Евгению Александровичу Москаленко, автору этих воспоминаний, 18 января исполнится 87 лет, а через несколько дней будет событие, на которое он вновь станет созывать гостей, – День снятия блокады Ленинграда. Традиционно в этот праздник друзья-блокадники встречаются в его квартире. Спрашиваю Евгения Александровича, кого он ныне пригласит.

– Кого? Да вот думаю… Барабаш умер полтора года назад. Хороший был человек, доктор медицинских наук, на пять лет старше меня. Боря Шпиллер тоже ушёл. В конце блокады мы оказались в одной школе, затем наши судьбы разошлись, но спустя время он попал в наш институт, стал моим заместителем и лучшим другом… Да никого из мужчин и нет, только женщины остались. Придут, наверное, подруги моей жены, пережившие блокаду в детстве.

– А ваша сестра Ирина, которую вы в воспоминаниях упоминаете? – интересуюсь.

– Она старше меня, ушла пять лет назад.

Расспрашиваю, как у неё жизнь сложилась. Была преподавателем, оставила о себе добрую память в Ленинграде-Петербурге. Сам Евгений Александрович человек не столь публичный. Начав работу в секретном НИИ с простого техника-конструктора, он за 40 лет стал заместителем главного конструктора, руководил коллективами из 800 инженеров, занимался системами управления корабельных ракет. Вплоть до выхода на пенсию в 75 лет жизнь его была подчинена «режимности» НИИ, и до сих пор известности он избегает. Сесть за воспоминания решился не сразу. И вот отрывок из них – о блокаде – их первая публикация. Свои воспоминания автор решил подписать родовой фамилией Брауэр.

Подготовил М. СИЗОВ

Евгений Александрович Москаленко

Дедушка, бабушка и война

Дедушка (дедя) Александр Германович Кох и бабушка Екатерина Михайловна – родители мамы. Дедю я очень любил, по существу, он был мне вторым отцом. Как сейчас помню запах дединых кожаных куртки или пальто, запах смеси бензина с чем-то сладким, когда он поднимал меня, подбегающего, на руки и щекотал мне лицо своими жёсткими усами. Как же немного надо было для полного детского счастья!

Женя с троюродной сестрой и сестрой Ириной (справа) на даче в Парголово в мирном 1935 году

В своё время дедя состоял в первом в Санкт-Петербурге «Обществе автомобильной и велосипедной езды», созданном в 1901 году, был участником и организатором многих соревнований – велосипедных, мотоциклетных и автомобильных. Обладатель многих призов, в том числе подарочных часов из рук императрицы Александры Фёдоровны. Любил дедя и всякие технические «изюминки». Например, закреплял на задниках коньков электрические лампочки, питаемые батарейками в кармане, что вызывало на катке в Таврическом саду всеобщее внимание. Во время НЭПа дедя создал мастерскую-магазин по ремонту «механических экипажей» и продаже запасных частей для них. Но НЭП быстро завершилась, а дедю за его капиталистические наклонности отправили на перевоспитание на три года на Соловки. Возвратился дедя без золотых коронок на зубах, с подпорченным здоровьем и полностью отдал себя семье, в первую очередь нам, детям.

С ним всегда было интересно. Вот мы в свободное у него время лежим на подоконнике открытого окна, выходящего на Кирочную улицу, и на каждого проходящего у деди есть «правдоподобная» история. Иногда со стороны Литейного проспекта доносилась с нарастанием музыка Шопена и мимо нас медленно проплывала похоронная процессия к Суворовскому проспекту и далее – к мосту Петра Великого (Большеохтинскому), на Богословское или Большеохтинское кладбища. По количеству лошадей, запряжённых в катафалк, числу и виду провожающих дедя пытается определить статус покойного. Бабуся в окно крестит процессию и сердится на дедю, а мне интересно.

Знание дедей автомобиля городскими властями всё же забыто не было, и свою трудовую деятельность он завершал заведующим гаражом Смольного. На этом же посту дедя и умер от голода в январе 1942 года.

Бабушка – из обедневших беспоместных дворян и мещан Новгородской губернии. Глубоко верующая, бабуся строго выполняла православную обрядность. И старалась поддерживать её в семейном укладе, несмотря на некоторые религиозные разногласия с католической ветвью в нашем общежитии. Нас, детей, она регулярно водила к причастию и приучала к утренним и вечерним молитвам. Выполняя заповеди Господни, бабуся никогда не проходила мимо нищих без подаяния. И когда во двор нашего дома заходили цыгане или бродячие музыканты, она всегда бросала им в окно завёрнутую в бумажку монету. Бабуся была твёрдо убеждена, что Господь её спас во время обстрела в 1943 году, когда фашистский снаряд разорвался посреди улицы напротив нашего дома и взрывной волной был выщерблен участок стены дома как раз в районе нашей квартиры. Осколки влетели в комнату, стёкла, естественно, вдребезги. Но бабусе, которая в это время стояла на коленях у окна и молилась, лишь запорошило стеклянной пылью голову. К сожалению, блокада сказалась на её голове: последние свои годы она не совсем отдавала себе отчёта о своих действиях, продавая всё, что возможно было перевести на деньги. Продала за бесценок и оставшуюся половину дачи в Парголово. Скончалась она вскоре после завершения войны.

Как для нас начиналась блокада? Второго июля 1941 года городскими властями было принято решение об эвакуации детей дошкольного и школьного возраста. Поначалу это решение было воспринято родителями как что-то аналогичное пионерскому лагерю и необязательное, однако вскоре требования о необходимости вывоза детей стали более категоричными. Мне было тогда 11 лет, а сестре Ирине почти 14. В конце июля нас записали в очередную создаваемую для эвакуации группу детей. Организация так называемой первой волны эвакуации была неподготовленной, поспешной, а по существу, хаотической. Группы создавались по не совсем понятному школьно-территориальному принципу, разновозрастные: и дошколята, и старшеклассники. Сопровождали группы люди часто случайные. А отправлять-то надо было – ни много ни мало – почти 400 тысяч детей! Лето было жаркое, и тёплых вещей брать не рекомендовали – считали, что отправляют только на летний сезон, а там и война кончится.

Из 400 тысяч детишек 250 тысяч было направлено на юг Ленинградской и в соседствующие Новгородскую и Псковскую области, так как возможное наступление неприятеля ожидалось с запада и севера. Эшелон наш разгрузили на стации Окуловка железнодорожного пути Ленинград – Москва, а оттуда гужевым транспортом, на телегах, нашу группу перевезли в село Озерки. Разместили в помещении школы. Никто нас, естественно, не ждал, ничего подготовлено не было, и что с нами делать, тоже никто не знал, в том числе и наши «руководители». Так что представлены были мы сами себе. Спали на полу в школе. Чем питались, я даже не могу точно восстановить, помню только, что было много молока и ещё пекли на костре картошку. Но «отдыхать» нам пришлось недолго. Немецкие войска, вопреки предполагаемому, развернули наступление с юга и юго-запада. Власти города, будучи не в состоянии в сложившейся обстановке организовать возвращение детей, разрешили выезд за ними матерям (согласно военному положению, въезд и выезд из Ленинграда был запрещён). Выехала за нами и возвратившаяся с оборонных работ мама. А в это время Ирина, взяв на себя заботу обо мне и ещё двух моих сверстниках, повела нас к станции. Но по какому-то провидению пошли мы не в сторону Окуловки, а в противоположную сторону, ближе к Москве, к станции Угловка. И надо же так случиться, что поезд, на котором ехала за нами мама, из-за бомбёжки не смог остановиться в Окуловке и высадил пассажиров в Угловке. Мама в полном неведении, где мы находимся, с несколькими ещё такими же матерями пошла по первой отходившей от станции дороге. И, пройдя несколько километров, встретила нас! Иначе как Божией помощью, Божиим Промыслом я признать это не могу. От счастья все ревели.

Через несколько дней, 28 августа, через станцию Дно проскочил последний эшелон. Части вермахта полностью перерезали железную дорогу, связывающую Ленинград с лежащими к востоку областями. Так закончился первый этап эвакуации. Из 250 тысяч детей, направленных в Ленинградскую, Новгородскую и Псковскую области, в Ленинград вернулось 175 тысяч. Что стало с остальными, точных сведений нет.

Под бомбами

После очередного массированного авианалёта на наш район, при котором в нашем доме в ряде окон со стороны Мелитопольского переулка вылетели стёкла, на домашнем совете было принято решение о выезде в Парголово. Там мы с Ириной поступили в местную школу. Дома у нас хозяйничали расквартированные военные, организовав в одной из комнат что-то вроде штабной канцелярии, так что мы ютились в маленькой комнате и на веранде, благо сентябрь был тёплым. Во второй половине сентября военные съехали, оставив нам половину бумажного мешка солдатских сухарей, а мне персонально – новенькую шанцевую лопатку. Эту лопатку я активно использовал на рытьё крытой щели – траншеи на склоне песчаной горы напротив дома. Это коллективное «убежище» от налётов строилось для жителей близлежащих домов по распоряжению поселкового совета. Строили его, естественно, взрослые после работы, ну а днём я вносил туда свою лепту. И здесь я получил своё первое «боевое» крещение.

Во время моей работы в сторону города на небольшой высоте прошли два немецких истребителя. Поскольку такое уже бывало, я не обратил на них серьёзного внимания. Но когда один из самолётов развернулся и на бреющем полёте полетел в мою сторону, стреляя из пулемёта, я опрометью понёсся к дому. Не знаю, какую цель преследовал немецкий лётчик, но два пулевых отверстия на крыше веранды я обнаружил.

Как-то с мамой и девчонками соседки Манюковой мы пошли перекапывать картошку на уже убранном колхозном поле, расположенном между железной дорогой и кладбищем. На краю поля, ближе к Левашову, в перелеске размещался военный аэродром, действующий и сейчас. А за картофельным полем было оборудовано фальшивое лётное поле с размещёнными на нём фанерными макетами наших истребителей. Мы же оказались между настоящим и фиктивным аэродромами. На перекопку собралось множество людей, в основном женщины и дети, как парголовские, так и приезжие из города. Вдруг из-за леса со стороны Ленинграда появились немецкие бомбардировщики: 15 самолётов, 20, за первой волной вторая… тучи! Не пропущенные к городу противоздушной обороной, они с полным бомбовым запасом, от которого надо было освободиться, возвращались на свои базы в сторону Финляндии. И тут началось!

Хорошо, что мама при виде самолётов успела собрать нас, детей, к себе. При первом же разрыве она столкнула нас в широкую канаву у старого железнодорожного полотна, а сама бросилась сверху. Сбоку нас прикрыл копавший рядом пожилой мужчина. Было очень страшно. Земля, казалось, встала дыбом! Я, придавленный сверху, скрёб песок насыпи, стремясь врыться в неё. От грохота заложило уши, сверху нас засыпало землёй. Внезапно всё кончилось, наступила противоестественная тишина, нарушаемая прерывистым рокотом удаляющихся самолётов. Первым поднялся мужчина, непрерывно хваля маму одними и теми же словами: «Ты хорошая мать, ты хорошая мать…» Затем, сбрасывая с себя землю, встала мама. Поднялись и мы. Постепенно возвращался слух. Картофельное поле оживало. На него медленно опускалась пылевая взвесь. Густо пахло серой и гарью, горели фанерные макеты и в нескольких местах окраинный лес. Отовсюду слышались крики и стоны. Неподалёку от нас лежало что-то неопределённое, какие-то шевелившиеся лохмотья, к ним бросился пришедший в себя мужчина. Мама, отряхнув нас троих, прижала к себе и повела в сторону дома. Девчонки вовсю разревелись, я же непрерывно дрожал. У калитки стояла с иконкой в руках бабуся, издалека нас крестившая. Прекратив наконец дрожать, я пытался несвязно рассказать о пережитом бабусе, не прекращавшей читать молитвы. Мама молча ушла в соседнюю комнату, и оттуда послышался её тихий плач. Картошки в тот раз мы так и не принесли.

Положение же с продовольствием быстро ухудшалось. Одиннадцатого сентября после переучёта всех съестных запасов в городе было проведено уже второе снижение норм выдаваемого по карточкам хлеба – до 300 граммов в день детям. Но в сентябре мы, как и все горожане, ещё совершенно не представляли, какой ужас нас ждёт впереди. Однако, поддавшись «стадному» настроению, в начале месяца, когда некоторое время осуществлялась продажа небольшого ассортимента продуктов без карточек, бабуся, самый активный член нашей семьи, успела закупить немного муки и сахара. Это позволило нам благополучно прожить сентябрь. В октябрь мы вошли с остатками домашних запасов, «военных» сухарей и карточками, по которым с 1-го числа выдавали деде (рабочая карточка) 400 граммов хлеба, маме (ИТР) – 300, бабусе и нам с Ириной – по 200, а также какое-то количество крупы, жира и кондитерских изделий. Помню, что на талон «кондитерские изделия» мы получали сгусток мятых «подушечек».

А город продолжали активно бомбить и обстреливать. Налёты шли с разных сторон, в том числе со стороны Финляндии. Немцы были пунктуальны – по времени налётов на город можно было проверять часы. Но случались дни и особой активности.

После бомбёжки на Петроградской стороне. Кадр архивной фотоплёнки

Однажды, в начале октября, мы с мамой направлялись в город – домовой комитет проводил регулярную проверку проживающих. Пригородные поезда по нашей ветке тогда ещё ходили, но только до станции Дибуны. На первом поезде рано утром мы прибыли на Финляндский вокзал, где нас встретила сирена воздушной тревоги. Всех пассажиров прямиков направили в ближайшее бомбоубежище, находившееся в подвале большого дома, что напротив вокзала. И в нём мы просидели больше двенадцати часов. Несколько раз звучал сигнал отбоя, но не успевали мы выйти на улицу, как снова звучала сирена тревоги. Бомбоубежище было наспех переоборудовано из обычного подвала, которое заключалось в снятии всяческих переборок, установки грубо сколоченных скамеек-топчанов и наглухо запирающихся выходных дверей. Освещался подвал плохо, туалетом служил закуток подвала с двумя парашами. Было душно и смрадно. Маленькие дети плакали, просили есть, пить. При приближении разрывов все замолкали, со страхом ожидая следующего. К вечеру население бомбоубежища как-то удручённо примолкло, притихли даже дети. Наконец после прозвучавшего отбоя тревоги нового сигнала сирены не последовало, и мы до запретного времени, предусмотренного военным положением, успели добраться к себе на Кирочную.

«Кишки склеились»

Продовольственное обеспечение продолжало ухудшаться. К концу октября стало понятно, что его недостаточно для выживания. А в первых числах ноября у нас была первая потеря. Посаженный на голодную диету наш кот Макс стал вести себя непредсказуемо. Решено было усыпить его в ветеринарной лечебнице, что и исполнилось. А буквально на следующий день к нам в Парголово приехала мамина знакомая с просьбой продать ей нашего кота. Зачем – понятно. Так что финал Макса оказался для него ещё не самым худшим.

Тогда же, в октябре, возвращаясь из булочной с хлебом, за которым был послан, я обнаружил пропажу кошелька с карточками. Тщательные поиски и расспросы ни к чему не привели, и я в слезах вернулся домой. Дома мама с бабусей не стали со мной даже разговаривать, но заявили: «Иди и без карточек не возвращайся!» Зарёванный, поднялся я на шоссе, не представляя, что делать. И тут случилось чудо, иначе его не назовёшь. Пожилая женщина, заинтересовавшись, чего это я тут реву, сказала: «Иди-ка ты к начальнику пекарни, вроде он что-то нашёл». Пекарня находилась рядом. Я поднялся на второй этаж, вошёл в кабинет и увидел на столе свой кошелёк. Директор, пытавшись вначале выяснить у меня содержание кошелька и ничего от меня толком не добившись, кроме слёз, теперь уже от радости, в конце концов вернул мне злополучный кошелёк с сохранившимися в нём карточками. Вот такие случаются чудеса!

Наступил ноябрь. В очередной раз снизили нормы выдаваемого хлеба: 300 граммов рабочим, 150 – остальным категориям и детям. Своего продовольствия в городе уже давно не было, и поступление его шло только через Ладогу. Но в начале ноября был захвачен немцами Тихвин. И стало недоступно поступление продовольствия к Ладоге по железной дороге, сохранилась только возможность подвоза по лесным дорогам. В конце ноября установили ледовую дорогу через Ладогу, но из-за неорганизованности приёмных пунктов и, главное, из-за тонкого льда за 20 дней утонуло свыше 100 автомашин, дорога до середины декабря была закрыта. С 20 ноября в очередной и последний раз снизили хлебные нормы: 250 граммов рабочим и пресловутые 125 граммов – остальным. Хлеб стали выпекать с целлюлозой, по сахарным талонам выдавала жмых, в лучше случае соевый.

После ноябрьских праздников выпал снег, наступили морозы. В городе остановились на улицах трамваи и троллейбусы, постепенно засыпаемые снегом. В окнах домов появились первые, пока ещё единичные, трубы от устанавливаемых в квартирах печурок. А в парголовском доме было тепло – топили досками, постепенно отдираемыми от внутренней обшивки добротного сарая. Но всё время хотелось есть. В очередной раз обшаривая кухонный буфет, мы с Ириной наткнулись на старую вазочку с непонятным желтоватым содержимым. На вкус оно показалось нам даже сладким, и мы буквально вылизали содержимое вазочки. А вечером выяснилось, что это был канцелярский клей. Бабуся резонно заявила, как я сейчас понимаю, в воспитательских целях: «Ну вот, теперь у вас склеятся кишки и вам уже ничего не надо будет есть». От таких слов я на какое-то время и вправду забыл о еде. Но ненадолго. Слава Богу, животы у нас с сестрой с этим лакомством справились без последствий, но по непонятной причине у меня образовались незаживающие язвы на ногах. Помню, как в соседней комнате после осмотра врач говорил маме: «Что их лечить. Их кормить надо, а не лечить».

А кормить было нечем. В декабре по карточкам выдавали только хлеб, половину которого составляли несъедобные добавки. Дедя и мама, приезжая из города, рассказывали о мертвецах, завёрнутых в простыни и оставленных на улицах, о людях, на ходу падающих и больше не поднимающихся. Между собой взрослые говорили и о случаях людоедства, но мы с Ириной, конечно, всё слышали. Может быть, под впечатлением этих разговоров, но, скорее всего, на самом деле состоялась, со слов Ирины, неприятная, если не сказать страшная, история. Посланная на почту, она там задержалась. Время было вечернее, быстро темнело. Дома начали беспокоиться. И не зря. Первой услышала крик мама и бросилась открывать дверь и калитку. Вернулась она с Ириной, совершенно неузнаваемой: какое-то белое, перекошенное лицо, дрожащие губы… Ирина долго не могла прийти в себя, но, немного успокоившись, рассказала, что, когда она спускалась с Сибиревской горы по тропинке, со стороны заброшенного сада к ней ринулись две мужские фигуры и только глубокий снег, в котором они увязли, да быстрые Иринины ноги позволили ей спастись. Со мной она потом делилась подробностями, может быть, и не состоявшимися, но я ей полностью верил и переживал не меньше её самой.

Мёртвые и живые

Декабрь. Заболела Ирина. Дедя появляется в Парголово редко, он очень изменился. Ещё как-то держатся мама и бабуся. Сил на разборку сарая для отопления уже ни у кого не хватает. Использовали небольшую напольную плиту, оставленную у нас беженцами во время финской войны, её можно топить всякой древесной мелочью. С утра жду прихода мамы (она уже не работает) из магазина с хлебом. И сразу же начинается процесс его деления при общем болезненном внимании. Взрослые стараются не замечать, как мама, руководящая процессом, чуть-чуть увеличивают наши с Ириной порции, но какие же это крохи!

В доме тепло только у печки. Не хотелось вставать с постели, и мы с Ириной, лёжа под двумя одеялами, притворялись спящими. Но мама с бабусей поднимали нас и заставляли что-нибудь делать. А за стеной, в проданной половине дома, четырёхлетний малыш, оставляемый один днём, непрерывно, нараспев повторял одну и ту же фразу: «А где моя бабушка…» Вечером в комнате сумеречно – свет только от увёрнутого фитиля керосиновой лампы. Керосин ещё есть, но и его мало. Всё плохо. И всё же Бог нас бережёт. В ларе сарая среди использованной стеклянной тары обнаружилась трёхлитровая бутыль, на две трети заполненная коричневатой жидкостью. Считали, что это машинное масло, а оказалось – олифа, а она тогда изготавливалась на подсолнечном масле. А ещё через день обнаружили, что на невыброшенных кусках старых, использованных обоев, свёрнутых в рулон, сохранился клей. А клей-то из муки! Как же тщательно мы очищали каждый кусочек этих обоев! Ирина попробовала отодрать в этих целях обои в комнате. Но обои если и отдирались, то вместе со штукатуркой. За это «творчество» Ирине, а заодно и мне, досталось от мамы. Сегодня я уверен, что эти находки плюс несколько пластин жмыха, выменянные у соседей за какую-то верхнюю одежду, сохранили нам жизнь.

Из города мама привезла печальные вести: умер дедя, омама и опапа тоже в тяжёлом положении. Родителей отца, необрусевших немцев, мы с Ириной называли «опапа» и «омама», упрощая жёсткие Großpapa и Großmama. И вот теперь они умирают. Решено всем ехать в город. Плохо помню, как мы добирались до города, поезда если ещё и ходили, то очень редко и, кажется, только воинские. Но прекрасно помню наш переход через Неву – наискосок от Финляндского вокзала к проспекту Чернышевского. Мороз был под 20 градусов, а может, и больше. Нева заснеженная, и была только узкая тропинка через неё. У проруби рядом со спуском к Неве со стороны Чернышевского проспекта толпился народ, в основном женщины, набирая воду.

У проруби на Неве

Всё происходило молча, и это было странно, даже страшновато. С трудом мы поднялись по заснеженной и обледеневшей от пролитой воды каменной лестнице спуска, и первое, что я увидел, – завёрнутую в какое-то тряпьё и обвязанную верёвками фигуру человека, лежащую на набережной. Вначале я даже не понял, что это мёртвый человек.

К дому на Кирочной я подходил, еле передвигая ноги, мама буквально тащила меня за руку. Квартира наша встретила нас непривычным, неприятным запахом холодной затхлости. Из четырёх комнат только одна, мамина спальня, отапливалась установленной в ней буржуйкой, от которой с середины комнаты до окна тянулась дымовая труба. Половину комнаты занимали «полати» – лежанка, собранная из двух кушеток и кровати, поверх которых были уложены матрацы, а на них – куча одеял и тёплой одежды. На этих «полатях» спали все вместе семь человек: мама с бабусей, Ирина, я и ещё семья близких знакомых из нашего же дома – дядя Витя, железнодорожник (у него была бронь от армии), его супруга тётя Валя (в послевоенное время главбух и парторг питерского «Пассажа») и их трёхлетний сын. Их квартира серьёзно пострадала при артиллерийском обстреле: снаряд попал этажом выше. В своей комнате, практически не вставая, лежали, потихоньку угасая, омама и опапа. Заваленные всякой одеждой, из-под которой выглядывала лишь часть их лиц, они почти не говорили, но их тусклый, просящий взгляд и сегодня – при воспоминании – у меня перед глазами. Я по очереди с Ириной приносил к ним порционные кусочки хлеба, горячую бурду, сваренную на всех, и в наволочках подогретый на буржуйке песок – всё, что хоть как-то могло продлить их жизнь.

Топили буржуйку чем попало. После того как были израсходованы остатки дров, хранившихся в подвальном «квартирном» сарайчике, в ход пошли кухонные табуретки, старый шкаф из прихожей, комплекты старых журналов и, к великому сегодня моему сожалению, книги. Была сожжена почти вся небольшая библиотека на немецком языке. Но сохранились прекрасно изданный четырёхтомник «Вселенная и человечество», Малая царская энциклопедия и кое-что из русской классики.

Выжили!

Январь был, пожалуй, самым трагическим месяцем и в городе, и в нашей семье. Хотя с 25 декабря было символическое увеличение хлебного пайка: рабочим на 100 граммов, остальным – на 75 граммов, в первую половину января по карточкам, кроме рабочих, вообще ничего не выдавали. Смертность от голода достигла более 4 000 человек в день. В конце января скончались друг за другом опапа и омама. Зашив тела умерших в одеяла, мама с бабусей повезли их на двух детских санках на Охту. Мы с Ириной, приняв участие в спуске тел по лестнице со второго этажа, простились с бабушкой и дедушкой на улице. А в начале февраля нас постигло очередное несчастье – у мамы украли, а вернее, просто вырвали из рук сумку, в которой были продовольственные карточки. Хорошо ещё, что часть карточек мама держала в кармане и пропали только детские. Но и этого было достаточно, чтобы прийти в отчаяние, ведь утраченные карточки не возобновлялись. И опять рядом оказались хорошие люди. Поскольку в городе многие дети остались без родителей, январским решением исполкома увеличивалось количество детских домов и мест в них. С помощью дединых сослуживцев, связи с которыми сохранились, маме удалось устроить нас с Ириной в один из них, расположенный в двухэтажном особняке в середине Пушкарской улицы. Меня приняли воспитанником детдома, а Ирину, которой в апреле исполнялось уже 15 лет, – нянечкой.

Дети блокадного детского дома

О времяпровождении в детдоме память сохранила немногое. Помню, что меня всё время преследовал холод. В помещениях ходили в валенках, обвязанные шарфами и в шапках. Не хотелось мыться из-за холодной воды. Не хотелось раздеваться на ночь. Помню окружающую молчаливость сверстников. Не было общих игр, да и вообще не помню, чтобы мы во что-то играли. Я всё время пытался быть поближе к Ирине, но меня не очень-то к ней допускали.

Воспитанники блокадного детского дома на прогулке. Архивная плёнка

В конце февраля немного потеплело, пробивалось солнышко, и на прогулках мы выстраивались вдоль соседнего дома с его солнечной стороны и опять же молча, прищурившись, приглядывались к солнцу и к тому, что происходило на улице. Но ничего интересного там не было. Как-то раз по проезжей части две женщины тянули к Кировскому проспекту привязанный за верёвку большой лист фанеры. На нём несколько человеческих фигур. Неожиданно начался обстрел нашего района. Нас спешно повели в ближайшее бомбоубежище. По пути я замечаю, что женщины тоже убегают, оставив свой груз на дороге. Бомбоубежище – простой подвал, к тому же пол его покрыт толстой коркой льда. В углу сарая неубранная кучка дохлых крыс. Надо сказать, что крысы были ещё одним бедствием блокадной зимы. Нас размещают вдоль стены по каменному поребрику подвала. Обстрел длится недолго, и мы возвращаемся в наш особняк. На улице посреди дороги – фанерный лист с телами, женщин нет.

Прошёл месяц нашего пребывания в детдоме, и на 8 марта директор по просьбе Ирины отпустил нас домой, уверенный, что дом в городе, на Кирочной. А мама с бабусей были в Парголово. Ирина это знала, но по молодости приняла рискованное, мягко говоря, решение – ехать в Парголово. Нам выдали сухой паёк на один день и на два дня открепительные талоны. Рано утром 7-го, съев выданную нам четверть банки сгущённого молока в первом же подъезде на улице, мы направились к Финляндскому вокзалу. Никаких поездов не было и в помине! И мы направились пешком по протоптанной снежной тропе вдоль рельсовых путей. Счастье, что было относительно тепло. До стации Удельная мы дошли ещё более или менее сносно. На переходе к станции Шувалово прямо над нами зенитки не давали пробиться к городу двум немецким самолётам-разведчикам. Небольшой осколочек зенитного снаряда на излёте воткнулся мне в валенок. Этот осколок я долго хранил после войны, пока он не пропал во время очередного квартирного переезда.

До Шувалово мы, во всяком случае я, уже едва доплелись. Передохнуть нас на станции пустил к себе в протопленную коморку станционный сторож. Быстро темнело, а нам ещё надо было пройти по открытому полю между Шувалово и Парголово больше четырёх километров. Пройдя треть оставшегося пути, я окончательно выбился из сил. Все попытки Ирины уговорить меня двигаться дальше ни к чему не привели. Я прилёг на снегу, мне уже было всё равно. Ирина ревела рядом. И снова нам повезло. Две женщины, возвращавшиеся из города в Левашово, не прошли мимо нас. Выяснив, куда мы направляемся, они буквально подняли меня, растормошили, разговорили, прошли с нами ещё треть пути и, только удостоверившись, что мы в состоянии идти самостоятельно, оставили нас. Домой мы пришли, а точнее, приползли уже совсем затемно. Никто нас, естественно, не ждал. Бабуся весь вечер молилась, благодаря Господа за счастливый исход нашего путешествия. А я даже не хотел есть. Мне и сегодня с трудом верится, как это мы, дети, истощённые и голодные, зимой сумели пройти свыше двадцати километров!

В детдом мы больше не вернулись. Мама, возвратившись в город (она снова работала в пошивочной, военной мастерской), полностью открепила наши карточки в детдоме, и мы с Ириной перешли на домашнее скудное питание. В конце марта мы переехали из Парголово в город. В связи с обустройством и защитой Дороги жизни по Ладоге немного улучшилось снабжение города. В конце февраля повысили хлебный паёк – рабочим до 500 граммов, детям до 300, из хлеба исчезли примеси, однократно выдали даже замороженное мясо. Однако голодная дистрофия не уходила просто так, без последствий. Весь апрель я не вставал с постели.

Город постепенно приходил в себя. По постановлению исполкома с 27 марта по 15 апреля проводились работы по очистке улиц, дворов и набережных от нечистот и снега. На уборку выходили сотни измождённых ленинградцев. Открылись несколько бань, по улицам пошли трамваи. В мае заработали школы, пошла учиться и Ирина. А я продолжал лежать. Несмотря на активные противоцинготные действия и средства – хвойные настойки, настойки из первых весенних трав, у меня не проходила цинга. Помню, как впервые выданный по детским карточкам белый хлеб окрашивался при моём надкусе в алый цвет. И только к первой годовщине войны я стал приходить в себя.

* * *

Прошёл первый год войны. Ещё все военные тягости у страны были впереди. Были впереди и проблемы, и тягости в нашей семье. И вместе с первым военным годом окончательно, хотя и преждевременно, ушло моё детство. К сожалению, места для детского счастья, детских радостей в моей, ещё такой ранней, жизни уже не осталось.

Евгений БРАУЭР

 ← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска