Недавно, к минувшему юбилею войны, в Вятке поставили, наконец, памятник Григорию Булатову – солдату, первому поднявшему знамя над Рейхстагом. Он сделал это на восемь часов раньше Егорова и Кантарии, во время жестокого боя. Не знаю, о чём думал там, в небе над Европой, этот мальчишка-разведчик. Перед броском ему с товарищами дали приложиться к шнапсу – немецкой водке, чтобы не было так страшно. Жаль, что огонь – почти в упор – быстро трезвит. Добежали не все, но семеро смогли, и Гриша-Рейхстаг среди них. Потом были годы, скорее, несчастные. Не сложилась судьба. «Я всё думаю, зачем я живу?» – говорил.

Представляю, как сильно удивился бы он, увидев себя в бронзе. Получился куда мощнее, чем в жизни. Это те, кто шёл с ним, были крепкими ребятами: Проваторов, Лысенко, Орешко, Почковский, Бреховецкий, Сорокин. А Грише, верно, потому и поручили сделать последний шаг, что он был маленьким, юрким. В такого трудно попасть. А может, и сам вызвался по той же причине.

Его история важна, потому что она непарадна. Нам нужно учиться любить этих людей, наших дедов, чёрненькими, а беленькими их всякий бы полюбил. Они – настоящие – раздражали нашу пропаганду, которая, впрочем, так и не смогла позолотить войну. Столкнулась с волей тысяч фронтовиков, в том числе писателей, поэтов, кинорежиссёров, отстоявших свою память – горькую.

Берлин. Накануне

Хочу рассказать вам сегодня о Берлинском сражении, последнем, стоившем нам десятки тысяч жизней. Союзники бомбили столицу рейха месяц за месяцем, разрушив каждый третий дом. Но немцы остались собой, 600 тысяч человек продолжали ходить на работу, часами добираясь по развалинам к уцелевшим заводам. Историк Райан Корнелиус собрал много воспоминаний о последних днях фашизма. Среди прочего упомянул, что по радио крутили новый шлягер, повторявшийся бесконечно: «Это будет весна без конца… весна без конца… без конца».

Немецкие беженцы в Берлине незадолго до его падения

Но музыка больше не скрашивала существование немцев. Три миллиона горожан и беженцев готовились к смерти. Как признавались сами фашисты, «наша пропаганда относительно русских и того, что населению следует ожидать от них в Берлине, была так успешна, что мы довели берлинцев до состояния крайнего ужаса». Комедийный актёр Хайнц Рюман так переживал за свою красавицу-жену и маленького сына, что спрятал в цветочном горшке жестяную банку с крысиным ядом. Отравой запасались многие. Страх и музыка царили в городе. Филармонический оркестр Берлина отправили в полном составе на фронт. «Моя инициатива и мои деньги сделали его одним из лучших оркестров в мире, – заявил Геббельс. – Те, кто придёт после нас, не имеют на него никаких прав. Оркестр погибнет вместе с нами». Музыканты получили приказ сменить скрипки и виолончели на винтовки и фаустпатроны. Прощальный концерт состоялся ранним вечером 12 апреля 1945 года. Зал филармонии не отапливался, и зрители кутались в верхнюю одежду. Оркестр играл Вагнера: финал «Гибели богов», символизировавший гибель рейха.

В тот же день умер Рузвельт, позируя русской эмигрантке Елизавете Шуваловой. Он хотел подарить портрет своей единственной дочери Люси. Его племянница расставляла в вазе цветы, когда президент напомнил художнице: «Нам осталось пятнадцать минут». После этого он закурил, затянулся. Вдруг потёр лоб, шею. Голова его склонилась. «У меня ужасно болит голова», – проговорил он. Это были его последние слова.

Гитлер едва не сошёл с ума от радости. Ему почему-то казалось, что союзники немедленно передерутся и Германия будет спасена. Гитлер бродил по своему подземному бункеру. Сотрудники обращали на него всё меньше внимания, уже не вскакивали, как прежде, а громко разговаривали или дремали в креслах, совершенно пьяные. 21 апреля первые снаряды упали на Германплац, возле очереди в универмаг Карштадт. Ошмётки человеческих тел швырнуло на заколоченные досками витрины. Десятки людей бились в агонии. Они привыкли к англо-американским бомбардировкам, о которых предупреждали заранее. От них можно было спастись. Теперь спасения не было.

22 апреля безумие усилилось. Эсэсовцы ловили и вешали тех, кого считали дезертирами. На Александерплац на фонаре висел труп мальчишки в военной форме. К ногам мертвеца была привязана белая карточка: «Предатель. Я предал свой народ». В этот день впервые в своей истории закрылся городской телеграф. Последняя телеграмма была получена из Токио: «Желаем удачи всем».

Универмаг Карштадт, где накануне снаряды попали в очередь, стал жертвой разграбления. Берлинка Эльфрида Майгаттер вспоминала: «В продовольственном отделе весь пол был покрыт слоем липкой грязи толщиной в несколько дюймов: смесью сгущённого молока, джема, лапши, муки, мёда – всего, что перевернула и разбросала толпа». Продавцы кричали: «Убирайтесь! Убирайтесь! Магазин заминирован!» Но на них никто не обращал внимания. На выходе охрана, отчаявшись, решила ограничиться тем, что, пропуская людей с продуктами, отнимала вещи. Когда Эльфрида попыталась вынести пальто, у неё выхватили его из рук. «Я замерзаю», – закричала она. Пальто вернули. Ближе к вечеру раздался взрыв. Продавцы не врали: универмаг действительно был заминирован эсэсовцами и взлетел на воздух, погребая под собой множество женщин и детей.

Издалека доносилась стрельба. Русские пробивались к окраинам окружённого города.

Кто будет брать Берлин?

Решение о штурме Берлина было принято 1 апреля. Как вспоминал маршал Конев, в этот день их с Жуковым вызвали в ставку, в Москву.

Едва они успели поздороваться, Сталин задал вопрос: «Известно ли вам, как складывается обстановка?» Маршалы ответили. Тогда Сталин попросил начальника Генерального штаба Штеменко прочитать какую-то телеграмму. Из неё следовало, что англо-американское командование готовит операцию по захвату Берлина, желая опередить Советскую армию. Эта идея была для союзников не новой, её озвучивали и Рузвельт, и Черчилль.

«Так кто же будет брать Берлин, мы или союзники?» – спросил Сталин. «Берлин будем брать мы, и возьмём его раньше союзников», – ответил Конев.

Трудно сказать точно, действительно ли союзники планировали штурм. Возможно, Верховному передали слова Черчилля, который как раз накануне сказал: «Я придаю ещё большее значение вступлению в Берлин… Я считаю чрезвычайно важным, чтобы мы встретились с русскими как можно дальше на востоке».

Если учесть, что миллионы людей в СССР мечтали об этом с 22 июня 1941 года, удержаться от того, чтобы самим поставить точку в войне, было невозможно. Операция началась 16 апреля.

* * *

Маршал Конев вспоминал. Первый рубеж – река Нейсе. Лётчики-штурмовики и артиллеристы поставили дымовую завесу на 390 километров фронта. Фашисты не понимали, где ждать ударов. Тем временем артподготовка взламывала их оборону. Передовые батальоны переправлялись на лодках со штурмовыми мостиками. Как только конец такого мостика закреплялся на противоположном берегу, пехотинцы бегом устремлялись по нему. Следом были сооружены за 50 минут лёгкие понтонные мосты, потом 30-тонные и, наконец, часов через пять 60-тонные, по которым пошли танки. До Берлина оставалось 60 километров.

* * *

Войскам Жукова предстояло штурмовать Зееловские высоты. За два года их сделали почти неприступными. Линия Маннергейма отдыхает, а её прорывали несколько месяцев. В три часа ночи по берлинскому времени началась артподготовка. Только «Катюш» работало полторы тысячи – небо горело. Пятьсот тысяч снарядов и мин вывели из строя передовые части немцев, половина которых была просто уничтожена, а уцелевшие гитлеровцы оказались оглушены и деморализованы.

Через тридцать минут включились мощные прожектора, ослепляя немцев, и в бой пошла 3-я ударная армия генерала Василия Кузнецова. Главную оборону врага прорвали за сутки. Через полторы недели именно эта армия первой вышла к Рейхстагу.

Штурм

Берлин строился несколько веков как-то не по-немецки безалаберно в плане архитектуры, но основательно. Почти каждый дом – опорный пункт обороны, со стенами толщиной до полутора метров. Чего стоили три колоссальные 40-метровые зенитные башни, которые нашим войскам пришлось обходить, оставляя в тылу. Не существовало пушек, способных быстро разрушить эти циклопические сооружения, где пряталось, помимо гарнизонов, до тридцати тысяч гражданского населения. Два с половиной месяца готовилась оборона Берлина, строились капитальные баррикады, создавались сотни крепостей.

Наши подходили всё ближе. Боец Григорий Краснонос вспоминал (этот и сотни других рассказов собрал наш современник Артём Драбкин):

«Нас вывели на окраину города, где мы наконец смогли, спустя несколько месяцев непрерывных боёв, привести себя в порядок. Подоспели наши кухни с горячей пищей. Вскоре из подвалов стали вылезать местные жители: старики, женщины, дети, калеки – бывшие солдаты, кто без рук, кто без ног. Когда приезжала кухня, они выстраивались метров за пятьдесят от нас, смотрели голодными глазами. Мы сначала не очень-то были расположены их кормить, но, когда к нам подбегали голодные оборванные детишки и протягивали свои тонкие ручонки, многие стали делиться с ними своими пайками».

Дата штурма: 25 апреля.

Это было самым горьким – умирать в последние дни самой страшной войны в истории человечества. «Весна под Берлином – это была неописуемая красота, – рассказывала много лет спустя медсестра Татьяна Самохвалова. – У нас на Севере такой красоты не бывает. Я, например, до войны на Юге не бывала, так что была поражена. Всё в цвету, птицы поют, звери бродят».

Атака. Двинулись, зарычав, самоходки, выбираясь на открытое место. Аркадий Лепендин, командир СУ-85, увидел, как немецкий снаряд прошил танк его лучшего друга и тёзки – Аркаши. Тот был на голову выше, богатырь, носил тельняшку и мог побороть кого угодно. Но сейчас он превратился в живой факел. Лепендин дико заорал: «Не смей падать, ко мне бегом!» Бросились навстречу друг другу. С разбегу столкнулись, повалились на землю, огонь удалось сбить. Друг превратился в головешку, но живой. Женился потом, сына родил.

* * *

Танкист Иван Маслов не молился даже в самые тяжёлые дни на фронте. Первый раз за всю войну перекрестился, когда танк переправился через Тельтов-канал, сказав вслух: «Я в Берлине!» Это было, кажется, на Вербное воскресенье. Маслов командовал штурмовой группой: пять танков, взвод автоматчиков и взвод сапёров. Шли медленно, прижимаясь к стенам, чтобы хоть один борт уберечь от «фаустников». На середине улицы верная смерть. Фаустпатронов на руках у немцев были тысячи. Били вдоль улиц из башен зенитки.

Иногда приходилось вылезать из боевых машин и выкуривать немцев из зданий. Местами проламывались на танках через дома. Целые здания с фашистскими гарнизонами рушились при попадании нескольких снарядов 152-мм орудий. Хватило 12 снарядов, чтобы пробить проход в баррикаде на Сарланд-штрассе, уничтожив обороняющихся.

Но штурмовые группы были, наверное, главной силой, которая брала Берлин. Часто они складывались стихийно. Известный актёр Павел Винник рассказывал, как прислали им накануне штурма морячка лейтенанта Салкина, успевшего побывать в штрафбате. Собрал народ, сказал: «Ну, ребята, как будем делать малой кровью?» Рота задумалась. «У меня есть предложение», – говорит один из бойцов. «Говори». – «В домах есть чёрный ход и парадный. Если заходить с чёрного, можно через квартиры верхних этажей выйти в парадный подъезд другого дома».

Оказалось, фашисты дали населению приказ не закрывать квартиры. Бойцы Салкина этим воспользовались. Пошли по этажам малыми группами, выглядывая врага. В одном дворе увидели походные кухни, ящики с минами. Немцы сидят, ждут русских. А вот и они. Павел с товарищами привели всю роту. Врагов забросали гранатами, и вся улица, где это случилось, – наша. Снова по квартирам. Все пустые. В иной стоит кастрюля с горячим супом, а людей нет, прячутся в подвалах. Иногда приходилось пересекать улицы. Это было страшно: оторванные головы под ногами. И чем ближе к центру города, тем сильнее сопротивление. Ещё один квартал, атака. Не как в кино. Пять шагов сделал – упал, потом новая перебежка. Научились воевать, да и жить хотелось.

* * *

Наши знали, за что сражались. У многих погибли семьи. Все хлебнули лиха.

А главное – знали, с чем имеют дело. Не с кем, а с чем. Но знать и видеть своими глазами – разные вещи. Когда взяли тюрьму Моабит, в камерах ещё оставались живые люди. Они ни на что не реагировали, молчали. Их пытались напоить, но вода выливалась изо ртов обратно. «Они уже, ну… Всё, короче…» – вспоминал красноармеец Алексей Степанов.

Здесь фашисты замучили поэта Мусу Джалиля, писавшего в одной из камер Моабита:

Я не ждал ни спасенья, ни чуда.
К смерти взывал: «Приди! Добей!..»
Просил: «Избавь от жестокого рабства!»
Молил медлительную: «Скорей!..»

Офицер 40-й истребительно-противотанковой бригады Виктор Вахутин увидел место, где в Моабите проводились казни. Шёл допрос главного врача каземата. В помещении, как в операционной, всё сверкало: кафель, никель, стекло. В центре высокие массивные стойки с поперечиной. Главный врач пояснял: «Это гильотина, рядом – электрический стул. На полках – стеклянные бутыли». В них, оказывается, сливали у жертвы кровь перед казнью.

Врачу предложили лечь, показать, как всё происходило. Он побледнел, на лбу выступил холодный пот. Но его не убили. Камеры представляли собой железобетонные мешки с маленькими оконцами высоко под потолком. Все стены до потолка были исписаны узниками. Тысячи и тысячи имён.

* * *

С каждым взрывом снаряда над зоопарком поднималась стая птиц. Посреди стояла зенитная башня, командир которой распорядился убить хищников. Львов застрелили без особых чувств, но когда директор зоопарка Лутц Хек получил приказ убить павиана, ему стало не по себе. Они были старыми друзьями. Когда человек подошёл, обезьяна сидела на корточках и выглядела так, словно о чём-то глубоко задумалась. Директор поднял винтовку, почти приставив её в голове животного. Павиан мягко отвёл дуло в сторону. Потом грустно посмотрел на человека. Хек выстрелил.

* * *

Коваленко Василий Иванович вспоминал:

«Продвинулись на какую-то более свободную улицу, если её так можно назвать – ни целых домов, ни поворотов. Впереди канал, а за ним какой-то парк. Стоят посечённые стволы деревьев, а между ними бродят звери. Тигры, рыси, медведи, зайцы прыгают. Большие птицы, страусы или пеликаны. Многие валяются убитыми, кругом разбросаны перья… Нам удалось переправиться через канал – движемся к Рейхстагу с другой стороны. Всюду смрад, воняет дымом, да ещё разлагаются трупы убитых людей и животных. Ужас какой, вот бы увидел Гитлер, что он, сволочь, натворил. В районе Рейхстага идёт ожесточённый бой, бьют пушки всех калибров, автоматные очереди. Засевшие в Рейхстаге эсэсовцы не хотят сдаваться. Похоже, что все пьяные. Пробиваемся всё ближе, уже вижу совсем разбитый купол…»

Рейхстаг

Фашисты дрались за своё, поэтому ожесточённо. С другой стороны, им жутко было видеть, как по твоей вине гибнут гражданские, свои. Поэтому яростнее всех сопротивлялись эсэсовцы из других стран – норвежцы, датчане, шведы, французы, латыши. Это были идейные, совершенно безжалостные нацисты, которые стали костяком гарнизона Рейхстага. Именно сапёры из дивизии СС «Нордланд» взорвали тоннель под Ландвер-каналом, затопивший 25 километров метро, где прятались десятки, если не сотни тысяч гражданских. Число жертв до сих пор неизвестно.

Наши солдаты, услышав крики, бросились спасать людей. В медсанбат, где служила Таня Самохвалова, принесли двоих из наших ребят, получивших переохлаждение при попытке закрыть один из шлюзов. «Одного из них звали Ванечкой, – вспоминала Татьяна. – Я ему делала вливание крови. Уже проколола, вливаю кровь, и вдруг – пуля. Кто-то выстрелил из третьего этажа соседнего дома. Пуля пролетела мимо меня и попала ему в левое плечо. Он говорит: “Окно пробил кто-то”. Я вытащила иглу, всё заделала, ему руку согнула. А он спрашивает: “Меня что, ранило?” Я говорю: “Да”. Кричу: “Воробушек, давай мне пакет”. Перевязываю его, а он и говорит: “Это что, война всё ещё идёт?” Я говорю: “Ванечка, ещё идёт война”. Он посмотрел на меня и говорит как бы сам себе: “Держись, Ваня, жизнь только начинается”. Но всё-таки для него она закончилась».

* * *

Попытка взять Рейхстаг с ходу оказалась неудачной. Его обороняло около пяти тысяч гитлеровцев. Всех, способных атаковать, собрали в сводные батальоны и снова повели в бой. Это было 30 апреля. В 14.45 группа, в которой был Григорий Булатов, смогла прорваться и установить флаг. До взятия здания было ещё далеко – несколько часов и тысячи жизней.

Михаил Бондарь: «Вот осталось 50… 30… 20… метров, и, наконец, мы достигаем широкой лестницы, ведущей к главному входу в Рейхстаг… Раненые зовут санитаров, сражённые пулей падают навзничь… У дверей образовалась толкучка – они оказались заколоченными. Натиск большого количества людей, решивших поднажать плечами, к успеху не приводит. Солдаты приносят брёвна. Лес рук подхватывает их и с разгону бьёт по двери… Несколько мощных ударов – и дверь с треском распахивается».

Татьяна Самохвалова вспоминала: «Раненые рассказывали, что, когда уже почти взяли Рейхстаг, неожиданно начался пожар. Сперва поступил приказ всем отойти – пусть горит. Потом приказали тушить. А чем тушить? Воды-то нет. Стали сбивать огонь шинелями, плащ-палатками. В помещениях был госпиталь и жильё. Там взяли одеяла и тушили ими. Несколько немцев, бросив оружие, тоже стали помогать тушить. Сгореть заживо никому не хочется. В конце концов пожар потушили».

Яков Иванович Фадеев: «После трёх дней ожесточённых боёв мы подошли к Бранденбургским воротам. Там мы получили приказ о взятии Рейхстага. К тому времени там уже несколько дней шли бои, в которых погибло очень много народу. Наши ребята лежали буквально штабелями… Бой шёл за каждый кирпич, люди стреляли, рубились сапёрными лопатками, душили друг друга голыми руками… Я с автоматом успел добежать до второго этажа, как вдруг земля подо мною разверзлась, и я полетел вниз. Сколько лежал без сознания, не знаю. Меня вытащил из-под завала какой-то офицер, пытался что-то мне сказать, но я ничего не слышал. Тогда он протёр мне лицо мокрой тряпкой, налил водки. Я выпил, уши у меня отложило, и я услышал его слова: “Сынок, война кончилась!”

Весь мой взвод погиб при штурме Рейхстага, из-под завалов вытащили лишь троих: меня, радиста Ваню Башмакова и линейного связиста Жору Кузнецова. Вот нас троих из взвода и запечатлели в поверженном Берлине. Это моя единственная фотография с фронта».

Иван Башмаков, Яков Фадеев (сидит) и Георгий Кузнецов. Май 1945 года

Которые смогли

Рихард Погановски прятался с семьёй в подвале. Наверху стоял грохот взрывов. Спустя несколько дней дверь распахнулась от удара сапогом. Русские велели ему и другим работникам молочной фермы собраться в административном здании. Советский офицер, хорошо говоривший по-немецки, приказал мужчинам вернуться к работе: ухаживать за животными и доить коров. Молоко предназначалось для немецких детей. Каждый ребёнок в Берлине получал по стакану молока в день, а вскоре смог пойти в одну из 580 открывшихся школ.

Ещё одно свидетельство, записанное в Берлине Райаном Корнелиусом, человеком, который не слишком любил русских. Дора Янсен, жена германского офицера, увидела огромную тень на стене. В подвал вошёл русский офицер с большой головой. Он выглядел как насильник из кошмаров. «Сейчас это произойдёт», – подумала Дора. Но солдаты дали ей и другим женщинам мётлы, попросив подмести двор. Изумление и облегчение на лицах фрау было столько очевидно, что русские рассмеялись. Насилия не произошло ни в тот день, ни в последующие.

«Дисциплина и хорошее поведение передовых русских частей изумляло почти всех», – вынужденно признался Корнелиус, не упустив, впрочем, возможности собрать и свидетельства обратного. Но и он, и масса других историков забывают добавить, что отношение к этому было очень жёстким. Тысячи пошли под трибунал, некоторые расстреляны.

* * *

Существуют бесчисленные мифы о почти поголовном изнасиловании немок красноармейцами и прочих зверствах освободителей. В основе их лежат реальные факты, в том числе собранные советскими трибуналами. Вот только масштабы преувеличены в десятки раз. По сей день в ходу выдуманный нацистами манифест, приписанный Илье Эренбургу: «Убивайте! Убивайте! В немецкой расе нет ничего, кроме зла! Следуйте указаниям товарища Сталина. Истребите фашистского зверя в его берлоге раз и навсегда! С помощью силы сломите расовую гордость немецких женщин. Возьмите их, как ваш законный трофей…»

Эренбург действительно ненавидел немцев, но ничего подобного не писал. А что думал на этот счёт Сталин, он и сам говорил: «Было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом», и хорошо дал понять в приказе, подписанном в январе 45-го. Запрещались любые насилия, в частности, говорилось: «Виновные будут наказаны по законам военного времени. На завоёванной территории не позволяются половые связи с женским полом. За насилие и изнасилования виновные будут расстреляны». Распоряжение было доведено до каждого солдата. Все знали, что человек, который это сказал, слов на ветер не бросает.

Может, причины этой лжи в том, что Запад не смог справиться с фашизмом, который сам же и породил. Это стало слишком большим ударом по самолюбию. Не хочу обесценить вклад союзников в войну, тот же ленд-лиз, но система стоит столько, сколь велики её возможности самостоятельно решать те или иные задачи. Если не смог с чем-то справиться, это остаётся с тобой навсегда. Современный Запад, который «не смог», со всеми его свободами, стоит на костях миллионов советских солдат, которые смогли.

* * *

Комендантом Рейхстага ещё до начала его штурма был назначен полковник Фёдор Зинченко. За полчаса до боя он узнал о гибели своего последнего брата. Двух других убили под Москвой и Сталинградом. Все шесть сестёр полковника остались вдовами. Его первым приказом стало: обеспечить питанием гражданское население. Шёл бой, когда полковые повара начали кормить изголодавшихся немцев.

Рейхстаг после окончания военных действий

Бронзовый солдат

Василий Коваленко вспоминал, как недалеко от Рейхстага из-за больших груд камней и сгоревших машин выбежал маленький ребёнок. К нему бросились два русских солдата, по которым немцы открыли огонь. Один боец упал и остался лежать на площади, другой успел схватить ребёнка за руки и втянуть в безопасное место.

Повторюсь: было мародёрство, далеко не миллионы, но тысячи женщин подверглись насилию. Но было бы немыслимо появление самой дружественной к СССР страны в соцлагере – ГДР, если бы к немцам отнеслись по-настоящему плохо. Как фашисты к нам. Памятник советскому солдату в Трептов-парке – не попытка создания легенды. Иногда утверждается, что прототипом памятника воину-освободителю Вучетича стал сержант Николай Масалов. На самом деле образ был собирательным.

О Масалове. Это был геройский человек, пробивался из окружения, дрался в Сталинграде, был знаменосцем полка. Услышав детский плач, передал знамя товарищу и ползком отправился к каналу. Там, под мостом Потсдамер Брюкке, пыталась спрятаться женщина с трёхлетней дочкой. Мать убили. Ребёнка пришлось вытаскивать под шквальным огнём.

Свидетелем другого подвига стал писатель Борис Полевой. С Трифоном Лукьяновичем и его другом он познакомился в штабе фронта. Они получали там ордена Красного Знамени.

«Оба мои спутника оказались старослужащими, – писал Полевой, – и путь их сюда, в Берлин, пролегал через всю войну. “Старший сержант Трифон Лукьянович”, – представился мне один из них, худощавый, белокурый, обладатель грохочущего баса. Были они оба в чисто выстиранных, тщательно отглаженных гимнастёрках». Потом была передовая, плач ребёнка. Солдаты начали обсуждать, что к чему. «И вдруг какая-то фигура молча метнулась к стене. Лишь в следующую минуту, когда человек перемахнул через бруствер… я понял, что это Трифон Лукьянович». Это было на Эльзенштрассе. Старший сержант смог добраться до девочки, потом был долгий путь обратно. Он почти успел, когда осколок пробил ему аорту. Ребёнок уцелел. Но самым потрясающим для Полевого оказалось другое: выяснилось, что у Лукьяновича вся семья погибла в Минске в первые дни войны, а его родную деревню сожгли немцы.

Сначала хотели поставить в Берлине огромного бронзового Сталина с картой Европы или полушарием глобуса в руках. Вучетич вылепил его удачно, заслужив массу похвал, но чего-то не хватало. Солдата. Так появилась сбоку маленькая фигурка освободителя с ребёнком.

«Слушайте, Вучетич, вам не надоел этот, с усами?» – спросил Сталин, показав мундштуком трубки в сторону своей полутораметровой фигуры.

Солдат заинтересовал Главнокомандующего больше. Его и решено было поставить в Трептов-парке, заменив автомат на меч, разрубающий свастику. При штурме Берлина погибло двадцать тысяч наших воинов. Это памятник им всем, как и тем, кто не дошёл. Как мне кажется, это и есть подлинное лицо нашей Родины. Когда в 1960-е попытались найти девочку, запечатлённую с освободителем, откликнулись 198 человек, и это, конечно, далеко не все. Их тоже спасли.

Победная Пасха

Капитуляция Германии была принята 8 мая по берлинскому времени, 9 мая по московскому, но боевые действия закончились на Пасху, 6 мая. Дальше боролись с недобитками, прорывающимися на запад. «Свету и силе Христовой не возмогли противиться и препятствовать тёмные силы фашизма, и Божие всемогущество явилось над мнимою силой человеческой», – подвёл итог войне Патриарх Алексий (Симанский). Четверть всех людей, заполнивших храмы, была молодёжь, будущее Церкви, те люди, которых мы ещё застали, когда закончились гонения.

Встречали Пасху и в концлагере Дахау, оказавшемся на занятой союзниками территории. Сохранился рассказ заключённого R 64923 Глеба Александровича Рара. Праздновать решили вместе – русские, греки и сербы. Среди узников были священники, диаконы и монахи со Святой Горы Афон, но не было ни облачений, ни каких-либо книг, икон, свечей, просфор, вина. Не было и помещения. Однако понемногу всё решилось. Помещение любезно предложили католики – в Дахау всё ещё оставалось четыреста католических священников, у которых была часовенка в 26-м блоке. Там имелось главное – деревянный стол и икона Ченстоховской Божией Матери, первообраз которой происходил из Константинополя. В больнице нашлись полотенца. Когда два из них сшивали по длине, получалась епитрахиль, а когда сшивали вместе по концам – орарь. К ним крепили красные кресты медсестёр.

«За всю историю Православной Церкви, – писал Глеб Рар, – вероятно, не было такого пасхального богослужения, как в Дахау в 1945 году. Греческие и сербские священники и сербский диакон облачились в самодельные ризы, которые они надели на серо-голубые полосатые одежды заключённых. Затем они начали песнопения, переходя с греческого на церковнославянский, а затем снова на греческий. Пасхальный канон, пасхальные стихиры – всё пелось наизусть. Евангелие “В начале было Слово” – также по памяти. И, наконец, Слово святого Иоанна Златоуста – тоже по памяти. Молодой греческий монах-святогорец встал перед нами и произнёс его с таким проникновенным энтузиазмом, что мы его не забудем до конца нашей жизни. Казалось, что сам Иоанн Златоуст говорил через него к нам и также ко всему остальному миру!»

Восемнадцать православных священников и один диакон, в большинстве сербы, участвовали в этой незабываемой службе. Подобно расслабленному, которого через отверстие в крыше опустили перед ногами Христа Спасителя, греческий архимандрит Мелетий был принесён в часовню на носилках, где он пробыл лежащим во время всего богослужения.

Все они, священнослужители, участвовавшие в том Пасхальном богослужении, теперь поминаются за каждой Божественной литургией в русской Свято-Воскресенской мемориальной часовне в Дахау вместе со всеми православными христианами «на месте сем и в иных местах мучения умученными и убиенными». Часовню, исполненную в духе северно-русской шатровой церкви, построили наши военные перед тем, как покинуть Германию в 1994-м. Кто-то из них написал большую икону, на которой изображены ангелы, отворяющие врата концентрационного лагеря Дахау, и Сам Христос, выводящий пленных на свободу. Это то, что оставили в память о себе дети и внуки победителей.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска