Влюблённая в жизнь

миронова

Актриса Валентина Миронова

Недетские картинки

Не сразу смог я понять, отчего наш разговор с Валентиной Николаевной Мироновой сам собой начался с картинок страшных, даже, прямо скажем, жутковатых. Кажется, понял только, когда разговор был почти закончен. Может, и вы поймёте, но лишь в конце, как и я…

Цирк. Под куполом раскачиваются гимнасты, а пятилетняя Валя заворожённо смотрит на сальто-мортале без страховки: раз-два – и оба, он и она, срываются и летят оземь. Он ещё привстаёт, но падает, и уносят обоих…

«Девочка, девочка, сюда!» – кричит кто-то и тащит её в подворотню. Раздаётся выстрел. Ничего не понимая, она всё ещё не может отвести глаз: на набережной канала Грибоедова лежит женщина, а рядом пошатывается военный с пистолетом в руке. Он делает несколько шагов и, приставив пистолет к голове, стреляет ещё раз. Падает… Словно во сне: «Сообщите маме о несчастье», – говорит кто-то. Подкатывает машина, грузят в кузов тела. Голос за кадром (как в фильмах Германа): «А часы-то у него успели снять…»

Возле Дома книги фотографируются трое морячков. Порыв ветра – и у одного из них слетает бескозырка прямо в канал. Морячок бросается в воду, его затягивает на середину, и он исчезает под водой. За ним прыгает его товарищ, и вот уже из воды торчит только рука, нелепо дёргается и наконец исчезает и она. И всё. Оставшийся на берегу растерянно смотрит на воду…

– А я понимала, что это смерть, хоть и маленькой была. Когда мне было четыре-пять лет, я жила в Челябинске, тогда трактора только начали там выпускать…

– С металлическими колёсами, – вставляю я, втайне радуясь, что удалось свернуть на другую тему.

– Да-да, – соглашается Валентина Николаевна. – Ещё не понимали тогда, что он опасный. И пожалуйста, на моих глазах девочку-ровесницу трактор переехал посередине как раз этим колесом: беленький платочек, как у куколки, чистое хорошее личико – отдельно. И ножки отдельно. А посередине – зелёная трава.

Я вздрогнул, представив сцену:

– У вас прямо… экстремальное какое-то детство! Как же вы всё это пережили, не было нервного потрясения?

– Нет, нет и нет! Единственное, о чём я переживала, – что не смогла спасти тех, кто погиб, – слишком мала была, сил и умения не хватило бы помочь.

– Помочь?

– Да, конечно. Я всю жизнь старалась помогать всем вокруг… Господи, как жизнь удивительна! – восклицает моя собеседница. И непонятно мне, что в этом от её человеческого опыта, долгой богатой событиями судьбы, что от актрисы (ведь она всю жизнь проработала в театре), а что – от православной прихожанки питерского храма Рождества Иоанна Предтечи…

Всё хорошо

– У меня сейчас всё удивительно хорошо. Я купаюсь в доброте и любви, – Валентина Николаевна показывает, как купается, точно в морских волнах. – У меня прекрасные невестки и любовные отношения со всеми ними. Дети, внуки, правнуки – вот такой радостью я живу и питаюсь. На многочисленных крестинах и венчаниях мы вместе. В воскресенье я у отца Сергия исповедовалась. Говорю ему: «Батюшка, я, наверно, грешна в том, что в свои 90 лет, когда надо только молитвы читать, мне всё ещё “больше всех надо”. Это, наверно, такой вид гордыни?»

В церкви у меня большое поле деятельности. Я была в нашем храме в тот день, когда в нём состоялась первая литургия. Больше 20 лет прошло. В первый день нас было человек десять. Пришла я и на второй день. Отец Алексей меня на крыльце увидел: «Вы опять?» И с тех пор я стала там помогать. По сей день у нас с ним отношения дружеские: он меня прощает, даже, бывает, обнимет, приласкает, а руку мужскую – уж вы простите, хоть мне сто лет в обед, – я чувствую. У меня поклонников-стариков на приходе сколько! (Смеётся.)

Вы знаете, я сразу отказалась от зарплаты, пенсия у меня неплохая. И до сих пор так. Но тысячи полторы-две мне казначей наш всё-таки подбрасывает. На лекарства достаточно. Разница есть: не работать, а служить.

– Были такие случаи, когда люди подходили ко мне исповедаться, – вдруг с улыбкой вспоминает Валентина Николаевна. – Меня даже «диаконихой» зовут в храме в шутку. Недавно подходят двое парней. Батюшки нет. «Мать, послушай, что делать? Как быть? Изнасиловал девчонку!» Женщина приходит в слезах: «Вот я проститутка, как быть?» И я чего-то глаголю им. От сердца, как понимаю и чувствую.

Как-то пришла в храм художница, которая хотела руки на себя наложить. И ведь нашла меня! Словно магнитом притягивает их ко мне. Подошла и, не представившись, сразу: «Жить не могу! Решила повеситься!» Не помню уже, чего я ей говорила. Она, вообще-то, с батюшкой хотела поговорить, но его, как на грех, не было в храме. Мы поговорили с ней, она отошла, а потом возвращается и протягивает мне триста рублей: «Матушка, вы мне всё сказали, батюшка уже не нужен…» Я её спрашиваю: «Есть у меня тут один бомж – можно я ему отдам?» Она: «Как хотите. Спасибо вам».

– Вы, выходит, при храме работаете до сих пор?

– Да, я там делаю вышивки и украшения всякие. Актёры всё умеют!

Валентина встаёт из-за стола, за которым мы сидим, и достаёт откуда-то яркую вышитую ткань:

– Вот это накидка на аналой. А это палица священническая, украшение у них такое…

«Награда», – хочу поправить я, но понимаю, что по существу она, наверное, права.

– …Так вот, про этого бомжа. Однажды в сильные морозы я заметила в храме мужичка в осеннем пальто, под которым надеты разные жилетки и тёплые вещи, и все на английских булавках. Подошла к нему и говорю: «Голубчик мой, а чего ж ты как-то одет не по моде да не по погоде? Ну-ка раздевайся!» Пришила я ему пуговицы, а потом говорю: «Ой, у тебя такие грязные руки, пойдём…» Я немножко опасалась, что батюшка Алексей, настоятель наш, узнает, что я вожу в туалет всяких вшивых, ругаться будет. Но всё же затащила его. И что меня поразило: человек вроде бы падший, грязный, а пришила ему пуговицы, только помылся он – и вот уже достаёт расчёску и начинает прихорашиваться. Смотрю: актёр Мастроянни, красавец!

– И что вы?

– Я? Чувствую себя так, словно он моё изваяние, как Галатея. Меня так поразило, когда я увидела превращение чего-то несуразного во что-то красивое, что я остальное уже забыла. Облик остался.

– А он? Поблагодарил хоть?

– Нет, конечно, что вы! – снова смеётся собеседница и продолжает: – Вот у меня есть ящичек, там письма лежат. От преступников из тюрьмы, с которыми я переписывалась. Убийцы. Один бывший заключённый, который лечится от туберкулёза в диспансере, а второй – недалеко живёт, его кормлю-пою, помогаю. В общем, опекаю. Во время войны я собирала нищих, мы устраивали чаепития. И я забыла об этом, а вот сейчас разговорились – вспомнила, хотя перед Богом неудобно, что вроде как хвастаюсь. Но я на самом деле над каждой судьбой рыдаю. Характер у меня такой! Это идёт, конечно, от мамы…

При корнях

– Мне очень нравится моё появление в этот свет – необычное. Родилась я 10 июля 1923 года в селе Усердино. Это Пензенская область, бывшее имение Долгоруковых. Появилась на свет в самый сенокос не где-нибудь, а на свежем сене в амбаре, на мягком сеновале. Мамочка с утра собрала кружку землянички, пришла и родила меня. И приняли меня родные руки. Моя бабушка, мать моего отца, она же ещё и повитухой в этом селе была.

Мы сидим за столом и разглядываем домашние фотографии Валентины Николаевны.

– А это что за семья здесь? – спрашиваю.

– Маленькая – это я. Рядом папа. А вот это мой дедушка, рыбак. Предприниматель-коммерсант; с Нарвы возил рыбу в Елисеевский. 19 дитёв у него было своих… Когда приехал в Россию из Эстонии, обул русские сапоги: я ведь, говорил, из Тверской губернии, русский. Мама моя в Нарве родилась. Она у меня всю жизнь учительствовала в сельской школе. Настоящий народный учитель, с большой биографией, наградами. Она вся была в народе и этот завет передала мне. А я уже толкаю дальше.

А вот на этом снимке маме 31 год. Справа – Саша, слева – Митя, поперёк – только родившийся Мишенька. Она тут уже вдова: когда её муж, Михаил Фёдоров, вернулся из австро-венгерского плена в село Усердино, то тут же заболел и умер. Как раз в то самое время, когда мама рожала. И осталась она с тремя детьми. Многие за мамой ухаживали, красивая была. Агроном какой-то даже самогон принёс свататься, но мой будущий отец всё побил и разогнал. Он младше её на 11 лет – маме 30, а ему 19. Взял её с тремя детьми. Кучерявый такой… я его зову Керенский. На самом деле он Журавлёв, сын диакона.

А это дед по линии папы, диакон (хозяйка показывает следующий снимок). Его отец, Прокопий Журавлёв, мой прадед, мордвин, ушёл отшельничать в дебри тамбовские. Жил там долго… Папа в детстве навещал его вместе с бабушкой, но мало что запомнил. Вспоминал, что в этой келье-часовне была только голая лавка, вместо подушки чурбан подрубленный и типа стола что-то. Ещё что там клопов было много. Откуда там клопы? Может, лесные… Ещё папа говорил, что боялся рогов бабушкиных. У мордвы такие национальные головные уборы женские – с рогами. И он боялся, что она его забодает… Ну, так вот. Когда прадеду Прокопию стало уже за 70, он ушёл в Соловецкий монастырь. Там нарекли его Артемием, и прожил он в монахах до 112 лет.

– Ого, какая наследственность-то у вас!

– Да, я при корнях! – с важностью подтверждает Валентина Николаевна. – Один дедушка мой служил диаконом, а второй – священником. Николай Рождественский – сама фамилия-то какая!

– А ведь мама с моим отцом разошлись, – говорит моя собеседница, разглядывая очередной снимок. – Потому что он был сыном дьякона и пел на клиросе, а она – советская учительница. Несовместимо! И что у нас иконка висела, что по улице Борьбы ходили-освящали и что молебен был – всё это вспомнили на суде. И что ученик Фёдоров, её сын, вопрос задал на уроке: «А когда отменят крепостное право?» – тоже припомнили. Получается, сын воспитан в контрреволюционном духе. Вы представляете, как все стрелы беды полетели на маму! Выступил какой-то педагог из школы: уволить её с работы! Надо было заявить, что она отрекается от отца, развестись хотя бы фиктивно. И они развелись…

– А потом?

– Вместе жили. Оформили в Самаре вторично регистрацию…

– Дальше как их судьба сложилась?

– Прожили всю жизнь! Но когда мама умерла в 1963 году (ей за 70 было, а папе – 60), он женился на женщине, которая была на 25 лет его моложе.

– Ну, видно, хотел старость как-то скрасить…

– Да что вы! Мне, бывало, Елена Николаевна – его молодая жена – говорит: «Валечка, с вашим отцом невозможно! У него столько страсти, что хоть водой его отливай!»

– Ну, значит, чёрные кудри неспроста! – смеёмся вместе с Валентиной Николаевной.

Просфорка внучке

– Ребёнком меня возили погостить в Челябинск к бабушке с дедушкой. Они там при церкви жили, за рекой Миасс. От моей любимой бабушки, Анны Николаевны, получила я первое «Отче наш» на коленочках – от неё пришла к Богу. В детстве, бывало, заиграемся во дворе, придём домой и сразу – «Отче наш», чтоб нас не ругали. До сих пор у меня осталось впечатление, что Отец Небесный нас выручал.

Как-то приходит дедушка из церкви в облачении, а внучки нету: «Ай-яй-яй. Что ж не дождалась внучка деда! А я было просвирку принёс…» Тут я выскакиваю из-за печи: «А я тут, а я тут!» И получаю просфору. Ещё помню, как за куличики, которые мы продавали для храма, он мне дал пятак, который едва помещался у меня в ладони – такой большой был. Я пошла в нэповскую лавку и купила кулёчек леденцов…

Мне было лет восемь, когда мы переехали в Петербург. Поселились у брата моего отца, он был большим политическим работником – председателем промкооперации. Жил в двух комнатах в доме 5 по улице Петра Алексеева – тогда Спасский переулок уже переименовали. Что необычно в нашей семье: моя мама и её сестра замуж вышли за родных братьев. Поэтому у меня есть дважды двоюродная сестра.

Интересные люди у нас в гостях бывали. Приходила мамина тётушка.Она ещё сохраняла дореволюционный образ: в чепце, в длинном платье (а ведь никто уже в длинном не ходил – все комсомолки, и платья короткие). Колокольчик звонит – и мы бегом открывать: тётя Вера пришла «на чай»! Первое, что она говорила в дверях: «Я со своим сахаром!» Да, это так было принято. И мы бежали, кричали, потому что тётя Вера пришла с сахаром! Ну, когда родственники собирались, мы с сестрой, конечно, организовывали выступления акробатические или показ мод. Старшая двоюродная сестра пела, играли на гитаре, на рояле, и мама всегда выступала…

Держать спину прямо

– Как-то в Челябинске меня мама взяла с собой: приодела, и мы идём, держась за руки. «Мама, а почему ты меня не воспитываешь?» – задаю вопрос. Она даже остановилась от неожиданности, посмотрела на меня: «Как тебя, дочка, воспитывать?»

А в моём понимании воспитание – это как у моей двоюродной сестры Татьянки, которая жила в Петербурге и приезжала в Челябинск: туфельки, белые носочки, сарафанчик, стрижка под фокстрот, бантик в волосах. А меня под машинку стригли, юбка чуть не до полу, из-под которой штанишки видны и босые ноги. Мне казалось, воспитание – это красота, обихоженность. А мама говорит: «Ты сама себя воспитывай. Вокруг тебя люди, учись у них. Смотри на них и думай. Думай, дочка, думай».

Такой урок на всю жизнь. И я стала приглядываться, прислушиваться. Думать.

А потом, когда мы переехали в Петербург, началось настоящее воспитание. Например, мы, дети, никогда не садились обедать со взрослыми – только за свой детский стол. На прогулке всегда шли перед родителями: «Девочки, вы почему шаркаете ногами? Почему кричите? Валечка, не горбись!» Спину надо всегда держать прямо! И в одежде традиция: дома – капот, халат, одежда для визита – особо. Театральная – тоже. А ещё бальная, деловая и так далее. И конечно, всякое дезабилье для сна, шесть-семь наименований. Украшения очень скромные, по возрасту. Это сейчас вечерние туалеты или украшения носят с утра. Какой кавардак! Видела: утром научный работник выступала по телевидению в футболочке, а поверх – бриллиантовые украшения. Учёные! Хоть бы на телевидении их как-то обучали! Мне всё время хочется воскликнуть: ну где же ваше воспитание! Ведь одежда – она организует человека. Лет пять тому назад моя внучка выступала в Райкинском театре со спектаклем. Среди зрителей, кажется, только я была одета по-театральному. На меня смотрели как на пришельца с другой планеты… Человека культуры можно выделить даже по тому, как он держит обычные перчатки. Я сразу узнаю: если пальцы растопырены, то всё. Нет ничего случайного в жизни. Начиная с одежды, с внешнего вида.

Был случай такой. Подруга моей мамы как-то приходит. «Симочка, – обращается к маме, – одевайся, пойдём в Никольский, Николая Васильевича отпевают». Мама, как крестьянка, ахнула: «Да вы что!» А она: «Симочка, некогда, одевайтесь, нам надо успеть». Когда мама вернулась, я спрашиваю: «А кто это – Николай Васильевич?» – «Это её муж». При этом никаких эмоций. Мне одна из таких петербургских дам сказала: «Валечка, а что ты лицом хлопочешь?» То есть всё должно быть очень сдержанно и собранно.

– Но ведь это такая тоска, когда всё приходится держать в себе!

– Это образ жизни такой. А на днях я зашла к хирургу, молодому человеку, в это время он разговаривал в трубку с кем-то очень эмоционально и вдруг материться начал. Ну, можно при мне так?! Откуда это – отсутствие духовного воспитания?

– В чём оно, духовное воспитание? В храм водить детей, проповеди читать?

– Проповедь как поддержка, как напоминание даётся. А повседневно это обычаи, традиции, формы; культура одежды, культура поведения… Должны быть границы! Народ сейчас болтается без берегов. Наводнение…

Актёрская профессия

миронова 2

– До Петербурга мы жили несколько лет в Самаре. Помню: в кино крутят фильм о Пушкине. Я впереди всех второклассников «на коне»: пошла к администратору, говорю: «Вот целая группа нас, ребят, в 3 классе уже будем Пушкина проходить, нам надо попасть на этот фильм!» То ли моя напористость помогла или ещё что… После фильма, в конце которого Пушкин умер, я вернулась домой с такими воплями и рыданиями, что меня слушали-слушали мои братья, родители, да в конце концов этот спектакль им надоел, и они вышвырнули меня остыть в зимнюю стужу. Но и в снегу, в одиночестве ночи я была вместе с Пушкиным! Такая же раненая, как и он.

– Похоже, актёрские задатки у вас ещё с детства.

– Я чувствовала своё предназначение. А стало быть, и ответственность за свою жизнь – ведь надо предназначение осуществить! Я была от природы смелая девчонка. И образ актрисы зародился во мне в детские годы.

– Эти актёрские задатки вере не мешали?

– Вроде и профессия у меня относится к творческой сфере, и при церкви я – всё мне говорит: веруй! И тем не менее… Я как-то подошла к свечному киоску, рядом стоял диакон Алексей, такой благообразный. «Отец Алексей, – говорю ему, – вот я молюсь, хожу, служу, люблю, но я и сомневаюсь! И не верю ещё как-то». Он отстранился, смерил меня взглядом с ног до головы: «Апостолы сомневались, а ты кто?» Это меня сильно отрезвило.

– Как актёр, значит, он сыграл хорошо?

– Да, он в эту минуту был немного актёром: это и артикуляция, и эмоциональное ведение, захват публики. Это всё присуще искусству и театру. Но я пришла потом окончательно к вере. Я иначе стала молиться!

– С какого времени?

– После чуда с часами…

– Что-то было необычное, откровение какое-то?

– Да. Чтобы актёр поверил, должно с ним такое откровение произойти. Прикосновение к другому миру. Может быть, я потом расскажу…

– Я часто думаю: кто я? Живу, а вокруг меня словно идёт какой-то спектакль. А ведь храм для меня и театр тоже, – задумчиво говорит Валентина Николаевна. – Вот в церкви подходит мужчина и просит показать Казанскую. Я говорю: «Может, какая-нибудь вам другая нужна икона?» – «Почему другая?» И тут начинается моё выступление: «Потому что у вас лицо доброе. У вас не может быть врагов. А ведь Казанская Божия Матерь – спасительница от Батыя, от французов, от поляков. А вам нужен добрый образ. Вот старинная икона Феодоровская. Ещё первого князя Милославского, передавалась из рода в род. Из этого рода выходец и наш покровитель Александр Невский. Он был благословлён этой иконой на путь ратный». И так далее. Почти театральный монолог…

– Это совместимо с православным миросозерцанием, с верой в Бога? – высказываю сомнение.

– Я исповедалась батюшке, и он сразу мне сказал, что в храм ведёт много дорог и тропинок. Меня привело искусство. Я иду по тропинке к красоте, которая есть в Церкви.

– Понятно, что у каждого свой путь. Но вот особенность профессии: перевоплощение, необходимость проживать много чужих жизней. Душеспасительно ли это? Не становится ли актёр, лицедействуя, в конце концов, не тем, каким его создал Бог?

– Я на режиссуре училась, но много приходилось играть. Вжиться в образ – это некое подвижничество. Я помогаю понять своего героя, хочу и спасти зрителя от каких-то ошибок, и пожалеть его в такой же или похожей ситуации. Ну, природа театра такова.

– Вы, наверно, знаете: ещё в седьмом веке Церковный Собор под угрозой отлучения от Церкви запретил «смехотворцев», плясания, маски, звериные зрелища… Что там ещё? В общем, театр был поставлен вне закона.

…Валентина Николаевна, неспешно готовящая чай, останавливается в задумчивости и, словно вспомнив, отвечает на это:

– Есть такое предание… В Греции Дионисии – театральные праздники – сосуществовали одно время с Церковью. Во время торжеств каждый житель старался преподнести Богородице свою благодарность. Один нищий лицедей разделся и начал перед образом Богородицы плясать, жонглировать – в общем, петрушничать. Народ схватил его и хотел казнить за богохульство. И когда поднялся меч над преступником, Богородица рукой Своей его остановила: «Все воздали славу, как могли. У него есть только искусство, и он его отдал».

– Что дала вам актёрская профессия? Защиту, может?

– Возможность рассказать о себе в образах, которых я играю. Помню, в институте однажды мы репетировали в аудитории Товстоногова Афиногенову «Машеньку». И я играла мать Машеньки. Я так убеждала её, что заплакала натуральными слезами. Режиссёр наш смотрит удивлённо. А ведь если я удивила, то мне надо ещё больше! А он потом говорит: «Слушай, Валентина, откуда у тебя слёзы? И зачем они? Ты должна бороться за Машу! А ты: Христа ради подайте мне её!»

– То есть актёрская профессия не всегда требует искренности, а требует художественной правильности?

– По Станиславскому нужно приводить своё существо в нужное состояние. Перевоплощение – это настоящее искусство. Я им не обладала.

– То есть вы играли себя?

– Да. Себя – в предлагаемых обстоятельствах.

Украденная корочка

Когда началась война, Вале было всего 18…

– Жили мы на канале Грибоедова в коммунальной квартире – три семьи учителей. И когда началась блокада, мы как-то сгруппировались в одну комнату – чтоб было теплее и не так страшно. Мама моя, заведующая учебной частью, а также учитель физкультуры – бывший военный, белогвардеец – и Марья Дмитриевна Лобусевич, мать его. Я работала на оборонных работах, но когда затяжелела – в 1942 году, – меня перестали брать туда. Ели клей столярный, собаку съели. Но вот какой случай вспоминаю как самый страшный. Кровать Марии Дмитриевны и моя стояли голова к голове. Я – беременная, мучает голод, 125 граммов хлеба не спасают, и ребёнок бьётся… И я у Марьи Дмитриевны утащила корочку. Маленький кусочек из-под подушки. Это было один раз. Не знаю, спасло ли это меня… Но вдруг на другой день становится ясно, что Марья Дмитриевна умирает. И никого она из толпы не зовёт, только меня: «Иди сюда!» Подхожу – как на Страшный суд! «Дай мне руку и держи кровать!» Я подчиняюсь. «Я лечу, – говорит она, – я падаю, держи меня!» Я поняла, что она летит, и за то, что я своровала у неё сухарик, она утащит меня в ад. У меня ощущение до сих пор – холодной руки и холодной кровати, страх куда-то с ней улететь.

Я, конечно, не однажды исповедовалась в этом грехе. Но нельзя у человека отнять памяти. Вскоре я родила ребёночка, а родился он, подлец эдакий, нормальненький, крупненький, 3 кг 600 г, 57 см. Февраль, а в роддоме ни одного целого стёклышка, на улице за 40 градусов, общая палата… Принесли мне его кормить, а он не берёт грудь. Кто-то мне сказал: раз грудь не берёт, значит, нежилец. Я заснула, и приснился мне сон: я в жаркой Италии, стою, облокотившись на какой-то мраморный постамент, в тоге, с диадемой на голове. И вдруг начинаю соображать, что это кладбище: памятники, склепы, и центральное место занимает Посейдон с трезубцем. Смотрю – а чего же он с рогами? И вдруг он стал плавиться, и вот из этого страшного лица появляется образ Иисуса, Который плачет… Я проснулась и сказала себе: «Мой мальчик умер». Приходит сестра и говорит: «Ваш сын умер». Один день прожил. Подошли врачи, руки в карманах халатов, посмотрели на меня, покачали головой и закрыли одеялом. Но я выжила, только от голода ослепла. Мама домой меня вела уже как поводырь. Дома я всё больше лежала, почти ничего не помню. В это время умер от голода муж Виктор.

– Получается, точно повторилась история вашей матери – у неё ведь тоже первый муж умер в то самое время, когда она родила?.. Как вы перенесли потерю зрения?

– Никакой трагедии. Эмоции были потеряны. Но однажды, месяца через три, когда мама подошла к моей кровати и сказала: «Валечка, покушай», я вдруг увидела контуры человеческого тела. И два тёмных пятна – я поняла, что это её глаза. И вот тут была истерика! Я рыдала, кричала: «Мама, я вижу твои глаза!» Год ещё я плохо видела, а потом зрение вернулось.

– Немало пришлось вам испытать…

– Я и сама думаю, оборачиваясь на жизнь, зачем мне надо было столько пережить. Что это, такая форма «избранности»? Я даже в тюрьме сидела. Правда, лишь 12 дней, спала на цементном полу. Зато какие сокамерники! Настоящие преступники. И как я чувствовала круговую поруку, когда нам бросали селёдку на пол…

А села-то в тюрьму банально. Из Ленинграда мы эвакуировались в Подмосковье, меня направили на завод. А я решила поступать в театральное училище. Поступив, я на заводе написала заявление об уходе, мне его подписали, но один поклонник из отдела кадров, который безуспешно ухаживал за мной, спрятал это заявление под сукно. Меня милиционер за шкирку и в тюрьму – во время войны не церемонились. Пока не расследовали дело, я сидела…

«Кто за вас молится?»

– Что-то мне подсказывает, что от кавалеров у вас проблем было немало.

– Мне с очень ранних лет пришлось выворачиваться, когда мужчины лезли не туда, куда надо. Но когда я уже стала девушкой, то мне стало страшно. Даже родной батенька мой, когда мне было 16 лет, пришёл пьяный как-то и говорит: «Дочка, я продал тебя!..» Всю жизнь ко мне мужчины липли. Я как бы разделилась на две части: мне хотелось быть любимой, хотелось, чтоб меня любили как человека, а мужчинам рядом нужна была только женщина, женское тело. В один момент я поняла, что за этими ухаживаниями стоит только похоть. И вот однажды… «Всё! – решила я. – Я вам отомщу!» Зазвала одного офицеришку, Моржухина, уложила его в постель, сама оделась во всё чистое… Страшно было умирать. Поэтому я крестик надела, взяла иконочку – она-то меня и спасла… Она у меня и сейчас висит. Говорю офицеру: «Одну минуточку, сейчас». Достала из его кобуры пистолет, провела вот так, наставила и нажала курок. И сразу меня откинуло. Пуля пролетела насквозь – лёгкое было прострелено навылет – и улетела в стену; я потом её выковыряла. Дальше была карета «скорой помощи», меня довезли до госпиталя. Врач в больнице говорит: «Кто за вас молится? Кому вы обязаны? Ведь пуля прошла между сердцем и аортой»… Пойдёмте, я иконку-то покажу.

Мы идём в другую комнату и ещё дальше – в кладовку, где у Валентины Николаевны оборудовано что-то вроде часовенки. Она показывает простую дореволюционную литографию Спасителя.

– Вот она, спасшая меня. Эта иконка была просто открыточкой, но я её украсила.

Я не спрашиваю, почему Валентина Николаевна именно эту иконку, вообще-то лежавшую на столе во время той попытки самоубийства, считает спасительницей. Для неё это самоочевидная вещь, но возможно ли такое рационально объяснить? Спрашиваю только:

– А сколько вам было тогда?

– 21 год. Молодая совсем. А вот такое было глубокое чувство одиночества… И не соединить мне было в одно – восприятие себя как человека и как женщины. Как-то я оказалась один на один с мужчиной, он учителем истории работал, помню даже фамилию его – Сысоев… «Конечно, вы сильный, вы мужчина и можете причинить мне боль, – говорю ему. – Но ведь я тоже человек!» И он остановился, ушёл, не воспользовавшись своей силой, но оставил мне на всю оставшуюся жизнь прекраснейшие слова: «Вы человек, Валечка, но вы прекрасный человек, вы – женщина». Он соединил несоединимое. Он вернул мне веру в себя. Раз – и соединил меня воедино.

Всего один день

– Медведково, где я жила после эвакуации, теперь это Москва, а раньше было деревней. Я там жила в трёх километрах от станции – через поле, через кладбище, через рынок. 2 мая 1945 года меня соседка зовёт и говорит: «Пришёл один знакомый – пойдите поговорите с ним». Я прихожу, а в моём представлении тогда было: если человеку 33 года и он холостой – значит, либо пьяница, либо с животом и лысый. И вдруг вижу красавца. Сидит такой, с сединкой. Я немножко растерялась, но ничем этого не выказала. Мы познакомились. Я ему рассказала, где живу, чем занимаюсь, и смотрю: он сидит, слушает и улыбается. Потом мы оказались на вокзале, кушали мороженое и проговорили чуть не пять часов. И о чём говорили?! Не помню! Как можно было говорить столько? Короче: дошли до рынка, и вот от рынка уже улочка, на которую надо было свернуть. А в ту пору за мной ухаживал один академик. А он жил как раз у станции, и у него огромный дом, фисгармония, рояль… А мой новый знакомый, Георгий, вдруг за локоток берёт меня нежно и говорит: «А вы к кому меня ведёте?» Я говорю без всякой задней мысли: «Да это мой жених». А почему сказала? Потому что мне сватали его. Помню, из театрального училища еду и захожу к нему. А он меня напоит-накормит, у учёных-то и пища другая была, пайки хорошие… А спутник мой: «Я не пойду!» Здрасьте-пожалуйста, приехали. «Так мы пришли уже!» А он: «Пойдёмте, я вас провожу, но к нему я не пойду». Он провёл меня до поля – там он хотел меня поцеловать…

– …Позвольте, угадаю! – ничего у него не вышло?

– Нет-нет, что вы! Мы простились, он пошёл обратно, а я обнаружила в своей руке его кепку, которую почему-то держала. Догнала его и говорю: «Ну, вы и голову уж потеряли, держите!» А он: «Можно к вам зайти?» – «Да, конечно. А вы когда придёте?» – «9 мая».

Но в День Победы он не пришёл, а пришёл спустя три дня и пригласил меня в Москву погулять. Сказал: «Меня посылают на лесозаготовки». Поехали мы в Москву, там и расписались. И прихожу домой уже с мужем, говорю: «Мама, вот…» Один день – и вся жизнь. Это был 1945 год. 2 мая встретились, 12 мая поженились. Да, и сразу поехали на лесозаготовки.

– Профессия лесозаготовителя у него была?

– Нет, он инженер-путеец, изыскатель. А на лесозаготовки от производства посылали, как на картошку. Там мы пожили, а потом уехали в Норильск, где через пять лет у меня родился сын. Помню, там познакомилась с Кешей Смоктуновским, он играл в театре, был пионервожатым в Доме пионеров – подстриженный под скобку, а вокруг такая бедность… Вот эта фотография сделана там, – Валентина Николаева показывает своё фото в изящной шляпке.

– А вы туда по доброй воле поехали?

– Муж поехал на заработки, я – за ним. Северные деньги. Лет пять мы там прожили. Потом он без конца возвращался туда…

«Просто чудо»

Не знаю, свойственно ли это актёрам… как бы мистическое отношение к жизни. Хотя тот же Смоктуновский рассказывал, что он был лишён этого напрочь. Но вот у Валентины Николаевны таких историй немало.

– Как-то я пошла на остановку, и вдруг меня за рукав хватает женщина, похожая на цыганку, останавливает и говорит: «Ой, матушка, ты долго жить будешь! Ты богоугодная, ты очень добрый человек!» Я думаю: «Ну, сейчас деньги начнёт просить». А она улыбнулась и прошла. «Чего тогда вдруг схватила?» – иду себе дальше и всё раздумываю… Дошла почти до остановки, тут – навстречу женщина, но другая, высокая и худая, а не такая полная, как первая, но повторяет то же! Прошла мимо, а потом обернулась и кричит: «Ты посмотри – ты в круге, ты сияешь!» И как объяснить, что через пять минут – то же самое? Я почему вам говорю? Мне ж некому сказать… Быстро сумасшедшей признают.

– Это верно, о некоторых вещах лучше молчать, – соглашаюсь я. – А то действительно ещё упекут куда. Бывают события в жизни, только для тебя лично очевидные.

– А сейчас расскажу про одно чудо…

– То самое, о котором было обещано в самом начале нашей беседы?

– Это могут подтвердить в Рождественской церкви. Вот у меня умер муж. На третий день после смерти я надела его часы, чтобы почувствовать, что он ещё жив. Они ходили, работали. Сижу и читаю письма – он ведь постоянно был в поисковых отрядах, экспедициях, оттуда писал. Сколько же мы?.. 65 лет прожили. И с 1945 года у меня стол был завален письмами. Вот разложила письма, чтоб как-то себя отвлечь. Неожиданно почувствовала что-то тёплое-тёплое, потом – горячее. И вдруг понимаю, что это часы меня обжигают! Я уж не знаю, сколько времени это длилось – минуты или секунды. Потом было ощущение, словно в этом месте меня молотком со всей силы стукнули! На следующее утро часы на руке отпечатались синяком. Я пришла в наш храм и говорю отцу Сергию: «Как это физически объяснить, что они загорелись у меня на руке, что обожгли меня?» Свечницы смотрят на это чудо: след синий-синий, как молотком ударили. А батюшка так мне сказал: «Валентина, просто чудо, что объяснять-то?»

Влюблённая в жизнь

Ручеёк нашего разговора, который так бы и слушал, неумолимо стремится к концу. Кажется, уже далеко-далеко исток, уже видно устье и море, куда он впадает, – пришла пора каких-то главных слов. И Валентина Николаевна тоже чувствует это.

– Любовь – это единственная верная валюта. Всё она решает… А вот я, по большому-то счёту, даже и не знаю, кто меня любил, кроме того учёного. Он был единственный… Вместе с крестиком я ношу украшение от человека, который меня любил. Но он был женат. Он по заграницам ездил. Из Болгарии приехал за мной. Но я-то уже в ту пору вышла замуж. А ещё до моего замужества и до его развода он привёл меня домой к своей жене, и мы втроём решали ситуацию. И я сказала: «Вы знаете, у меня чувство, будто я вошла в храм с грязными ногами. Я не разрушу вашу семью». Когда меня Николай Степанович пошёл провожать до метро, то говорил дорогой: «Вальчик, мой дорогой, мы всегда будем вместе с тобой!» Я, помню, обняла его и сказала: «Мы никогда не будем вместе». И я сдержала слово.

миронова 4

Почему я замуж вышла по первому слову за один день? Приличный человек, красивый, Георгий Иванович не признавался мне в любви, он был утомлённый жизнью. Ему надо было прожить жизнь, ему нужны были дети. Он сказал мне: «Будьте моей женой, родите мне сына, я вас буду боготворить». Вот наша сделка. И всё. И на всю жизнь…

– Но что-то же вас держало всегда!

– Конечно, любовь к жизни! – загорается моя собеседница, и тут я вспоминаю слова той предсказательницы (цыганки, что ли), увидевшей её сияние. – Я влюблена в жизнь! Я любовница жизни, и я была счастлива! Жизнь давала мне всё, и я всю себя отдавала жизни. Как два сосуда – из одного в другой, постоянно.

– И полон ли сегодня сосуд вашей жизни?

– Ну, теперь-то закат. Всё даётся мне уже тяжелее. Вот я в клуб бабушек при храме во вторник уж не пойду… Но сосуд жизни по-прежнему полон.

– Как сохранить радость жизни, несмотря ни на что? Какое состояние должно быть?

– Влюблённости в жизнь.

– Влюбиться в жизнь?.. Но ведь её нельзя потрогать, обнять, поплакать на её плече тоже невозможно.

– Надо беречь в себе интерес к ней. Вот пришёл человек в жизнь, и ему надо её познать; всё испытать, а ещё и прочувствовать. Если полюбил, то и познал, а познав, по-настоящему полюбишь.

…Мне пять лет, голодная и босоногая, я иду по Челябинску – улочка в 10 домов, прижавшись друг к другу, они сбегают под горку. В первых этажах и в подвалах живут мастера. Вот сапожник. Ну что, казалось бы? Дети другие пробегают мимо, а мне любопытно. Я присела на корточки, смотрю, а у него коробочка, в ней маленькие гвоздочки, он берёт и кидает их в рот, как семечки. Оттуда потом достаёт и стучит, как дятел: тук-тук. И этот ритм – необычный! Дальше – кружевница. У неё коклюшки, а вы послушайте, как они песенки поют: клюк-клюк! А из-под рук-то у неё что выходит – точно узор морозный прядёт! Красота – необычайная! Помню, в Самаре я в гости любила ходить к одной женщине, она на дому работала. Заходишь: дома тепло, на крашеном деревянном полу лежат домотканые половички, она с мороза вносит бельё заиндевелое, и паровой утюг по гладильной доске бегает-пышет, как паровоз, а внутри него горит-сверкает живой огонь… Вот это любопытство – то, что держит человека. Всё равно что выпить бокал вина. И не только выпить, а ещё потом ощутить и опьянеть немножко.

– А вот как, за любопытство Варваре нос не оторвали?

– Меня в детстве, кстати, «курносой пятницей» звали… Любопытство приводило к разным ситуациям – надобным и ненадобным. И публично лупили меня, и сажали в тюрьму, а всё оттого, что первое дело было узнать! До сих пор это движет мной. Конечно, то, о чём я говорю, далеко от монашеского. Мы – мирские. Надо жить, надо быть христианином и выполнять главный Божий завет – любить.

…Часы беседы нашей истекли, но как так получилось: вот детство, вот довоенная молодость и сразу – день сегодняшний? А где эти полвека так называемой «зрелости» моей героини? О них я так ничего и не узнал.

Уже в прихожей, прощаясь, Валентина Николаевна продолжала рассказывать:

– Помню, не прошло и месяца после смерти мужа, а тут Пасха. Мне звонит старшая внучка – она единственная медик у нас (остальные все актёры), спрашивает: «Бабушка, ну что, на Пасху собираемся вместе или как?» У меня ещё траур на душе, но я говорю себе: «Что ты хотела? Ты же сама посеяла эту традицию: всем вместе встречать праздник, с любовью!» – и отвечаю внучке: «Конечно, собираемся, а как же!» Я встряхнулась, встала, надела свой праздничный «мундир» и – мой выход, пора «на сцену».

* * *

…Вот и думаю теперь: а может быть, действительно, жизнь – это театр? Между затхлым сумраком закулисья и яркими огнями рампы всего несколько шагов, но они не существуют друг без друга, и артисту лучше других знакома эта простая истина. Лишь тот, кто испытал страдание, знает подлинную радость; только видевший смерть может быть по-настоящему влюблённым в жизнь. А она рано или поздно ответит взаимностью.

Фотографии Святослава Акимова


← Предыдущая публикация     Следующая публикация
Оглавление выпуска

2 комментариев

  1. Татьяна:

    Прочитала статью на одном дыхании! Просто дружить с этой женщиной захотелось!

  2. Светлана:

    Замечательная статья! Знакомство с человеком с такой невероятной любовью к жизни и к людям не может оставить равнодушным. Чувствуется какая-то глубинная, и, в то же время, лежащая на виду правда в ее словах. И есть чему поучиться. Все просто. Несмотря ни на что стараться не терять интерес к жизни. Любить. “Любовь – это единственная верная валюта. Всё она решает…”

Добавить комментарий