9 февраля – Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской

Всё дальше в прошлое уходят мрачные реалии Большого террора, как принято называть репрессии 30-х годов XX века. Тема ГУЛАГа, с конца 80-х звучавшая набатом из всех СМИ, практически ушла с газетных полос, из новостных лент и телепрограмм. Но есть даты, которые напоминают о трагических судьбах миллионов наших соотечественников. Это и 30 октября, День памяти жертв политических репрессий, и первое воскресенье февраля, когда празднуется память новомучеников и исповедников Церкви Русской, и дни памяти местночтимых святых – церковный синодик за последние четверть века дополнился сотнями новых имён пострадавших за веру.

Ольга Рыкова

И пусть «лагерная» тема звучит глуше и реже, всё же есть в России те, кто старается сохранить память о жертвах репрессий. Ольга Рыкова – одна из них. Прошлой осенью она вместе с другими членами Преображенского братства приезжала в столицу «лагерного» Коми края – Сыктывкар. С этим городом Ольгу связывает личная трагическая история: несколько лет назад она узнала, что её дед, Иван Выжлецов, служил в 30-е годы в НКВД и был причастен к расстрелам, в том числе к расстрелу членов «Священной дружины» – будущих новомучеников земли Коми. Ольга рассказала нам о том, что помогло ей выдержать удар и жить дальше.

 «Не было репрессий!»

– Ольга, расскажите, как вы узнали о том, что ваш дед служил в карательных органах? Это стало для вас полной неожиданностью?

– То, что дед Иван работал в органах госбезопасности, не скрывалось в семье, к этому относились спокойно: такая у него была служба. Его не стало, когда мне было около года, поэтому не помню деда. К его памяти в доме относились с уважением, на пианино стоял его портрет. Но мой папа, его сын, много рассказывал мне о своём довоенном и военном детстве и о Сыктывкаре в том числе – проведённые там несколько лет он с большим удовольствием вспоминал. В этих рассказах дедушка Ваня присутствовал. Не своей работой, а так, как в жизни присутствует папа – любимый, уважаемый папа. В чём именно служба деда состояла, домашним знать не полагалось. Мои родители в советское время были законопослушными гражданами. Когда же наступила перестройка и вскрылась правда о периоде репрессий 30-х годов, правду эту они приняли всей душой. Но вот соотнести всё это с личностью деда у них не получалось. Думаю, папа, будучи человеком умным, анализировал факты и они складывались в определённую картину, но он будто прикрыл её от меня плащом – поговорить нам об этом не удалось.

Всё же годы спустя, уже после папиной кончины, я вернулась к этой истории. И произошло это благодаря обретению веры. Сначала обратилась к Богу. Затем поняла, что, кроме Бога, есть ещё Церковь Божья и можно к ней приобщиться и войти в неё. Познакомилась с братьями и сёстрами из Преображенского братства и долго готовилась к крещению, проходила оглашение. В нашем братстве есть понимание, что нужно сохранять память о пострадавших во время репрессий людях. Когда мы ездим в паломничества, то стараемся поддержать тех, кто тоже занимается этим. И вот во время оглашения состоялась поездка в Медное – есть под Тверью такое место массовых захоронений репрессированных: их там несколько тысяч лежит на польском и русском кладбищах. И когда мы знакомились с экспонатами музея в Медном, вдруг в памяти моей всплыл дед. Я задумалась о том, чем он занимался. Попробовала поискать сведения в Интернете, но в открытом поиске нашлось лишь несколько наградных листов.

– В архивы не подавали запросы?

– Дело в том, что такого рода информацию мне бы из архивов не прислали – её очень сдержанно приоткрывают, и я могла бы рассчитывать лишь на какие-то формальные сведения. Правда, которая со временем нам открылась, открылась силой Божией – в ответ на церковную молитву, на наше общее движение к Богу: «Господи, мы хотим, чтобы это исцелилось, мы Тебе навстречу двигаемся». То есть наша семейная история стала частью общей трагедии нашего народа.

У нашего братства есть общественно-публицистическое интернет-издание «Стол», и в нём появляются публикации о наших паломничествах, связанных с темой репрессий. И есть такая «карта памяти» с флажками, обозначающими места, куда мы ездили. Я помогала вести эту работу, и хотя моё участие сводилось к каким-то чисто техническим моментам: выкладывать, перепощивать материалы и так далее, я пропускала через себя поток информации.

Семья моя поначалу не разделяла моего интереса к этой теме. Старшая дочь говорила: «Мама, что у тебя там всё время какие-то могилы, кресты». Но я старалась объяснить, почему это делаю: тысячи людей безвинно погибли, о них важно найти сведения и сохранить память. И знаете, в ответ на эти мои усилия стали приоткрываться какие-то вещи, касающиеся нашей семьи. Сами, без традиционных поисков и запросов в архивы. Однажды возник разговор с мужем. Он сказал: «Оля, прекрати этим заниматься. Если ты Родину любишь, зачем о ней плохое говорить? Не было никаких репрессий!» «Как, – говорю, – не было репрессий? Вот дедушка Ваня служил в НКВД…» И чтобы показать ему это, открыла списки сотрудников, что опубликованы на сайте nkvd.memo.ru. И когда я открыла послужной список деда, оказалось, что места его службы соотносятся с теми местами репрессий, которыми я занимаюсь, выкладывая на «карту памяти», куда ездили члены нашего братства. Был поздний вечер, младшие дети спали. Я зову старшую дочку, говорю: «Маш, вот смотри, здесь про дедушку Ваню – где он работал и как». Она читает названия городов – и улыбается, ведь это те самые места из папиных рассказов, которыми она тоже заслушивалась в детстве, где вырос мой папа. Но эти же города связаны с преступлениями того времени. Именно в тот вечер я чётко осознала, что имею к этому прямое отношение.

Молитва памяти

– Ежегодно в День памяти жертв политических репрессий, 30 октября, на улицах многих городов России проходит «Молитва памяти»: после литии собравшиеся люди передают друг другу микрофон и читают имена из бесконечно длинного списка… И знаете, когда люди плачут о своих родных, когда звучат имена убиенных, появляется ощущение, будто легче становится дышать, воздух очищается. Сейчас «Молитва памяти» стала прикровенной, меньше мест, где она совершается. А были годы, когда публично во многих местах Москвы проходила, и мы с братьями и сёстрами старались, чтобы это было поминовение не только для церковных людей, но и для тех, кто в храме не бывает и про репрессии не знает.

У меня несколько лет подряд в те дни какие-то открытия совершались. В 2018-м еду в метро на Трубную площадь на «Молитву памяти». Открываю смартфон и вижу, что двоюродная сестра по маме переслала мне обширную информацию о нашем репрессированном двоюродном прадеде-священнике Фёдоре Романовском – сестра увлечённо собирает родословную. Мы знали о нём лишь то, что он расстрелян, – и вдруг в соцсетях появляется подробный рассказ о нём. Оказалось, его опубликовал священник, который готовил материалы к канонизации отца Фёдора (в 2020 году о. Фёдор канонизирован как местночтимый святой Каменской епархии на Украине). Я сразу написала этому священнику, и он, обрадовавшись, что семья откликнулась, тут же отправил мне скан следственного дела о. Фёдора.

И вот я вписала в листочек, который по очереди передаём на молитве памяти, имя двоюродного прадеда. А затем, произнеся его имя, добавила, что мой родной дед, Иван, участвовал в репрессиях, за что я приношу покаяние. Добавила – и тут же уехала с молитвы. Это всё-таки тяжело далось. Потом мне рассказывали, что и услышать это было тоже тяжело. Мне прислали стихотворение «30 октября. Трубная площадь», написанное Марией Сухаревой, которая в тот день была с нами на Трубной. Там такие слова:

Вдруг женщина, что впереди, сказала:
«Мой дедушка служил в НКВД.
Он прожил долго»… Очередь дышала.
И я дышала так же. И везде –
Секундный сбой. Никто себя не выдал,
Дыханье стало ровным. Мой черёд
Читать был следом. Ничего не видя,
С листком в руке шагнула я вперёд:
«Студентка медицинского, Второго…
И прадед мой… Она в тридцать восьмом
Расстреляна… Он умер по-другому,
От голода…». Но – в перечне одном…

Письмо в Сыктывкар

– Что было потом? Как вы приехали в Сыктывкар?

– Мой брат Егор в Интернете случайно наткнулся на запись краеведа из Сыктывкара Анны Георгиевны Малыхиной. Там было сказано, что Выжлецов Иван Витальевич подписывал большинство расстрельных списков в Коми. Егорка мне пост переслал, зная, что для меня это важно. Оглушённая этим знанием, некоторое время я ощущала себя будто в каменном мешке. Не могла ни поделиться с кем-то, ни помолиться. Почему-то толклась мысль: как я об этом детям скажу? А потом получилось с кем-то поговорить, попросить молитв. Но прошла не одна неделя, пока я смогла церковно-семейному кругу самых близких людей рассказать. А через пару месяцев написала Анне Георгиевне – познакомиться, поблагодарить.

Честно говоря, не рассчитывала, что она ответит. Я написала:

«Здравствуйте, Анна Георгиевна! Меня зовут Ольга Рыкова, я внучка Выжлецова Ивана Витальевича… Пишу Вам сейчас, в первую очередь, чтобы просить прощения за злодеяния, совершённые моим дедом, от которых пострадали и Ваши родственники, и многие другие люди, чьи истории Вы изучаете. Буду благодарна за ответ».

Буквально на следующее утро получила ответное письмо:

«Здравствуйте, Ольга!

Мне впервые пришло письмо, где внучка просит прощения за содеянное своим дедом. Я не вправе решать, есть высший суд. Как частное лицо, я стала заниматься своей родословной, и выяснилось, что все мои предки были из духовного сословия. Это для меня было открытием, ведь даже мама, дочь священника, не говорила об этом. Поиски в архивах открыли трагическую судьбу этого сословия. Ведь из более 100 церквей в Коми к 1940 г. не осталось ни одной. Выясняя судьбы духовенства, познакомилась со многими потомками священнослужителей. В 90-е гг. ХХ в. привелось просмотреть дела погибших в архиве ФСБ. Для меня это было потрясением… Конечно, видя подписи тех, кто принимал решения, я задавалась вопросом: кто они были, как сложились их судьбы и их потомков. Поэтому я обращаюсь к вам с просьбой: напишите, что вы знаете о семье деда, сколько было детей, кем они стали. О вашем деде я ничего больше не знаю. О нём есть небольшая информация в Интернете. Анна Малыхина».

Этот ответ показал, что мы можем говорить, можем друг друга услышать. Значит, Господь тихонечко, осторожно помогает зарубцеваться этой огромной ране.

Прошло ещё полгода, и мы с братством стали размышлять о том, куда бы нам съездить в паломничество со всей нашей детворой. Братья и сёстры предлагают: «Слушай, у тебя же в Сыктывкаре такая история – давай поедем туда». Я решила, что они сошли с ума. Какая беспредельная чёрствость! Как я могу ехать на землю, в которой лежат все, кого мой дед отправил на смерть! Я отмела напрочь эту идею в разговоре. Вечером того же дня иду и молюсь. И чувствую, что ехать надо.

В тот раз мы отправились, чтобы помочь провести «Молитву памяти» возле мемориальной часовни на улице Домны Каликовой, и я Анну Георгиевну попросила о личной встрече. Но тут накатила волна ковида, и в день вылета в Сыктывкар я сдала билет. Встретиться не получилось, но Анна Георгиевна выслала мне материалы по «Священной дружине» – её выписки из архивных документов о каждом из членов группы, выдержки из допросов. В них фамилия деда упоминается много раз: он вёл допросы, его подпись стоит и в приговоре, и в расстрельном акте…

Епископы Серапион (Шевалеевский) и Герман (Ряшенцев). Расстреляны по делу «Священной дружины»

Это было тем ужаснее, что некоторые из осуждённых по делу «Священной дружины» на тот момент давно были для нас духовно близкими людьми. Например, биографию и духовное наследие владыки Германа (Ряшенцева) у нас в Свято-Филаретовском институте подробно изучали, а Мария Шаламова, арестованная с ним, приходится родной тётей известного писателя Варлама Шаламова, чью книгу я читала, когда лежала с температурой во время ковида…

Приближалась очередная «Молитва памяти», и из материалов Анны Георгиевны я подготовила краткий список для чтения. И этот список передали Иоанне Казанской – правнучке владыки Германа. 30 октября она приехала на Введенское кладбище и прочла эти фамилии. И год за годом теперь мы становимся ближе с Иоанной, вместе приходим на «Молитву памяти» – она всегда читает 13 имён «Священной дружины», говорит о владыке Германе, а затем я говорю, что мой дед был причастен к гибели и участвовал в расстреле тех, о ком мы сейчас молились. Иоанна рядом стоит молится, я чувствую её поддержку. Она считает, и я тоже так чувствую, что нас соединили те, кто погиб тогда. Это по их молитвам происходит исцеление.

 Встать рядом

– Как-то мне напомнили про советскую практику, когда публично отказывались от своих репрессированных родственников. И я поняла, что мне очень важно говорить, что я ни в коем случае от деда не отказываюсь. Не стремлюсь его оправдать, но не отказываюсь. Стараюсь с ним рядом встать и попросить прощения за него, насколько это возможно. У нас в Свято-Филаретовском институте как-то проходила встреча, которая называлась так: «Есть ли в моей семейной истории тёмные пятна?». Собрались те, кто активно изучает свой род. Там я рассказала о своём деде – но для меня это не «тёмное пятно», а вымоленное пространство.

– Кому-то и правда легче убрать – с глаз долой – болезненные семейные истории. Оттого они и «тёмные», что скрытые. Но когда на трудные темы люди начинают говорить, молиться вместе об участниках драматических событий, «тёмные пятна» могут превратиться в «светлые».

– Я убеждена, что о нашей истории надо рассказывать. Это и деду нужно, и нам, его потомкам. Понятно, что расстрелянные не оживут. Но происходит то, что словами не очень выразишь. С молитвой, с покаянием за дедовы дела я ощутила прорыв к свету.

Когда я стала рассказывать о деде, мне понадобились его фотографии. И, доставая их из альбома, вспомнила вдруг ситуацию, связанную с его женой – бабушкой Шурой. Я ещё совсем маленькая, и она со мной сидит, потому что я болею и не хожу в садик. Мама на работе, и бабушка приехала к нам пожить несколько дней. Нажарила картошки. Мама с работы прибежала, картошку ест, и – ой! – стекло попалось. А оказалось, бабушка измеряла мне температуру, встряхивала градусник и об сковородку его разбила. Побоялась и невестке сказать, и картошку выбросить, чтобы не было конфликта. Как могла, стёкла выбрала – а мама и напоролась. И я вдруг поняла: если оставим «стёкла», они обрежут и нас, и нашу семью. Вот почему об этом надо говорить.

– Ольга, ваш дед, Иван Витальевич, родился в деревне Архангельской области. Недалеко было село Кица, значит, там была церковь, где его крестили и куда водили в детстве на службы. Вы молитесь о дедушке?

Иван Витальевич Выжлецов

– Было трудно молиться первые несколько дней, и было непонятно, как молиться дальше. Вспоминала по именам расстрелянных, о ком знала: «Господи, прости их гибель нам, прости их гибель деду». В какой-то момент я стала молиться о деде и о себе, потому что себя рядом с ним чувствую. Дед в Москве похоронен. Там же лежит и папа мой. Приезжаем с мамой за могилой папиной ухаживать – и они там вместе: дед Иван, его жена, бабушка Шура, и сестра тётя Ира. Молимся на могиле. Вначале было сложно имя деда в литию включить. Но спустя время – во время первой поездки в Сыктывкар в 2022 году – пришло потрясение. Это случилось, когда я стояла на литургии на подворье Кылтовского монастыря, рядом с матушкой Стефанидой. Перед этим Игорь Валентинович Сажин нас по городу поводил, много историй реальных о репрессиях мы узнали, а во время литургии я вдруг остро осознала, за какой объём греха Господь за нас жизнь отдал. Это с большими слезами открылось. Может, это была встреча со Христом – далеко не на первый год церковной жизни. И случилась она благодаря деду.

– Ваш опыт исцеления может помочь потомкам участников репрессий. Знаете ли вы о похожих ситуациях у кого-то из знакомых?

– С одним из таких людей я знакома – больше того, он помог мне прийти в себя, когда я была оглушена известием о собственном деде Иване. Это один из преподавателей Свято-Филаретовского института, дед которого тоже служил в НКВД. Помню, мы около часа проговорили. Ему самому в своё время тоже помогли вера и поддержка духовно близких людей. Но бывает наоборот. Читали «Молитву памяти» на Донском кладбище, где тоже есть расстрельные места. А там похоронен Блохин Василий – комендант НКВД, известный расстрельщик с большим числом жертв. О нём было много публикаций, есть свидетельства о его участии в казнях. Но один из его потомков стал судиться с «клеветниками», чтобы как-то оправдать деда. Так вот, этот человек пришёл на «Молитву памяти» и встал на приличном расстоянии. Усиленные колонками, звучали лития, проповеди, люди читали имена. А поодаль стоял человек, дед или прадед которого расстреливал людей. Что он чувствовал, как пытался это осмыслить? Да, можно постараться сделать это как небывшее, ожесточённо защищая родственника. Но с таким отношением можно сойти с ума. С другой стороны, есть выход к Богу, и тем самым ситуацию можно высветлить, исцелить, чтобы дети жили, зная о том, как по-настоящему было, какой выбор можно делать молодым людям.

– Каким человеком был ваш дед?

– Понятно, что он был собранным, организованным. К нему хорошо относились соседи, сослуживцы. Общественной работой активно занимался. Ведь его рано отправили в отставку – в 1954 году, когда ему было всего 49. В решении всяких жилищных вопросов и проблем помогал, на него полагались. Всякие бабули, пенсионеры его имя с придыханием упоминали. И на этой общественной работе дед много занимался с детьми. Двоюродная сестра Светлана, которую вырастили дедушка с бабушкой, вспоминает, как на лестничной клетке крутили для детей двора диафильмы. Собирались все дети, выбирали, какой смотреть, – дед крутил, Света и бабушка читали. Жили дед с бабушкой в небольшой квартире на Крымской набережной, в соседних домах жили сотрудники КГБ. Когда ему предложили жильё, которое по рангу и статусу было положено, он отказался: «Не могу получить большую квартиру, когда мои сотрудники ночуют на полу и на столах». Ему это многократно родные потом припоминали: мол, ты живёшь в крохотной двухкомнатной квартире, где холодильник в кухню не влезает, а твои подчинённые – вон где…

Со слов бабушки, в предвоенное время дед сильно пил. В жизни он всё это должен был закрыть в несгораемый шкаф внутри себя. Я же поняла, что нужно преодолеть закрытость, чтобы Господь мог действовать. Жить не зажмурившись, а с открытыми глазами.

Тридцатые годы глазами ребёнка

Выдержки из воспоминаний папы Ольги Рыковой – Анатолия Ивановича Выжлецова

Пароход, на котором мы плыли вверх по Вычегде, прошёл 400 км и ноябрьским вечером 1934 года пришвартовался к пристани в Сыктывкаре – центре автономной области Коми. До 1934 г. мы кочевали по городам Севера – Онега, Архангельск, Великий Устюг, Котлас, Вологда, нигде не задерживаясь надолго. И, конечно, не предполагали, что здесь осядем и проживём шесть прекрасных лет, прирастём к этому городу душой и он навсегда станет для нас светлым воспоминанием далёкого безмятежного детства.

Отец, тётя и дядя Ольги Рыковой в детстве

Тогда это был городок с населением 9 тысяч человек (по данным 1930 г.), удобно раскинувшийся в излучине Сысолы (у впадения её в Вычегду) на высоком левом берегу. Город выходит к береговой круче большим зелёным парком, прикрывающим центральные кварталы со стороны реки. С высоты парка открываются бескрайние просторы противоположной низкой стороны: извивы реки, песчаные косы, зелёные луга, дремучие леса. Сообщение города с внешним миром – через Котлас. В остальное время года сообщение с миром ограничивается возможностями грунтовой дороги без твёрдого покрытия протяжённостью 350 км, пролегающей через дремучую тайгу к ж/д станции Мураши. Осенью и весной эта дорога труднопреодолима из-за распутицы, зимой – из-за снежных заносов и трескучих морозов. Город, построенный по плану, утверждённому Екатериной II в 1780 г., хорошо организован системой продольных и поперечных улиц, образующих удобные кварталы жилых и общественных зданий, преимущественно деревянных, с дощатым мостовыми и тротуарами. Семьи сотрудников жили здесь в замкнутом ведомственном «городке», занимавшем вместе с административными зданиями центральный квартал города между улицами Советской и Кирова, Коммунистической и Бабушкина. Старинные каменные здания ведомства вытянулись вдоль ул. Кирова. За ними во дворе – ещё два дома общественного назначения: парткабинет и клуб. Основное пространство двора занимают 4 жилых дома – бревенчатых, двухэтажных, восьмиквартирных, с печным отоплением. В одном из этих домов нам дали отдельную трёхкомнатную квартиру на втором этаже. В соседней квартире жила семья Чумакова, командира дивизиона.

В ноябре 1937 г. мы перебрались в открывшуюся, наконец, новую школу № 14 на углу Советской и Бабушкина, с просторными светлыми классами, кабинетами, спортзалом. Школьный двор вплотную соседствовал с двором милицейским, где в двух домах жили самые близкие наши приятели: Толя Лапин, Гена Глебов, Коля Кощеев, Лёва Быков, Феликс Щебенев, с которыми мы дружили дворами. В привычной среде дворовой компании мы и в школе чувствовали себя уверенно, легко, ходили в школу без принуждения, даже с интересом. Уровень наших представлений и грамотности ощутимо расширялся. Помню, как в 4 классе мы с Вовой были убеждены в своей высокой образованности, достигнутой в школе. Решили, что мы достигли вершин учёности и вряд ли можно чему-нибудь ещё научиться в школе. Правда, в домашних кругах нас не поддержали в этом.

В школе мы научились неплохо пересказывать прочитанный материал. Но когда в 4-м классе нам предложили творческую задачу – написать заметки в газету «Пионерская правда», мы оплошали. Нашей фантазии хватило лишь на шаблонные обязательства лучше учиться.

Нелепые события, происходившие в те годы в стране, вторгались и в нашу школьную жизнь. На уроках истории по указанию учительницы мы вымарывали, вырывали или вырезали из учебников портреты «врагов народа» – Бухарина, Рыкова, Тухачевского, Блюхера и др. – ещё недавних вождей или героев Гражданской войны. Конечно, мы безоговорочно верили официальным сообщениям. В картинках на обложках школьных тетрадей («Вещий Олег», «Три богатыря») были «обнаружены» закодированные антисоветские слова. «Криминальные» тетради были изъяты во всех школах.

Когда мороз опускался до –30, на пожарной каланче поднимали флаг, показывавший, что школьники младших классов могут не ходить в школу.

После уроков мы расходились по домам и снова собирались во дворе с лыжами, санками или коньками. На лыжах и санках катались на высоких крутых спусках на берегу реки, с трамплинами из снега. Лыжи надевались прямо на валенки. На коньках начинали кататься, как только появлялся прозрачный лёд на реке. Сквозь лёд просматривался подводный мир, рельеф дна. Был каток и у нас во дворе перед клубом. По вечерам там собирались и взрослые, и дети на коньках. Было шумно и весело. Перед клубом вырастали глубокие сугробы снега. Мы с ребятами забирались на крышу и прыгали в снег, испытывая острые ощущения полёта с высоты. Крыша клуба была удобным объектом и при игре в снежки.

В 1935–1936 гг. в клубе крутили фильмы по частям (звуковое кино тогда ещё не дошло до Сыктывкара). Мы с увлечением смотрели всё подряд. Идеологические фильмы – «Мать», «Броненосец Потёмкин», «Гибель эскадры» – показывали в небольшом зале на втором этаже парткабинета. И там мы были первыми зрителями.

Когда в город пришло звуковое кино, был открыт первый кинотеатр в конце ул. Кирова, в просторном деревянном доме. Места в зале были не номерованные, каждый зритель мог сидеть где угодно, поэтому зрительный зал брали штурмом. В фойе, у входа в зал, стояла плотная толпа ребят. Двери в зал открывались по звонку, и начиналась давка. Над экраном висело красное полотнище с изречениями Ленина: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино», «Кино в руках советской власти представляет огромную неоценимую силу». Мы не пропускали ни одного нового фильма, некоторые просматривали неоднократно. Герои фильмов становились нашим кумирами: Чапаев, Максим, Щорс, Гаврик и Петя, Роберт Грант, капитан Немо, Дубровский… Нам, мальчишкам, особенно нравились фильмы военные, приключенческие, весёлые комедии. В январе 1940 г. деревянный кинотеатр сгорел, но к этому времени уже был открыт новый кинотеатр «Родина» в двух-этажном каменном здании.

Конечно, самое увлекательное время зимы – школьные каникулы с 1 по 12 января (в те годы дни месяцев группировались не в 7-дневные недели, а в шестидневки с фиксированными выходными днями: 6, 12, 18, 24 и 30 число каждого месяца). Начало каникул совпадало с Новым годом, но мы узнали об этом только в 1936 г., когда позорное клеймо «буржуазный пережиток» было снято с прекрасного праздника Новогодней ёлки (до этого запрещённого по всей стране). Впервые праздник был проведён в небольшом зале на втором этаже служебного здания на ул. Бабушкина. Тут мы впервые увидели ёлку, украшенную яркими игрушками, флажками, лентами, зажжёнными свечами, живых Деда Мороза и Снегурочку.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска