. Хотелось колокольню восстановить, но каких-то проектов не было, да и средств. Что делать?

– Фотографии старые использовать…

– Да, были фотографии. Я примерно нарисовал, что и как хотел бы видеть и что могло быть нам по силам. В городе помогли найти бригаду из четырёх человек, все они оказались инженерами, вот они это и слепили. Сами бетон мешали, сами всё таскали. Но главное, что были они инженерами – соображали, как сделать так, чтобы было всё прочно. Поскольку проекта не было, приходилось, отойдя от стройки в сторону подальше, определять, класть ли ещё слой кирпичей или уже выводить окна. Кричал строителям: «Давайте ещё один слой!» – по-простому было так. А наши бабульки разгружали кирпичи с машины, подносили их к основанию колокольни. Была бабушка одна: в правой руке палка, в левой – полкирпича, она едва ковыляет, но тащит. Говорю ей: «Да что же вы, это ж опасно!» «Не-не-не! – отвечает. – Я должна тоже потрудиться!» Некоторые из них говорили, что, мол, когда в храм приходят, то оживают, силы откуда-то появляются – поэтому дайте поработать, не запрещайте.

– Сейчас, когда смотрю на колокольню, она как бы просится немножко повыше… И в старину, наверное, была выше?

– Да, она была выше. Может, колокольню мы побольше да пошире и сделали бы, но там у нас была староста Анна Михайловна Муравьёва, очень хорошая женщина, но, переживая, хватит ли нам средств, она охала: «Что же такое большое! Куда такое большое? Ой! Ой!» И некоторые другие бабульки вторили ей. Они меня вот так подтормаживали, я и послушал их. А потом-то они говорили: «Да, можно было и больше построить, надо было». Я на них тогда, когда тормозили, сердился сильно, но ругаться не стал, послушал. Прости, Господи! Но слава Богу, всё-таки колокольня вроде неплохо смотрится. Только шатёр колокольни чуть подзавалился в одну сторону: бегал, присматривался с трёх сторон, а с той – четвёртой, восточной – реже.

Свято-Вознесенский храм в селе Иб

А ещё позже мы построили облицованную фасадной плиткой каменную сторожку рядом с храмом. Одна комната – для псаломщицы, из города Татьяна Михайловна приезжала, а помещение побольше – для прихожан. И туалет – на улицу выходить не надо. Потом в сторожке занятия воскресной школы проводил.

– А дом неподалёку от храма откуда появился?

– На участке ниже храма, по диагонали через перекрёсток, дом когда-то сгорел, и эту территорию отдали церкви. Когда мы с батюшкой Стефаном появились в селе, уже стояли стены в два этажа под крышей. Достраивать решили в три этажа – с мансардой: первый дьяконский, второй священнический, а третий – архиерейский.

За подготовкой проповеди. Фото С. Зиновьева

– А архиерей так и не приезжал ни разу?

– Он там побывал немало, раз в год хотя бы обязательно.

– В целом как отношения с сельчанами были у причта?

– Я старался со всеми в Ибе иметь чисто по-человечески добрые отношения, в ответ получал то же. Когда мы решили обустроить парадно-торжественный подход к главному крыльцу храма от проходившей мимо дороги: выложить аллею плиткой, с цветниками по бокам, ступеньками и красивыми воротами в ограде, то не могли сразу этого сделать, так как часть земли была соседской. Сосед, древний старик, спаси его Господи, подарил землю приходу – она ведь прежде церкви и принадлежала, советская власть потом её отняла. Он пошёл навстречу, хотя религиозности особой я в нём до того не замечал. «Здрасьте». – «Здрасьте». И всё. Видать, понял, что красивее будет и для села. А раньше только калитка в ограде сбоку церковного участка была.

Роза и корова

– В большой комнате на втором этаже священнического дома, который мы наконец достроили, стояла чайная роза в горшке. Куст большой, зелёный, листья ядрёные. Мне он очень нравился своей густотой – всё-таки Север, зима долгая, снег, не хватает зелени. Приходишь домой – а там куст такой радует глаз. А потом я как-то задумался: ведь непорядок! Сколько лет прошло, а она ни разу не давала цветов. Говорю в шутку: «Как так: сколько ты, подруга, живёшь у меня и ни разу не цвела? Это что такое вообще?»

– Что-то вроде укоризны или угрозы?

– Поставил ультиматум: «Как хочешь, но не будешь цвести – срежу». Проходит совсем немного времени, и она мне выбрасывает бутон. Один бутон. Причём у чайной розы обычно плоские цветы, односложные, а это был пышный большой алый цветок. Послушала, получается. Говорю ей: «Ну что ж, дорогая, послушание есть, дальше можешь не цвести вообще».

– И она перестала цвести?

– Этого не помню, по-моему, нет. Интересно, что продолжение история имела уже в монастыре спустя годы. У нас была корова Зорька, самая первая, с неё мы начали стадо формировать. Мы сначала попросили у совхоза продать нам несколько коров, но они – видать, из вредности – отказали. А может, просто не хотели сокращать поголовье. Тогда у частника в деревне под Емецком купили корову, которая давала всего восемь литров. Через года два мы уже научились содержать коров. У нас падежа, слава Тебе, Господи, не было, значит, пора уже было величиной надоев озаботиться. «Кто у нас сколько даёт?» – спрашиваю. «Вот эта всего восемь литров». Говорю: «Ну, Зорька, придётся тебе в другом качестве послужить монастырю (вслух не сказал, что мясом) – маловато даёшь».

– И как она отреагировала?

– Вскоре, через несколько недель, мне доложили, что она не меньше двадцати литров даёт.

– Слово-то игумена вот что значит! Представляю, какой ужас её пронизал!.. А может, на монастырской ферме просто у Зорьки сторонники были? Прикрыли её?

– Не знаю. Впрочем, обстановка в хозяйстве была такая, что вряд ли стали бы меня вводить в заблуждение. Да и с восемью литрами её бы, наверное, оставили. Бог ведает, что и как было. Просто в жизни несколько раз приходилось наблюдать некие «чудесные» истории.

– У нас в газете сравнительно недавно выходил материал, где один священник рассказывал, что нужно разговаривать с цветами.

– Многие говорят об этом. Но дело не в том, чтобы просто разговаривать. Хорошо, чтобы у тебя было какое-то отношение к ним. Как, наверное, и к технике, а особенно к людям. Вот мне, например, цветок не очень нравится – не специально, так получается (отец Трифон кивает на цветок, стоящий у него в комнате), и я понимаю, что через время он вполне захиреть может – от нехватки любви. И вроде регулярно стараюсь поливать, и переставляю, но долго он не протянет. А вот другой мне нравится. Смотри, какой он!

– Похож на медвежью шапку гвардейцев английской королевы.

– Это новогодний подарок… Помню, как-то мы ещё с батюшкой Стефаном у одной прихожанки оказались дома. У неё были цветы пышные, крупные. Батюшка попросил себе, и она нам дала один. Принесли домой: у старушки цветы были большие, а у нас необъяснимым образом уменьшились – пока донесли, выходит. Как это могло произойти? Чудо в решете. Нешто показалось?! Иногда такие «чудеса» бывают, которые просто не объяснишь и людям особо не расскажешь, потому что не поверят.

Жизнь прихода

– В конце 80-х мы на приходе уже начали активничать: три гектара земли взяли, посадили картошку. Семян для посадки, помню, не хватало, так каждую картофелину разрезали на несколько частей, чтоб только глазок оставался. И хороший урожай собрали, тысяч пятьдесят рублей выручили – это были тогда очень хорошие деньги. Начали строить двухэтажный приходской центр, сваи завезли, песок. Определили место, где можно было выкопать пруд. И был бы такой неплохой комплекс…

– А для кого?

– Для прихода, для села. Существовала востребованность в то время – а тут в одном месте и школа воскресная, и гостиничка, и агрономия, и прочее.

– То есть была мысль: если Бог судил здесь, на приходе, прожить жизнь, то надо обустраиваться, пускать корни?..

– Никаких таких мыслей у меня никогда не было. В большой комнате – для меня на виду, а для гостей так, чтоб не очень заметно, – стояли всегда два больших, хотя, по-моему, и пустых, чемодана: дадут тебе команду – и «ехай», куда скажут. Никаких корней. К нам тогда приезжал человек, Володя из Иваново, немножко блаженный, хотя молитвенник. И он как-то сказал: «У вас здесь будет монастырь!» А меня и самого мысль такая иногда посещала (даже принимал её за наваждение), что здесь, в Ибе, будет монастырь. Я удивился: надо же, и он туда же! Но реальным это мне совсем не казалось. Но вот через столько лет после моего отъезда, раз! – и монастырь. Женский. Кстати, этот Володя заметил первый, что икона Казанской Божией Матери, которая висела у меня в келии в доме, непростая. Она досталась мне от отца Гая, он служил здесь, в Ибе, матушка мне после его смерти передала. А потом-то, когда уже в монастыре был, я сам стал замечать, что от неё постоянно что-то такое происходит. Сейчас она в Сийском монастыре, в келье настоятеля.

В начале 90-х был такой подъём всеобщий, число прихожан росло, в храме бывали гости самые разные, вплоть до руководителей республики. Помню, говорил один из них: «Я столько много лет не ходил в церковь, но теперь буду ходить!» Приход постепенно оказался в центре внимания и СМИ, и общественности. В юбилейный год Ивана Куратова проходила конференция, организаторы захотели отслужить панихиду в нашем храме, и один человек, помню, сказал: «Эта панихида меня опять вернула в Церковь».

Постепенно мы развили «кипучую» хозяйственную деятельность: печатали погребальные покрывала на «нетканке», изготавливали иконы в рамках, календарики. Краткий молитвослов выпустили – простецкая брошюрка карманного формата, в сравнении со стандартным молитвословом я укоротил что-то, добавил тропари нашим Стефану Пермскому и Усть-Вымским чудотворцам.

Пришли новые книги! В центре – Катерина Запорощенко, ныне игумения Кылтовского монастыря Стефанида

И в таком виде потом её не раз другие издатели повторили один к одному, иногда вместе с нашими ошибками. Хотя мы текст вроде и выверять старались, но ошибки таки были, и за них пришлось претерпеть немало критики, а это бывает, особенно если не привык, ой как нелегко. «Господи, помилуй!» – думаю. А потом мне в руки попало издание Данилова монастыря тех лет, такой толстый молитвослов, где на каждой странице по несколько ошибок! Просто на заре церковной издательской деятельности делали кто как мог. По неопытности, по некоторой самоуверенности не стремились прибегать к услугам корректора.

Кстати, инициатором многого из тех начинаний был работавший тогда на Республиканском телевидении Владимир Шаронов. Мне бы самому так не развернуться…

– Вообще, помнится, такой наивной самодеятельности в ту пору было много…

– Как-то был наш престольный праздник Вознесения, и в конце службы в храм заходит один энтузиаст, вносит проигрыватель с пластинкой, с праздничными, по-моему, даже вознесенскими песнопениями: «Давай, батюшка, лучше его врубим сейчас, послушаем!» Типа вместо хора.

– Народный типаж тех лет… А можно ли сказать, что между вами, как настоятелем, и приходом установился контакт? Вы чувствовали прихожан?

– Думаю, да. У нас ведь было немного людей-то. На Рождество, например, человек 25, бабульки в основном. И актив церковный дружный, слаженный был: бойкая счетовод Васса Родионовна, староста Анна Михайловна, псаломщица Агафия Ивановна, по её смерти – Татьяна Михайловна, ещё одна прихожанка активная, Анна Михайловна, – ездила по сёлам, свечи, иконки предлагала, записки привозила; облачение помогала шить раба Божия Юлия. О них надо бы особо рассказывать. У них у каждой своя история духовного становления, прихода в церковь…

Водосвятный молебен. Помогает Георгий Модянов, ныне настоятель храма в селе Иб

А бывало и так: совершаю проскомидию и ощущаю некое волнение, необычный внутренний раздрай. Что такое? Открываю боковую дверь иконостаса, смотрю в храм: там стоит мужичок, вижу, он что-то волнуется. На исповедь пришёл, и вскоре выясняю, что у него в душе такие жуткие бучи происходили. И это необъяснимым образом иногда передаётся.

Что касается проповеди, я всегда пытался как-то так говорить, чтобы было не столько возвышенно-красиво (а и говорить красиво, видать, таланту мне не дадено), сколько хотелось достучаться до сердца, чтобы в него хоть одно зёрнышко заронить. Пусть сказал немного, но хотя бы что-то важное для себя человек в сердце унёс.

Также я, например, после прочтения Евангелия на церковнославянском читал его ещё и на русском языке, Апостол также дополнительно читал на русском. Не вместо, а дополнял, чтобы понятнее было.

– Прошло тридцать лет, но проблема эта до сих пор существует. Не рвётся наш народ читать, понимать по-славянски.

– Она и будет существовать. Проблема ли это на самом деле? Дело в том, что человек вообще не стремится прилагать усилия, чтобы что-то узнавать. А это просто частный случай.

– И возникает вопрос: куда мы движемся?

– Ощущение, что мы движемся куда-то вниз, конечно.

Помнится, я винился батюшке Кириллу, Царствие ему Небесное, что вот выхожу на проповедь и не очень ловко себя чувствую: ну кто я такой? – молодой, у меня ни опыта духовного, ни умения говорить, а я паству должен поучать, да ещё и людей в возрасте. А батюшка мне ответил: «Ты как на рынке – скажем, ящик с помидорами предлагают, там и гнилые есть, и хорошие… выбирают же хорошие. Ты говори как умеешь, а они выберут сами, что надо». И я спокойнее стал после этого реагировать на свои немощи, если что-то не то и не так складно скажу. Была у нас прихожанка Анна Степановна из Межадора. Когда я видел, что она стоит в храме, то знал, что успех моей проповеди обеспечен. Потому что она всякий раз в конце проповеди обязательно громко, на весь храм, не без акцента говорила: «Спаси Господи! Золотой уста!» И совершала глубокий поясной поклон, рукой до пола. Хорошо ли, плохо ли я сказал, но она всегда так говорила. Это, может, со стороны выглядело немножко комично, но вот таким образом она меня поддерживала. И я впоследствии от неё научился – своим в монастыре, как бы они ни проповедовали, когда они в алтарь возвращались, вручал большую просфору и говорил: «Спаси Господи, золотой уста». Монастырские историю эту знали.

После всенощной

Кылтовские монахини

– Служа в Ибе, помню, вы активно занимались изучением истории православия в крае: копались в архивах, встречались с учёными, опрашивали ещё живых на то время свидетелей репрессий. Какие-то ваши материалы мы даже использовали в изданной недавно книге об эпохе новомучеников в Коми крае «Наследие Стефана Пермского»… Хочу спросить об изгнанных из разорённого Кылтовского монастыря насельницах: какое они произвели впечатление – через столько лет что-то оставалось в них от монашеского житья? монастырская жизнь на них наложила отпечаток?

– Пожалуй, да. Был, конечно, заметен определённый склад души. Это как человек, сидевший в тюрьме. Тюрьма накладывает отпечаток? Накладывает. Так и монастырь, но это добровольная тюрьма. «Лествицу» почитай – там есть специальные главы про добровольных заключенцев. Но, понимаешь, я их под этим ракурсом не рассматривал. Мне было интересно с ними общаться просто как с людьми, многое в жизни видевшими, пережившими, помнящих живую историю конкретного монастыря.

– Охотно ли они рассказывали?

– Уже не то время было, чтобы запираться. Были же времена, даже в нашей верующей семье: о Боге я ничего не знал, потому что никто ничего не говорил, не принято это было, так же как о раскулачивании моих родственников, о родственниках за рубежом – ничего. Так как в своё время это было опасно.

– Что им, изгнанницам, давало силы жить, поддерживало их?

– Вера. Плюс газета «Вера» (отец Трифон смеётся). Они продолжали веровать, даже пройдя в жизни много через что. А становление их проходило в большой степени в монастыре. И сверх того, может быть, им помогал какой-то опыт духовный, молитвенный.

Духовный опыт – он не в стенах монастыря. Он в душе.

Какая молитва сильнее?

– Я на своём примере убеждался много раз: от добра добра не ищут. Пусть сейчас тебе не нравится, но если ты требуешь, чтобы пришло что-то иное, – оно придёт. Но гораздо худшее. И ты будешь жалеть о том, что потерял.

– Абсолютно с этим согласен, но что же делать? Терпеть? Бухтишь, недовольный чем-то, будет хуже. Но! Если не бухтишь – тоже хуже. Как здесь вырулить?

– Идеальный способ в то время, когда подмывает в раздражении начинать «бороться» с обстоятельствами, людьми и т.д. – с внешними, – как бы вскричать внутренне: «Господи, помоги-и-и!» Начать усиленно молиться, чтобы побороть себя самого. Это не просто. И навык не сразу появляется.

– «Помоги» в чём?

– Да чтобы этого не было – бухтения, душевного брожения, раздражения, зла. Потеря душевного покоя, мира, внутренний раздрай – ощущать в душе у себя такое тяжело. Что-то не так пошло, кто-то не то сделал, не то тебе сказал – и ты сразу же: «Ах ты, такой-сякой»! Выругаешь, пусть и мысленно. Ситуация в душе у тебя вроде «выправляется». А это лукавый доволен: ты ему угодил-согрешил – получай пока «покой», препятствий тебе какое-то время не будет. На самом деле, если что-то не так, значит, молиться надо. Господь всё время нас слышит и всё Сам управит.

– Вот оказываемся мы под свирепыми начальниками, каким-нибудь мастером на производстве, завскладом и так далее. Мы начинаем молиться об их вразумлении… А в ту же минуту кто-то молится о вразумлении нас самих: «Вот злодей-редактор, в публикациях самые острые проблемы игнорирует, делает вид, что всё хорошо в церковной жизни, поминает патриарха-экумениста, не понимает опасности ИНН и “электронного концлагеря”» и т.д., и т.п. То есть для кого-то я тоже камень преткновения. Что здесь: кто кого перемолит? В чём главное: в искренности, в силе веры, правоте той молитвы, с которой мы обращаемся к Господу?

– Единственное всё-таки, судя по святоотеческому учению, о чём стоит просить Бога, – так это прощения грехов своих: «Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешного». У меня с годами сложилось такое правило, и оно, как мне кажется, достаточно действенное. Господь знает лучше нас – чем мы живём, о чём помышляем, чего желаем и что нам действительно необходимо. И потому просишь простить грехи, которые выстраивают стену между мною и Господом. Стены этой разрушение и даёт возможность получения ожидаемого. Проси о прощении своих грехов, остальное Господь Сам знает и подаст, когда надо. Чем тормошить Его просьбами многословесными, лучше взывать: «Помилуй меня». Это работает.

– А молитва благодарения? Точно так же отцы говорят о том, что единственное, что имеет смысл, – благодарить Господа за всё, что произошло или произойдёт.

– Для таких прошений нужен настрой и навык. А нередко настрой-то такой, что грехи свои ярко пред собой видишь, и не столько уж и благодати, сколько прощения грехов желаешь. Раньше как-то появление солнца для меня было таким явлением, словно Сам Господь приголубил. На Севере мы по нему изголодались. Переехав на Кубань, я выходил на улицу – солнце какое! Слава Тебе, Господи! Рука сама тянулась креститься, и благодарность Богу сама собой рождалась – первые три года так было. А потом ушло. Привык, уже и солнца мало… И нет прежней благодарности в сердце. Но умом пытаюсь возвращаться к благодарности, усовещивать себя пытаюсь.

Отъезд

– В конечном итоге из Иба вы уехали в Антониево-Сийский монастырь…

– В начале 90-х Архангельский и Мурманский владыка Пантелеимон дважды звал меня возглавить тогда ещё только возрождающийся монастырь на Соловках. Но, во-первых, здесь, в Ибе, я ещё, как казалось, ничего особенного не сделал. И раз дело пошло: построили одно, построили второе – как уходить? В душе не ощущал готовность к этому. Я владыке ответил: «Благословите. Вот только с духовником посоветуюсь». Он немного будто бы возмутился: «Какой духовник? Я – архиерей!» Потом: «Да ладно, был бы ты в монастыре, я б тебя и не спрашивал. А ты на приходе, давай решай сам». А потом, как оказалось, это не он сам предлагал, это отец Герман с Соловков об этом его просил. Он уже тогда был на Соловках, служили они в Филипповской часовеньке с братом своим, отцом Зосимой. Сам я сомневался: как бы мне не ошибиться духовно, куда Господь меня определяет. С духовником-то, батюшкой Кириллом (Павловым), я поэтому и хотел посоветоваться. Но как-то не смог сразу, а потом вроде уже неактуально стало. Спустя какое-то время ещё раз владыка Пантелеимон мне предложил – и снова однозначно и уверенно ответить ему я не смог.

А когда в 1991-м владыка мне предложил Сийский монастырь, уже было в душе у меня некое внутреннее согласие – я даже не понимал почему. Ведь монастыря – того, что от него осталось, – не видел. Согласился. Потом даже ехал к духовнику с опаской, думал: «А что, если он сейчас скажет: “Ты что, не благословляю!”». Ведь раньше, когда, имея в виду, что «монах без монастыря, как рыба без воды», его не однажды спрашивал, что мне бы, мол, в монастырь, получал ответы: «А ты готов?», «Не время ещё» и так далее.

– В таком случае, как настоящему православному, нужно было поискать духовника, который благословит…

Смеёмся.

– Нет, мне не пришлось этого делать. Батюшка сказал, что очень хорошо, Бог поможет, пошлёт добрых людей. А ещё до того владыка Пантелеимон свозил меня в Сию – и боязнь того, что место новое мне придётся не по душе, ушла. В Ибе я только собирался забивать сваи, а приехал в Сию – там уже два свайных поля подзаброшенных. Мы шутили: если прежде было две буквы – ИБ, то СИЯ – это уже три. Значит, растём! И самое главное – древнерусская архитектура с желанной арочкой.

– И вот 15 июня 1992 года вы были назначены настоятелем Сийского монастыря. Был ли отъезд для вас событием радостным или, наоборот, грустным?

– Мне к тому времени уже хотелось в древность: историческую, архитектурную и прочее, в привычную русскоязычную среду… И была радость, когда я увидел архитектурный ансамбль монастыря XVI-XVII веков, всю эту окружающую природу – там же вокруг монастыря природный заказник. Я видел, какая разница между уже действующим хорошим, слаженным приходом и монастырём, который ещё только предстоит восстанавливать. Понимал, что впереди многие трудности и проблемы: выстраивание укладности, организация хозяйства и всё прочее, но главное – формирование монастырской братии. Ведь тогда в монастыре был лишь один послушник, который за мной следом из Сыктывкара приехал, – чистокровный немец из потомков приглашённых в Россию ещё Екатериной II и позже высланных в Коми край Леонид Эйзенман (впоследствии игумен Леонтий. – Ред.). Но уже тогда, как говорят, у меня словно крылья за спиной росли.

– Вы собирались, и?..

– Это была история, да. Я же привёз в монастырь пару контейнеров из Коми. С собой у нас было и священническое облачение – за 10 лет удалось руками добрых людей сшить достаточно, чтобы по одному комплекту передать возрождающейся обители. И пошла байка в Коми республике, распространению которой содействовал один человечек с того же села, в стиле: «Из Коми республики вывезли нефть, газ, уголь, а отец Трифон вывез из Коми республики все свечи, все иконы» и так далее. Меня это, сказать, не сильно задевало. Кстати, среди прочего были там и личные мои вещи – обувь и одежда, которые потом носили многие трудники в монастыре.

– Да, в 1992 году тема «кто за счёт кого живёт» была популярна… Ну так и что контейнеры с ценностями коми народа?

– Контейнеры пришли по железной дороге, в Архангельске получили и повезли один контейнер за 160 километров в монастырь. И чем дальше наш КамАЗ с прицепом-шаландой от Архангельска отъезжал, тем сильнее погода менялась и трасса обледневала. По пути – автобусы, сползшие в кювет, какие-то аварии… В районе уже Брин-Наволока я опрометчиво порадовался, что осталось-то совсем чуть-чуть: «Господи! Слава Богу, доехали». И тут водитель тормознул, и вроде бы не сильно, но нас плавно понесло, развернуло, и мы легли набок. Слава Богу, канава была неглубокой, а за ней подъём начинался земляной, поэтому не перевернулись. Даже банки стеклянные с огурцами в кузове не побились. И очень быстро подоспел кран, нас аккуратненько приподнял и вытащил.

– Раз уж затронули тему, то уточню: спасаться монаху на приходе или в монастыре – не одно и то же?

– В Ибе я чувствовал большую поддержку прихожан, но тем не менее я был там всё время один. Люди приходили – уходили, приходили – уходили. Хорошие люди. Но у них свои дела, заботы. Любят храм, молятся, помогают во всём, когда надо… Но их главные заботы где-то там – дома, в семье. А монастырь всё-таки своего рода духовная семья, которая сама требует заботы неотступной. Монастырь предполагает постоянное присутствие, жизнь там, что называется, с утра до вечера и снова до утра. И это братский молебен ранним утром, совместная молитва за богослужениями, которая вырастает в монашеское братство. Даже помню по первым годам в Сийском монастыре – тогда ещё не было никакой братии, и тем не менее там я уже ощущал себя совсем по-другому…

* * *

Годам служения архимандрита Трифона в Свято-Троицком Антониево-Сийском монастыре будет посвящена третья беседа с ним, которую мы предложим вам в последующих номерах.

Окончание следует

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска