Если выживешь

Её звали Ольгой

В 746-м номере нашей газеты вышел очерк «Бояться не надо». Речь там шла об освобождении советскими войсками Тихвина зимой 1941 года. В качестве иллюстрации был использован снимок известного советского фотографа Владислава Тарасевича. На нём видны гаубица, монастырские ворота на заднем плане, в центре – несколько женщин и мальчишка, возвращающиеся в город.

Обратите внимание на ту, что идёт первой – в пушистой шапке.

Жители Тихвина возвращаются в город

Жители Тихвина возвращаются в город

Спустя несколько месяцев после выхода материала в редакцию пришло письмо нашей читательницы Нины Алексеевны (фамилию она попросила не называть), увидевшей на снимке свою мать. Я не сразу поверил, но Нина Алексеевна опознала и её одежду, и черты лица, а главное, как раз в это время её мама действительно пришла в Тихвин из леса, где несколько месяцев провела в партизанском отряде.

– Лицо, силуэт, манера держаться – всё её на тихвинской фотографии, – радуется Нина Алексеевна. – Мама молодая, прошла много километров и людей за собой ведёт.

Когда сомнений не осталось, захотелось узнать побольше об этой девушке на снимке. И чем больше открывалось, тем сильнее захватывала меня эта история.

– Я не решалась вам написать, – в начале разговора сказала Нина Алексеевна, – потом взяла благословение у духовника.

– А кто ваш духовник?

– Отец Иоанн Миронов. Мы знакомы с 1968 года, с первой моей исповеди.

Наш разговор состоялся по телефону. Время от времени нам мешает коза, «ме-е-е» которой доносится до меня за тысячу с лишним километров. О себе моя собеседница говорит очень неохотно. В 15 лет пошла чертёжницей на завод «ЛиАЗ». После техникума вернулась туда, дослужившись до мастера. Переехав в Ленинград, работала на заводе «Большевик». Сейчас живёт в деревенском доме на окраине Гатчины, ездит время от времени на службы к старцу Иоанну. Наша газета не раз писала о батюшке. Может, он-то и подарил нам эту историю.

* * *

Её звали Ольга Ефимова. Косы ниже пояса, курносый нос, широкое русское лицо с зеленовато-коричневыми глазами. Она была красивой, умной, быстро всё схватывала. До четырнадцати лет пела в церковном хоре в монастыре, затем, огорчив близких, стала комсомолкой, а после и вовсе вступила в партию. За это мать Пелагея Антоновна выгнала её из дома. Потом, правда, простила.

Случилось это в деревне Жилино возле Старой Руссы. И тут нужно сказать, что и мать Ольги, и тётки с бабушками, и много поколений предков окормлялись в Косинском монастыре Святителя Николая. В том самом, который Фёдор Михайлович Достоевский описал в «Братьях Карамазовых». Обитель древняя, основанная раньше Валаамской. Родные Ольги Ефимовой не просто ходили туда на службы, но и опирались духовно на старцев.

Здесь, на берегу Поруси, жил когда-то Достоевский, а потом - герои нашего рассказа

Здесь, на берегу Поруси, жил когда-то Достоевский, а потом – герои нашего рассказа

Когда начали создавать колхозы, семья не то чтобы раскололась, но трещинка прошла. Ольгина тётя по отцу, Анна Ефимовна, в колхозе так ни дня и не проработала, считала это за грех. Муж вступил, дочка вступила, а Анна отказалась наотрез и даже не стала учить дочь крестьянским умениям – ни в чём не хотела помогать безбожной власти. Правда, ругалась очень смешно. «Несчастные, неугодные», – протяжно, с укоризной говорила она.

Мама Ольги, Пелагея, была настроена не столь решительно, но это по семейным меркам, конечно. И в Бога продолжала веровать, и о прошлом много знала, и о будущем немало ведала. А вот у Ольги душа рвалась «народу служить», как тогда говорили.

* * *

Когда немецкие бомбы начали падать на Старую Руссу, Ольга бросилась к своим в Жилино. Велела: «Срочно уезжайте!» У Пелагеи кого только не было в избе: ещё одна дочь с ребёнком, племянники-сироты. Она всех привечала. Погрузились на воз и поехали на пожни, где косили сено. Думали, война быстро закончится. Народу было много: дети, женщины, старики. Куда ещё бежать, не знали. Там их и настиг немецкий самолёт. Сбросив несколько бомб, начал низко летать над людьми, расстреливая их из пулемётов. Пелагея Антоновна разорвала простынь, стала махать, как флагом: мол, мирные здесь, не убивайте. Но помогло не это, а то, что у врагов патроны закончились. «Вот вам и немцы!» – огорчённо говорила Пелагея, вспоминая тот день.

«Маяки»

Ольга с родными остаться не могла. Ей доверили важное задание – вывезти учётные документы местных коммунистов. Ни в коем случае они не должны были попасть к фашистам. Дали лошадь с телегой – и вперёд. Почему выбрали именно её? Наверное, поздно спохватились. Да и некому было особо спохватываться. Как говорится, «райком закрыт, все ушли на фронт». А кто не на фронт, тот – в партизаны. Немцы уже вступили в город и перекрыли большак, когда девушка всё ещё была недалеко от Старой Руссы. Куда деваться? Примерное место базирования партизан Ольга знала, отправилась их искать. Нашла.

Так она оказалась в отряде батальонного комиссара Сергея Адамовича Араджиони, итальянца по национальности. Старорусских отрядов было несколько. Одним командовал секретарь райкома Пётр Лучин (Ольга сначала попала к нему), другим – мастер сплава Фанерного комбината Иван Грозный. Араджиони, принимая людей, спрашивал: «Не струсишь, не подведёшь?» Других способов проверить человека не знал.

Старорусские партизаны

Старорусские партизаны

Ольге и её подруге Тоне поручили ходить по деревням, они были разведчиками и служили «маяками».

– Кто такие «маяки»? – спрашиваю я у Нины Алексеевны.

– Девушки или мальчишки, которые должны были присутствовать при казни партизан. Если схваченный боец не выдерживал допросов, то, узнав «маяка», он должен был выдать и его тоже. В этом случае отряд менял место расположения.

Мужчины-партизаны тоже не прохлаждались. К декабрю уничтожили сотни фашистов, громили прифронтовые склады немцев, взрывали мосты на дорогах через многочисленные реки Старорусского и соседних районов. И, конечно, добывали сведения о враге, которым в штабах фронтов доверяли. Хорошо поработали старорусские партизаны. Вот только с наступлением холодов стало худо. Зимней одеждой не запаслись, появились обмороженные, стало не хватать продуктов, к тому же повсюду рыскали карательные отряды.

До освобождения Тихвина, когда партизаны соединились с Красной армией, Тоня, подруга Ольги, не дожила.

– Её сожгли в избе, – говорит Нина Алексеевна. – Кто-то выдал. Немцы подпёрли двери и подожгли. Фотография Тони у нас хранится до сих пор.

Война продолжается

В боях погибла большая часть отряда Араджиони. А Ольга… На фотографии мы видим, как она решительно идёт по городу во главе местных жителей, возвращающихся в Тихвин. Скорее всего, Ефимова их из лесу и вывела. В городе нашла себе работу, официанткой в командирской столовой, но пробыла на этом месте недолго. Родной дядя Степан Антонович – он тоже освобождал Тихвин – поглядел сурово и сказал: «Не дело это, молодой девушке в официантках ходить». Сказал, отправил маму работать в колхоз и пошёл воевать дальше. Дошёл до Берлина. В колхозе Ольга долго, видать, не задержалась. О том, что было дальше, много не говорила, но кое-что дочери рассказала. Нина Алексеевна вспоминает:

– Её отряд сбросили на парашютах в тыл немцам. Приземлились, видно, не слишком удачно. Возможно, оказались в окружении – десять дней, голодные, лежали в маскировочных халатах на снегу. Сухари, что были, разделили. Почему-то нельзя было спать, и один боец сошёл с ума. Остальные в конце концов всё же выбрались и нашли партизан. Ещё она рассказывала, что была ранена всего один раз: не опасно, осколком в руку, во время бомбёжки. Спряталась от неё под мостиком, а его накрыло взрывом. Мост пришлось разбирать, чтобы её вытащить.

Но вообще-то мама не любила вспоминать про войну в моём присутствии и другим не давала, видя, как сильно я переживаю. Это было ужасно – то, что они вспоминали. Я как-то очень сильно волновалась, и меня стали беречь, боялись, что сердце не выдержит. Наши фронтовики, встречаясь, говорить старались о хорошем. Самый весёлый был дядя Вася – связист, мамин двоюродный брат. Вспоминал, как на Эльбе встречался с американцами. «Пьют, – говорил, – здорово!» Все смеялись, потому что дядя Вася и сам был выпить не дурак.

Материнские молитвы

Думаю, что маму вымолила бабушка Пелагея. Они вдвоём с сестрой, бабой Сашей, можно сказать, всю войну на коленях простояли. И дочек своих вымолили.

Мама по всему должна была погибнуть, но осталась жива. А у бабы Саши дочку Веру забрали на работы в Германию. Но только отъехал эшелон, как налетели наши самолёты, началась бомбёжка, немцы по рвам да ямам попрятались, а тётя с подругой в лес убежали.

Так же молилась за дочь Марию Анна Ефимовна – та, что отказалась вступать в колхоз. Мария попала в концлагерь в Латвии. Однажды сговорились пять девушек и женщин и решили бежать. В туалете, который стоял на границе концлагеря, выбили заранее доски, а потом все пятеро туда зашли. Кто-то из немцев увидел, удивился. Заходит следом – никого нет. Начал стрелять, а потом то ли решил, что померещилось, то ли что. Тётя Маша с подругами сидели в это время внизу в самой жиже, заткнув носы. Когда немец ушёл, вылезли и… в бега.

В Ленинграде

В 1943-м Ольгу Ефимову отправили в Ленинград работать в Смольном, в отделе социального обеспечения. Блокада ещё продолжалась.

– Мама вспоминала, как ела столярный клей, – рассказывает Нина Алексеевна. – На обмен у неё ничего не было, помочь было некому. Жила в опустевшей комнате на Международном проспекте, 5, потом он был переименован в Московский. Самое страшное – крысы. Когда мама ложилась спать и пряталась под одеяло, то крысы начинали по ней бегать. Говорят, в голодное время они могут есть всё: книги, деревья, мебель.

Не знаю, как часто мама бывала в этой комнате. До Смольного очень далеко, транспорт не ходил. Она вспоминала, как шла однажды ночью домой, не встретив по дороге ни одной живой души. Действовал комендантский час, а пропуска имели немногие. Но чаще всего мама ночевала на работе. Когда была возможность, шла в церковь – Никольский собор. Это не слишком далеко от Международного.

Храм стоял без света, в темноте горели свечи, было два-три человека. Мама говорила, что женщины почему-то были крепче, реже умирали. Но если бы не Бог, никто бы не выжил, там жить было невозможно.

Тётка Анна Ивановна учила нас потом: «Если вас голод застанет, не ложись, двигайся, ищи еду, хоть несколько желудей. Ещё нужно знать и травы». Ей в войну тоже наголодаться пришлось. И мама подтверждала: «Кто лежал, тот умирал, а у тех, кто работал, вероятность выжить была намного выше. Нужно двигаться, что-то делать. Те, кто ходил по квартирам, помогал людям, молился – они спаслись». У неё был и партизанский, и блокадный опыт.

Вспоминаю одну историю. У моего отца была знакомая, Ирина Михайловна. Когда начался голод, ей было восемнадцать, её мужу столько же – совсем юные, беспомощные в житейских делах. Семьи предложили им разделиться, каждый должен был отправиться к своей родне. Простились на мосту через Фонтанку. Муж сказал: «Если выживешь, обязательно выйди снова замуж и роди двоих детей». «Нам было по восемнадцать, и мы очень любили друг друга, – вспоминала Ирина Михайловна. – Наше прощание до сих пор стоит у меня перед глазами. Мужа я тогда видела в последний раз».

Предатель

После освобождения Старой Руссы Ольга вернулась домой. Вскоре вышла замуж, получив новую фамилию – Демичева. Одно время работала народным заседателем в суде. Однажды пришла в деревню навестить мать, а Пелагея Антоновна – в гневе. Говорит про соседа:

– Вы, коммунисты, хотите его председателем колхоза поставить, а он выдал наших красноармейцев!

Оказалось, наши солдаты шли к линии фронта – шесть или семь человек – и остановились в лесу возле Жилино. Предатель рассказал об этом немцам, свидетелями чего стали Пелагея Антоновна с другой старушкой – Ириньей. Сосед проводил фашистов до землянки, где прятались наши ребята. Враги даже патронов не стали на них тратить. Так в землянке живьём и закопали.

Для Ольги Ивановны это было ударом. Они с дочерью предателя были близкими подругами. Сообщила о том, что произошло в Старой Руссе. Мерзавца судили, но дали почему-то всего десять лет. Когда он освободился, начал угрожать Пелагее Антоновне: «Сожгу всю деревню, а тебя в первую очередь». Это были, конечно, пустые слова, хотел, чтобы люди вокруг него в страхе жили. Но на этом чаша терпения Божия относительно этого человека иссякла. Он построил себе новый дом и сгорел вместе с ним.

Бабушка

– Нина Алексеевна, вспомните ещё что-то о бабушке.

– Предки наши были все крестьянами, выращивали лён. Лошадь была, считались зажиточными. Муж у бабушки пришёл с Германской войны, видно, сильно израненным, в 19-м году умер. Но она работала за двоих. В колхозе стала бригадиром овощеводческой бригады. Ей даже Киров патефон подарил. Спросили: «Вы что хотите, швейную машинку или патефон?» Бабушка выбрала патефон. Во время войны его закопали, чтобы немцы не украли. Ещё закопали зеркало в дубовой оправе. Оправа-то уцелела, а стекло почернело, я могла в нём увидеть только нос и один глаз. Хотя бабушка была монархисткой, немцы её очень мучили: привязывали за руки к лошади и так таскали. Кто-то выдал, сказав, что у неё дочь коммунистка. Дом наш сожгли и всю деревню сожгли. Только патефон от старой жизни и остался да зеркало, в котором ничего не разглядеть.

– Она водила вас в храм?

– У бабушки и других моих немолодых родственниц была своя тайная жизнь, связанная с Церковью. Мне к ней доступа не было, но иногда бабушка кое-что приоткрывала. Раз едем на телеге, а бабушка говорит: «Будет время, когда вы станете есть колёсную мазь». Ею смазывали оси колёс на телеге. И что же? Как-то раз слушаю «Православное радио», а там выступает какой-то профессор и говорит, мол, маслице, которое мы едим, «Утро» и другие сорта, «с чем бы сравнить? С колёсным маслом». В 90-е годы, когда денег на заводе не платили, мы ели больше заменители масла, чем масло.

В другой раз бабушка сказала, что будет какая-то паутина, кругом паутина. Я очень долго не понимала, о чём речь, пока не услышала, что так называют Интернет, это его английское наименование – паутина. Бабушка была человеком необыкновенной, праведной жизни. Нужно было видеть её глаза, когда она говорила о будущем.

Когда мы жили в Старой Руссе рядом с храмом, бабушка часто водила меня на причастие и на полунощницу. Украдкой, чтобы маму не наказали. Помню, когда мне было семь лет, бабушка надолго исчезла в келье у старца. Я смотрела на большой образ Архангела Михаила и сердилась, что бабушки всё нет и нет. И на батюшку осерчала, что образ у него висит в прихожей, а не в красном углу, как положено. Потом они вышли, и старец меня благословил.

Девятого мая

После войны Ольга Ивановна ездила по деревням, ходила среди окопов, собирая сирот. Их было очень много, они обнимали её с криком: «Мама, мама!» – голодные, грязные, одинокие. Каждый раз, вспоминая об этом, она начинала плакать.

Одним из самых светлых воспоминаний детства стало для Нины Алексеевны случившееся в мае 1955-го:

– Мама в собесе отвечала за многое, в том числе опекала инвалидов Великой Отечественной войны. Ими тогда практически никто особо не интересовался, лишь много лет спустя тема ветеранов стала звучать. Знаете, в 50-е даже праздника такого – День Победы – не было. После войны был, а потом до середины 60-х он стал рабочим днём. Но люди продолжали праздновать.

В канун 9 Мая 55-го я пришла из школы и отправилась мыть посуду на реку, на то место, где когда-то гулял Достоевский. Его дача стояла рядом с нашим домом. Мою-мою, вдруг подплывает лодка, в ней мама и много людей. Посуду унесли домой, меня усадили на нос лодки, и мы отправились в путь по реке. Я не смотрела на берега, никуда не смотрела, только на тех, кто плыл со мной. Это были инвалиды войны, ни одного целого. У кого-то уха не было, у другого глаза, третий вообще без глаз, обожжённые лица. Один вроде без повреждений, но говорил, словно через пуговицу в горле. И ещё там был человек, лицо которого от меня скрывали.

Плыли сначала по Поруси, устье которой почему-то называют Перерытица – наверное, здесь было прорыто когда-то новое русло. Оттуда попали в Полисть. На месте слияния этих рек стоит удивительно красивый Воскресенский собор. Немцы устроили в нём конюшню, а наши потом открыли кинотеатр.

Воскресенский собор на месте слияния Поруси и Полисти

Воскресенский собор на месте слияния Поруси и Полисти

– Берега Полисти все в могилах, – продолжает Нина Алексеевна, – с одной стороны немецкие, с другой – русские. Мы плыли между ними. У меня ком в горле стоял, так было больно. Никто из мужчин в лодке не хвастался своими подвигами, не рассказывал, как был ранен. Радовались, что о них вспомнили, смеялись. Все трезвые. Они были плохо одеты, худые, при маленьких пенсиях, но ничего не требовали, не жаловались. Если бы вы видели их! Такая любовь была между ними, такая доброжелательность, каких я не вижу даже в церкви. Наверное, потому, что мы плохо знаем друг друга, а эти люди прошли через такое горнило… Царствие им Небесное и вечный покой.

Ночная молитва

– Ваша мама верила?

– Всегда. Когда мне было восемь лет, я заболела, медики предполагали туберкулёз позвоночника и говорили, что у меня может вырасти горб. Тогда мама повезла меня в Новгород. В подвале собора Святой Софии нас принял врач-профессор. Город в войну был очень сильно разрушен, помещений не хватало. Профессор осмотрел меня и сказал, что не знает точно, что со мной, нужен хороший снимок. А какой снимок в подвале? Поехали мы обратно домой в Руссу, на пароходе. С пристани глубокой-преглубокой ночью пошли домой. В воротах храма Георгия Победоносца мама вдруг остановилась и встала на колени. Молилась очень долго, со слезами, как и бабушка.

Настоятелем этой церкви стал в конце восьмидесятых старец Агафангел (Догадин), замечательный батюшка, подвизавшийся перед тем в Псково-Печерском монастыре и Иерусалиме. (О нём писала «Вера»: «Агафангел – добрый вестник», №№ 463–464, апрель – май 2004 года).

Архимандрит Агафангел (Догадин). Рядом – известная в те годы старица Варвара

Архимандрит Агафангел (Догадин). Рядом – известная в те годы старица Варвара

Когда я рассказала ему, что мои родные молились со слезами, он пояснил, что, видно, были в роду подвижники, просят Бога о нас. Там, в этом храме, он маму и отпел потом, сказал, что такая долгая жизнь, как у неё, даётся за добродетели. Но это случилось много лет спустя. А тогда, в 55-м, Господь услышал маму – я совершенно исцелилась.

После собеса мама какое-то время работала управдомом. Помню, как в полночь мы с ней ходили в котельную смотреть, как кочегары топят, чтобы люди не замерзали. Она для нас всегда была примером отношения к работе. Однажды, чтобы занять подростков, выписала фанеру, смастерили стол для настольного тенниса, и ребята оказались под присмотром. Мама умела вести за собой людей, у неё был красивый голос, красивая речь. Никто не мог догадаться, что мама закончила всего семь классов. Люди думали, что у неё высшее образование. Из Руссы отец отвёз нас в Подмосковье, где мама устроилась на завод «ЛиАЗ» в Литино-Дулево. Там делали автобусы.

– Как относился к религии ваш отец?

– Мой отец, Алексей Никифорович Демичев, был верующим, из соседней с нами деревни. Одно время послушничал в монастыре, но после того, как у него, подростка, умерла мать, в храм ходить перестал. Как-то читал лекции против сектантов, но Церковь не трогал никогда. Помню, в тетради с его лекциями кто-то вписал: «А всё-таки Бога нет». Видно, смущало полное отсутствие атеизма в отцовских «атеистических» выступлениях.

В Литино мама в церковь ходить не могла и ездила с подругой Ганюшкой к схимонахине Ниле (Новиковой) – известной старице. У неё литинские часто бывали, потому что у нас жило много старых дев-ткачих, очень верующих. Где-то там мама и причащалась, может быть в Воскресенске, рядом с которым жила старица. Однажды мама привезла святой воды и предложила мне испить. Но добавила при этом, что матушка Нила набрала эту воду из крана, сказав, что она от святого Никиты. Мне тогда было 17 лет, и, как многие девушки, я была максималисткой. Начала срамить маму, мол, что это за знахарка такая, из крана святую воду набирает. Матушка Нила не раз просила маму привезти меня, но я после случая с водой не хотела её видеть. И лишь много лет спустя узнала, что водопровод старицы был подсоединён к источнику Святого Никиты. Тот случай, когда мы видим одно, а за этим скрывается совсем другое.

Вместе с Ганюшкой мама паломничала и по другим святым местам, притом что таких искренних коммунистов, как она, было, к сожалению, мало. Мне всё это было несколько чуждо. Помню, как она испугалась, когда я губы Сталину накрасила на картинке. А я обиделась. Не на маму, а на то, что бояться надо. Отец после моего рождения был арестован. У них всю кафедру Лесотехнической академии за что-то отправили в Ханты-Мансийск – ударным трудом искупать вину неизвестно за что. Помню, как плакала мама, взяв меня на руки, когда читала письмо отца из лагеря. Вышел он в 53-м.

А мама всю жизнь повторяла: «Мне партия дала». «Мама, не партия дала, а Бог», – поправляла я. Тут, конечно, возразить было нечего, но она всё равно оставалась православной социалисткой. Уже после смерти мамы я услышала от неё во сне это выражение. Она всегда мыслила по-государственному. Но перед смертью в 97-м году сказала: «А всё-таки власть у нас была правильной. Жаль, что без Бога, потому и пропала».

«Мы вместо них»

Нина Алексеевна роняет в разговоре, что десять лет прожила в Дивеево. Именно там, лет за пятнадцать до того, как появилась фотография Ольги Ивановны в нашей газете, дочь увидела её во сне. Мама пришла к ней в той самой одежде, в которой входила в Тихвин в 41-м. Шубейка была из дореволюционных, остатки былой роскоши. Висела потом в сарае в Старой Руссе. Нина спрашивала: «Мама, ты почему её не выбросишь?» – «Она меня очень выручила».

Шапка была куплена до войны – пушистая, серебристо-коричневая. В ней Ольга Ивановна форсила в Москве, когда её, на тот момент юного председателя сельсовета, отправили на ВДНХ в числе лучших и потом возили по Москве-реке на теплоходе «Иосиф Сталин».

– А что вам сказала она, когда пришла во сне тогда, в Дивеево?

– Она пришла не одна, а с митрополитом Иоанном Петербургским. Очень разные люди: она коммунистка, он – далёк от этого. Но оба очень любили родину.

Может, поэтому и встретились в её сне. Благословили и ушли в сторону монастыря.

– Я редко вижу её во сне, – говорит моя собеседница. – Последний раз после государственного переворота на Украине. Мама стояла возле большого города, очень встревоженная, сказала: «Надо помочь». У неё брат Алексей погиб на Украине, при форсировании Днепра. Был добровольцем, писал с фронта чудесные письма.

…Езжу иногда на Пискарёвское кладбище, где лежат мои родные. Хожу и думаю, что мы должны быть хорошими, потому что они ушли и многого не успели сделать: недолюбили, недорадовались. Соседка по коммуналке, когда я жила в Ленинграде, говорила: «У нас умерла вся квартира. В твоей комнате мы складывали покойников». Мы живём в тех квартирах, домах, где могли жить они. Но они умерли, и мы вместо них должны дорадоваться и долюбить.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий