На поленьях смола, как слеза…

Запоздалая весть

Несколько лет назад довелось мне услышать по Всероссийскому радио сообщение группы «Поиск»: под Москвой обнаружены останки защитников Родины, павших на подступах к столице в 1941 году. Среди них солдат Фёдор Котов из города Валуйки.

Известен был адрес его проживания до призыва на фронт, но непонятно административное подчинение городка, относившегося до войны к Курской области. Патриоты-поисковики обращались к радиослушателям с просьбой донести сообщение о гибели солдата до его семьи.

И вот я иду по названному адресу, иду со странной и высокой миссией. Улица поднимается в гору, с трудом определяю номера домов, которые тут не обозначены, стучусь в чьё-то оконце. Пожилая женщина, выйдя к калитке и услышав нужную мне фамилию, долго смотрит на меня, будто захваченная давними воспоминаниями. «Это Мария Смелая», – говорит сама себе, кивает согласно головой и отсылает в нужном направлении.

Опять иду вверх, а вот и флигелёк – он в глубине сада, калитка не на запоре. Тихо вхожу, волнуясь перед встречей с кем-то из членов семьи погибшего семь десятков лет назад, не зная, как передать весть, не утратившую трагичность за давностью. Стучусь в низенькую дверь, и она открывается. На пороге статная женщина, моложавая и крепкая на вид.

– Котовы? – повторяет мой вопрос, недоумённо вскидывает тёмные брови. Мгновенье молчит, сосредотачивается на своих мыслях. – Да, да, Котова… это я в девичестве была, – соглашается, кивая головой, и лицом ко мне отходит назад, в хатку, ведёт за собой.

Растерянно оглядываюсь, войдя в помещение, будто ищу помощи у этих стен, и вдруг произношу фразу, заученную по дороге сюда, не уточнив, кто передо мной:

– Ваш отец Фёдор Котов погиб в 1941 году на подступах к Москве.

– Мамушка! – вскрикивает неожиданно женщина, преломившись в земном поклоне, будто перед иконой. – Вот и дождалась весточки!.. Пойду к тебе на могилку, расскажу о нашем отце, о твоём муже…

И вот сижу на старенькой табуретке возле печурки. За окном пасмурно, мелькает огонь в решётке печи. Непередаваемый дровяной дух плывёт по комнате. Старинные иконы в углу. На них, должно быть, когда-то перекрестился отец семейства, уходя на войну. На полу – тканые дорожки, много повидавшие на своём веку.

«Знать, небогато прожита жизнь семьёй фронтовика, не смогли обзавестись природным газом», – мелькают в голове отрывочные мысли. Уже знаю, что предо мной дочь погибшего. Напричитавшись и усадив меня, отыскала в шкафу старенькую коробку, пошарила в ней и достала с самого дна жёлтый треугольник. Сколько раз доводилось мне видеть подобные весточки с фронта в художественной и документальной литературе, но чтобы вот так, вживую, – впервые.

Мария читала без очков, по памяти: «Родные мои, жуткое творится здесь сейчас, – доносился из далёкого прошлого голос солдата. – Враг наступает, нет спасения. Если от меня вестей больше не будет, знайте: погиб под Москвой. Мотя, родная, береги себя и детей, ты одна у меня, моя желанная, одна до последнего вздоха».

Мария читала отрывисто, будто с пропусками слов, как бы сглатывая что-то. «Значит, там, под Москвой», – тихо сказала она, сложив бережно ветхий тетрадный лист.

Заговорила, всё так же не повышая тона, на одной ноте, нанизывая слова, как бусы, на прочную нить памяти.

Горел огонь в печурке, капала смола с сосновых поленьев. Заворожённая пламенем, интонацией голоса Марии, я слушала её воспоминания.

* * *

Встал июнь 41-го, отец уходит на фронт. Он уже не молод, глава семейства. Поцеловал дочек, Пашу и Машеньку, тяжёлой мужской рукой пригладил вихры озорника сына-подростка, обнял Матрёну. Она прижалась к нему – ни жива ни мертва, боясь проронить слово, чтобы не обессилеть совсем, не утратить последней капли власти над собой. Она любила его все годы их совместной жизни, влюбившись ещё в ранней юности, ревновала к каждой молодке. И плакала по молодости – больно, не скрывая слёз. Особенно ревновала к той солдатке, к которой хаживал до женитьбы, когда жили ещё в селе и дома их стояли рядом. Свёкор со свекровью невесткой, бывало, не нахвалятся – сами выбирали её в жёны сыну. А Фёдор будто не видел Матрёны в первый год жизни, всё к соседке норовил свернуть, когда шёл мимо. От греха подальше в Валуйки и перебрались. Будто впервые заметил молодую жену, когда первая дочка родилась.

– Вот он, батюшка мой, – достав семейный альбом, Мария Фёдоровна раскладывает передо мной фотоснимки. В центре карточки – видный мужчина, рядом она, Матрёна, стоит, едва коснувшись ладонью мужского плеча.

Убрав заветные реликвии, Фёдоровна придвинулась к столу. Составили письмо в поисковую группу с благодарностью за то, что на склоне лет стала известна судьба отца, пропавшего без вести.

Позже добровольцы-поисковики пришлют смертный медальон погибшего солдата. Получит Котова-Смелая и приглашение на его могилу. Она не поедет, не хватит сил и средств. Но это будет потом, а теперь всю неделю спешу после работы во флигелёк в глубине сада. Запоздалые слёзы и горячая память давно прошедшего поджидают меня.

Близилась осень, зачастили дожди. Всё так же трещал огонь в печи, плакали смолой поленья, будто откликаясь на неторопливую память хозяйки. И вставали картины из прошлого. Как ждала жена любимого мужа, не веря в смерть. «Поминать живого среди покойников?!» – кричала гневно на Марию, когда та признавалась, что опять не выдержала, поставила в храме свечку за упокой души убиенного Фёдора. Умирая, Матрёна наказала дочери встретить отца с радостью, когда он вернётся домой, не выясняя причин, почему не пришёл вовремя. Так и пробедовала семья без вести пропавшего фронтовика без малейшего материального пособия от государства, но с великой надеждой.

Семья. Да что и осталось от неё, пока шли к Победе… Погибла дочь Прасковья, старшенькая, отцовская гордость.

– Такой вот была, – показывает Мария Фёдоровна снимок, – красавица и умница. А что гордости в ней, так на десяток хватило бы!

Чёрные дерзкие глаза глянули с фотокарточки. Короткая стрижка, резкий росчерк бровей, нос с упрямой лёгкой горбинкой – живая и целеустремлённая. Она ушла с нашими войсками, когда освободили город, вскоре сложила голову. Не успела мать накричаться после вести о гибели дочери, как подорвался Серёжка, сын, играя на заминированном поле, на фашистском «сюрпризе».

Старая Мария раскрывала сердце, будто застарелую занозу с болью рвала. Вспоминала о том, как выходила замуж за молодого фронтовика, не износившего ещё солдатского мундира, отважного разведчика Михаила Смелого. Рожала детей, растила их. Познала ли полной мерой женское счастье? Кто знает… Я, по крайней мере, усомнилась в этом, слушая признания Фёдоровны. Ведь зятя выбирала Матрёна, по своему вкусу и нраву брала в дом. Михаил приглянулся будущей тёще за схожесть с пропавшим мужем её. «Вот этот – да, украсит двор» – так и сказала, когда Машенька тосковала по своему старшему сержанту. По сердцу ей был Николай, не угодивший внешностью матери, хозяйке дома.

Снялись они тогда на добрую долгую память, прежде чем расстаться, да и с фотокарточки ревнивый муж вскоре срезал первую любовь Марии.

Глядит с портрета на стене она, молодая и красивая, сидит одна, нынешняя вдова, и не признаётся себе, почему застроптивилась тогда мать Матрёна, когда Николай, пристегнув боевые награды к гимнастёрке, пришёл со сватами. Да что разбираться теперь, когда всё позади и раны войны да прожитые годы давно уже многих выхватили из жизни.

Опережая восход солнца

Теперь при каждой случайной встрече на улице Мария Фёдоровна радуется мне как родной. «Заходите», – тихо просила всякий раз, и чудилось мне в её глазах желание ещё большей открытости. Стоял январь, приближалась годовщина дня освобождения Валуек от оккупантов, когда я переступила опять порог её дома.

– Не смогу я сегодня. Нездоровится. Не по силам мне военные тяготы, – неожиданно отказалась от разговора Фёдоровна. Она лежала на койке, прикрывшись стареньким пальтецом, тревожно взглядывая из-под его сукна, и сердитая вьюга бросалась снегом в маленькое оконце в её изголовье.

– Только об освобождении города чуть-чуть расскажите, тут же уйду, – немного хитрю, зная, что, заглянув в прошлое, она останется там надолго. И, чтобы подтолкнуть её в те дни, не отступаясь, спрашиваю:

– Страшно было, когда танки шли по вашей улице? Это ж рано утром… Спали – и вдруг грохот…

– Жутко, – прозвучал в ответ слабый голос. – Испугались до ужаса. Ещё темно – и вдруг грохот, зажжённые фары, сплошной гул, поток танков, машин, стрельба и крики «Ура!».

Мария отстранилась от пальто, жёстко укрывшего лицо, тяжко развернулась под ним, продолжила:

– В нашем доме немецкий штаб стоял. Дом им понравился: под железной крышей и с верандочкой. Сюда по ночам арестованных приводили на допрос. Сейчас обветшал, и мы его снесли, а тогда красивый был. Ох и поглумились над нашими! А в то утро… куда спесь их делась, выскочили кто в чём, что делать, куда бежать – не знают.

И не заметила моя собеседница, как преодолела внутреннее сопротивление, шагнула в прошлое, забыв о нездоровье, и теперь жила прежними болью и страданиями. И опять к ней вернулся январь 43-го. Она говорила, и под шелест её голоса представлялась крещенская ночь с непролазными сугробами. За обледенелыми стёклами домов людям казалось, что стонали деревья. Освободители шли с восточной стороны, спешили опередить восход и накрыть врага спящим в чужих домах возле чужих тёплых печей. Дрогнула земля от тяжёлой поступи освободителей.

Женщина говорила, лёжа на узкой постели, удивляя, как всегда, памятью сердца и способностью передать пережитое.

– Здесь, поблизости, – повела головой в сторону окна, – стояли подбитые немецкие танки: один там, где сейчас магазин стройматериалов, другой – у реки, в горсаду. Танки лишились хода, но в них сидели враги, и стрельба продолжалась. А в центре города били «Катюши», непрерывным огненным дождём выбивали врага. Кругом горело, когда опустилась темень.

Фёдоровна всё явственнее волновалась под своим покрывалом-пальто, и теперь казалось, что ей становится жарко в холодной избе.

– Этого здания, что напротив нас, тогда ещё не было, – продолжала она. – До самой реки всё было изрыто траншеями и окопами. Оттуда шла стрельба, оттуда выскакивали наши солдаты и кричали «Ура!». А потом свалили трупы врагов и зарыли. Вся улица была в трупах после боя.

По улице погнали пленных – бесконечным потоком вверх по крутой улице, мимо домов, в которых они ещё вчера чувствовали себя хозяевами. Гнали их из города прочь, и простые русские женщины с детишками, пригорюнившись, стояли возле заборов, готовые забыть вчерашние несчастья и, может быть, теперь жалея вчерашних врагов: немцев, вдруг растерявших гордость завоевателей; мадьяров, оставивших о себе самую недобрую память – как больше всех злобствовавших на чужой земле; детей солнечной страны, итальянцев, посиневших от русского мороза, с грустными своими осликами…

– Трое суток вели итальянцев, – продолжала Мария. – Обмороженные, обмотанные тряпками, повиснут пленные из последних сил на бедных животных и кричат нам, руками машут, на рот показывают – чтобы кинули им что-нибудь. А что мы можем? – самим есть нечего. Один, пожилой, на моих глазах упал. Подняли, приставили винтовку. А он просит пощады, показывает: трое у него дома, мал мала меньше. Пристрелили. Куда его девать?

А мороз крепчал, и не забудет Мария до самой смерти, как улица вздрогнула от пронзительного крика: «Мамо!» Вчерашний враг, почему-то отставший от прочих пленных, замерзал ночью, прибившись к кирпичному зданию на углу двух улиц. Голос был совсем юный, и, слыша крик, женщины оплакивали заодно и своих сыновей, и братьев, погибших или освобождающих в этот час родные земли.

Мария Фёдоровна помолчала горько – перелистнула страницу памяти – и продолжила:

– А вообще-то они, итальянцы, добрыми были, мирное население не обижали. Но вот на нашей улице мадьяры квартировали – вот те жестокие, русских ненавидели. Врывались в дворы, гонялись за курями, наших люто избивали, когда брали в плен. Моя бабушка тогда ещё была жива, старенькая уже. Собрала пару яичек и сидит радуется. А тут мадьяр как кинется отнимать…

– Не дам! – прикрыла фартуком бабушка.

Пнул её ногой, она свалилась, хлестнул со всего размаха кнутом. Моя мать кинулась к бабушке:

– Молчи, молчи! Засечёт!

Здесь же, в нашем доме, допрашивали священника Никольского храма. В своих проповедях призывал прихожан бороться с врагами, помогать Родину освобождать. Его пытали и повели на расстрел. А расстреливали наши же, предатели. Он маленький, седенький, старенький. Шёл, шёл, уморился и говорит:

– Ну, стреляйте в упор.

– Вперёд!.. Иди! – толкнули в спину. Он пошёл и всё ждал выстрела в спину.

А они выстрелили вверх: один раз, другой… Видно, всё не решались в упор, ведь крестил их когда-то.

Батюшка опять развернулся лицом и попросил как о милости:

– Стреляйте ж…

Но рука убить не подымалась. Тогда предатели закричали:

– Иди отсюда, поп! И не показывайся здесь…

– Отец Василий потом долго болел, – сглатывая слёзы, говорила старая Фёдоровна. – Мне тогда 16 лет было, я ходила к нему домой. Встану на коленях возле его кровати. «Батюшка, благослови», – прошу. Он положит мне руку на голову. «Помогайте нашим по силам, ходите за ранеными в госпитале», – скажет. По его благословению ухаживала за больными. Сколько же их было в те дни… И в коридоре на полу лежали, врачи перешагивали.

Мария чуть развернулась под своим пальтишком, глянула куда-то вбок, будто заглянула в ещё одну жестокую страницу прошлого:

– Тогда, в дни освобождения города, и братишку моего в больницу привезли. Как раз во время моего дежурства. 12 лет ему было, уж очень немцев ненавидел, всё против них что-нибудь замышлял.

Площадь Советская, что напротив поликлиники, тогда была сплошь заставлена немецкими машинами, когда они ещё хозяйничали. Ходили часовые: один там, другой – здесь. Охраняли. Сосед Жорка – теперь он Георгий Анисимович Черных – был ровесником моему брату. Вот он и говорит нашему Володьке: «Я буду стоять на карауле, а ты выкручивай лампочки. Чуть что – подам сигнал». Полную пазуху лампочек из машин набрал братишка, а тут часовой. Увидел – и за ним. Володька – домой. Только успел вскочить на печь и улечься с лампочками – часовой уже в доме. В соседней комнате был их главный офицер. Часовой залопотал по-своему. Офицер спрашивает нашу мать – вроде того, где твой сын…

– Спит, – отвечает мама, – там, на печи.

Заглянул немец – Володька дома, значит, случилась ошибка. Только те вышли, мать открыла форточку: беги! Выскочил Володька и на гору помчался. Куда уж он там дел те лампочки – не знаю, но фашистам насолил.

Вспомнила Фёдоровна, как Володька однажды заметил немецкую машину, крытую брезентом. Подсмотрел: какие-то сундучки, полный кузов. Стал таскать их потихоньку, домой сносить и прятать. Там лекарства оказались. Позже она повыбрасывает, оставит один. До сих пор хранит лекарства свои, семейные. А йод с той поры остался. Перелила из ампулок в общую склянку и пользуется по надобности.

Когда наши брали город, а немцы отступали, поразбрасывали повсюду гранаты. Красивые такие, как детские игрушки. Чтоб детишек приманить. Мальчишки поднимали и взрывали их на радостях. Насобирал и Володька, забрался на ту гору, что за домом, и давай вниз бросать. Одна не взорвалась. Сбежал вниз, пристроил к бедру, чтобы удобнее было, и сгоряча дёрнул.

– Мамка заругается, – испугался он, когда увидел, что на руках нет обеих кистей. И ногу разворотило вместе с бедром.

– Когда его привезли в госпиталь, мама как занемела – ни разу не крикнула, – продолжает горькие воспоминания Фёдоровна. – Кровь хлещет, а он глазёнками вращает в шоке. Подошёл врач: «Ему нужно кровь влить», – и на меня смотрит. А медсестра шепчет маме: «Не давайте кровь, дочку загубите, а сына не спасёте». Я ж сама еле живой была от голоду.

Володька умер, а мать ни разу не крикнула. Потом кричала, когда немного отошла. День и ночь надрывала криком людей.

В освобождении города участвовала и сестра Марии Паша. Страшно ненавидела фашистов. С вызовом пристёгивала к груди значок «Ворошиловский стрелок» и спорила с ними, когда они заставляли его снять.

– Если бы не пример моей сестры, я бы так и не поняла, что такое настоящий патриотизм. Не книжный, а истинный, жизненный, – сделала неожиданное признанье хозяйка хатки.

Когда пришли наши, Паша тут же стала переводчицей при штабе. В совершенстве знала немецкий язык. Была отличницей. Мечтала учиться в Москве, посылала документы в вуз. «Как жительница оккупированной территории кровью должны доказать свою преданность Родине», – был ей ответ. Уходили освободители из города, ушла с ними и Прасковья. «Не пущу! Убьют! – кричала мать. – Мало мне горя: схоронила сына, не знаю, где муж!..»

«Пусть убьют. Дома сидеть не буду, когда идёт война», – отвечала дочь. Она погибла вскоре при освобождении Белгорода.

– Смыла «позор», – горько вздохнула её младшая сестра.

Разговор окончен. Поднимаюсь, прощаюсь с хозяйкой флигелька, по-прежнему же лежащей навзничь на своей постели. С благодарностью глажу её руку и, чувствуя между нами близость, наклоняюсь и целую в щёку, ещё крепкую и тёплую. И понимаю: женщина с говорящей фамилией Смелая – ещё там, в тех жестоких судьбоносных днях. Взглядываем невольно на маленький серый сундучок, стоящий под соседней койкой, сбитый аккуратными немецкими руками, в котором хранятся теперь лекарства для самых мирных людей. Её уже немолодой сын, во время разговора вошедший в избу навестить мать, провожает меня до калитки.

– Вот здесь, – остановился он возле фундамента разрушенного дома, где когда-то располагался немецкий штаб, – наша Пашка съездила в морду мадьяру. Ущипнул её за грудь, она и развернулась со всего плеча. Он за револьвер, наставил на неё в бешенстве. А тут немецкий офицер: не тронь, говорит, и пальцем строго проводит.

– А вон там были окопы, – показывает через дорогу, – до самой реки и во всю ширину, до пекарни. А когда этот дом строили, я помогал копать фундамент. Хрясь – лопата наскочила на что-то звонкое. Нагнулся, достал автомат. Не поверите, целый склад от «постояльцев» напрятал мамин братишка. Представляю, как бранились, угрожали расправой в очередной раз.

Виталий Смелый, подполковник запаса Российской армии, немного подумав, добавил, как бы подводя итог:

– Вражда – это всегда страшно. Но не наши отцы и деды затеяли ту бойню.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий