25 лет назад, 3 августа 1999 года, были обретены честные мощи священноисповедника Романа Медведя

Многие мученики времён гонений на Русскую Церковь не прославлены по сей день, тем удивительнее было причисление к лику святых исповедника отца Романа Медведя. Это случилось в 2000 году. Да, его не раз арестовывали, он прошёл через многие лагеря, но умер в своей постели, окружённый родными. Что же стало основанием для канонизации? Речь идёт о человеке, преданном Церкви безраздельно, пастыре цельном, самоотверженном, думающем, добрейшем и, добавлю, почитаемом. С того момента, как он в детстве обрёл веру, и до кончины святой Роман ровным шагом шёл к Богу, ни разу не свернув, не остановившись, несмотря на опасности, когда даже лучшие сомневались.

Согласно составителю его жизнеописания архимандриту Дамаскину (Орловскому), будущий исповедник родился на Волыни, в семье учителя Ивана Иосифовича Медведя. Мать его, Мария Матвеевна, трудилась акушеркой. Из подобных православных, но светских семей в семинарию поступали единицы – обычно туда шли, как мы знаем, дети священников. Окончив семинарию, ректором которой был будущий Патриарх Тихон (Белавин), Роман снова всех удивил, поступив в Санкт-Петербургскую духовную академию. Как и в наши дни, немногие после семинарии получали высшее духовное образование, буквально единицы. Одним из них был отец Роман, сверявший все свои шаги с благословениями духовника отца Иоанна Кронштадтского.

В 1897-м молодой кандидат богословия стал инспектором семинарии в Вильно, а спустя четыре года женился по благословению Иоанна Сергиева на подруге и соученице сестры Ольги на медицинских курсах, дочери весьма ревностного священника Анне Николаевне Невзоровой. В том же году рукоположён был и сам Роман Иванович.

Роман Иванович с супругой Анной Николаевной, 1901 г. (фото: dzen.ru, Свято-Eлисаветинский монастырь)

В Неплюевской общине

Службу он начал в Черниговской губернии духовником Крестовоздвиженского братства, созданного примерно десятью годами ранее местным помещиком Николаем Неплюевым. Этим землевладельцем овладела идея создания сельскохозяйственной православной общины, которую он блистательно воплотил на практике.

Хозяйство получилось не просто успешным, а стяжавшим всероссийскую известность. Покровителям начинания не было числа, в том числе среди епископата, чиновничества, редакторов журналов и газет. Всё-таки случай уникальный: православных трудовых общин в стране было раз-два и обчёлся, а столь успешных не было вовсе. Община в качестве Первой украинской советской коммуны продержалась потом до коллективизации, то есть до конца 20-х годов прошлого века. В какой-то степени она вплоть до уничтожения оставалась христианской, но и коммунистического в ней было много изначально. Казалось, братство может составить конкуренцию социализму безбожному. Но стоило заглянуть за кулисы, как обнаруживалось, сколь мало там уделяется внимания не только духовной жизни, но и простому умственному развитию.

Священники приглашались лишь в качестве наёмников, постоянно меняясь, так как помещик претендовал на духовное руководство. Неплюев был натурой могучей, не терпящей возражений. У общины имелись земля, ферма, но основной доход она получала от винокуренного завода, занимаясь производством и торговлей спиртом. Но первое, что поразило отца Романа, – запрет на частную благотворительность без разрешения лидера (это не дозволялось Уставом). Ещё одной особенностью братства был отказ от постов. Под это подвели некую теоретическую основу, с точностью до наоборот переиначив слова апостола: «Не буду есть мяса вовек, чтобы не соблазнить брата моего» (1 Кор, 8, 13). «Не буду поститься вовек, чтобы не соблазнить брата моего», – говорили неплюевские братчики, сильно смущая окрестных крестьян.

«Братство доселе ещё не стало на путь чистого, святого добывания хлеба, – полагал отец Роман. – Этому мешают винокуренный завод и смешение помещичьего хозяйства с братским. Настоящая экономическая организация братства грозит обратить его в коллективного помещика, весьма тяжёлого для округи… Получается самая жёсткая форма капиталистического строя, без всякого приражения не только христианских, но и просто человеческих чувств».

Здесь нужно пояснить, что батюшка и до и после считал, что подобные хозяйственные общины необходимы, с большим уважением относился к таким опытам в Европе. В его лице Николай Неплюев мог обрести деятельного союзника. Но сектантский характер жизни общины невозможно было не замечать при погружении в её жизнь. Никаких возможностей повлиять на происходящее у него не было. Всё, что он мог этому противопоставить, – создание действительно православных братств, чем он потом и занимался многие годы.

Роковая встреча

Мысли отца Романа о Неплюевском братстве полностью разделял митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский). Он так же, как и батюшка, считал, что не православие нужно подгонять под хозяйственную деятельность, а наоборот. Был владыка человеком очень добрым, интеллигентным, так что жизнь отца Романа в столице вполне устроилась. Он стал настоятелем храма Святой Марии Магдалины при Училище лекарских помощниц и фельдшериц в Петербурге. Батюшка рассказывал им о героических сёстрах милосердия в Крымскую войну и о многом, без чего медику, постоянно сталкивающемуся с человеческой болью, можно потерять не только веру в Бога, но и в самого себя. Община вокруг сложилась большая и крепкая, создано было и общество трезвости, помимо этого батюшку пригласили учителем к детям Великого князя Николая Николаевича.

Отец Роман, Санкт-Петербург, 1905 г. (фото: dzen.ru, Свято-Eлисаветинский монастырь)

В то время, когда партии рождались одна за другой, православные тоже начали объединяться. Подобное общество задумал создать князь Александр Григорьевич Щербатов. Появилось также Всероссийское братство православных старообрядцев-единоверцев под руководством священника Симеона Шлеева. Как и в случае с Неплюевским братством, отец Роман не видел во всех этих начинаниях борьбы за спасение душ или хотя бы за нравственность, осмысления слабостей народных или церковных, без чего все порывы души уходили в некий политический свисток – шуму много, пользы никакой. Его глубоко печалило, что русский человек шатается из одной крайности в другую: либо безропотное почитание светского или церковного начальства, без понимания, что каждый из нас несёт личную ответственность за всё, либо бунт против них. Где ответственный гражданин своего Оте­чества? Где ответственный православный христианин? «Носителем Христовой жизни является решительно всякий духовно рождённый, – писал батюшка, – поэтому и на страже интересов Христовых в Церкви обязан стоять всякий».

Однажды о. Романа навес­тил Григорий Распутин. С ним они не сошлись во взглядах, так что батюшка мигом оказался полковым священником на границе с Германией. «Это всё кратковременно, всё будет хорошо, скоро он о тебе забудет», – сказал ему перед расставанием отец ­Иоанн Кронштадтский.

Здесь нужно уточнить: не факт, что неправ в этом споре был именно Распутин. Отец Роман, стоявший на позициях чистой церковности, мечтавший о свободе Церкви, не отдавал себе отчёта в значимости монархии для России. В этом он был далеко не одинок – тех же взглядов придерживались, например, святители Тихон (Белавин) и Вениамин Петроградский. Люди, беспредельно преданные Церкви. Им ещё предстояло в будущем убедиться, что, помимо политизированности, глубоко им неприятной, и аполитичности, которой они придерживались, могут существовать другие формы отношений духовенства и народа, власти, Отечества.

Среди моряков

Случившееся оказалось даже кстати, так как незадолго перед тем отец Роман с супругой Анной Николаевной заболели туберкулёзом и петербургский климат им следовало сменить на более тёплый. Опала, как и предсказал святой Иоанн, продлилась недолго, и вскоре батюшка стал настоятелем Свято-Владимирского адмиралтейского собора в Севастополе, а также благочинным береговых команд Черноморского флота.

Положение дел на флоте было печальным. Новобранцы приходили на корабли нравственно здоровыми людьми, но за несколько лет оказывались поражены добрачным сожительством и развратом. «Мы посылаем во флот детей, а получаем чертей», – жаловались их родные. Удивление и ужас батюшки вызвала практика, когда судовые медики убеждали молодых матросов ходить в публичные дома. Те поначалу краснели и сопротивлялись, но через год-другой сдавались. При этом вместе с целомудрием рушились представления о мире, что делало матросов уязвимыми для революционной пропаганды. Положение дел было куда хуже, чем в армии. Отцу Роману удалось добиться, чтобы морякам, на кораблях которых не было священников, дали возможность соблюдать пост, готовиться к исповеди и причастию. Но исправить всего он, конечно, не мог. Флот шёл к этому положению дел с момента своего зарождения при Петре Великом и слабел, пусть и медленно, морально.

В 1912-м едва не случилось восстание на нескольких кораблях Черноморского флота, в том числе на броненосце «Святой Иоанн Златоуст». Мятеж предполагалось начать после выхода в море, во время учений, но руководство флотом, имея опыт первой революции, смогло эту катастрофу предотвратить. Случись похожее в первые десятилетия советской власти, казнили бы сотни, включая черноморское командование, а в лагеря отправились бы тысячи. В 1912 же году в Севастополе приговорили к смертной казни семнадцать мятежников, однако семерых помиловали. Вопрос: что делать с сотнями их сторонников?

Отец Роман решил с каждым из них поговорить, поисповедовать их. Он пришёл к выводу: после того как моряки успокоились, настроение экипажей достаточно здоровое – можно доверить им оружие. Смог убедить адмирала Эбенгарда отказаться от вызова тайной полиции, которая могла наломать дров. Кстати, тот факт, что командующий флотом решил посоветоваться с отцом Романом по этому поводу, говорит об авторитете, который удалось завоевать батюшке. Как иронично писал руководитель военного духовенства протопресвитер Георгий Шавельский, «почтение адмирала к протоиерею Роману таково, что во флоте стали говорить, что “флотом командует не адмирал Эбергард, а протоиерей Медведь”». На самом деле уважение было взаимным. По просьбе командующего батюшка написал и выпустил книгу «Дисциплина и товарищество», но главная его работа заключалась в личном общении.

Многое батюшка смог почерпнуть, познакомившись с духовным окормлением военных моряков в Греции, где ему довелось побывать, сопровождая командующего флотом. Оказалось, что греческое духовенство довольно безразлично относится к Уставу – такого порядка, как в России, не было даже близко. Зато служили на кораблях почтенные архимандриты – для этой работы отбирали лучших. Все они не реже двух раз в неделю вели с экипажами беседы на евангельские темы. Ежедневно весь состав флота – от простых моряков до адмиралов – собирался на молитву. Строго постились в среду и пятницу, весь Успенский пост, первую и последнюю недели Великого поста. В общем, у греков было чему поучиться.

Многие матросы были привлечены отцом Романом к помощи в Свято-Владимирском соборе, в числе прочего отвечая за тарелочный сбор. Послушание они несли весьма достойно, но нашёлся один, по фамилии Докукин, который стал красть церковные деньги. Вскоре он был уличён и отстранён от служения. После революции этот Докукин стал председателем одного из революционных комитетов и в декабре 1917-го добился для отца Романа смертного приговора. Из-за того что священника в городе любили, особенно матросы, его не арестовали сразу, так что удалось его предупредить о нависшей опасности. Отслужив Рождественскую службу, батюшка прямо из храма отправился на вокзал и покинул Севастополь.

«Безмерно наше падение»

Спустя какое-то время семейство воссоединилось в Москве, где Патриарх Тихон благословил батюшке служить в соборе Василия Блаженного на Красной площади. Его прежний настоятель, отец Иоанн Восторгов, был расстрелян, а между тем они с отцом Романом были очень похожи, в том числе в отношении к происходящему. Вот фрагмент из проповеди отца Романа перед Великим постом 1918 года: «Безмерно наше падение! В один год мы ухитрились погубить то, что создавалось нашими предками целыми столетиями, их потом и кровью, путём бесчисленных жертв». Революционеров он назвал «сатанинскими слугами», но твёрдо сказал при этом, что невиновных нет: «Все виновны! Виновны и пастыри, и миряне, и бедные люди, и богатые, интеллигенция и простецы, мужчины и женщины!» Себя он из числа виновных не исключал – признавал, что пригрезилось ему в феврале 17-го наступление какой-то свободы. Правда, одним из первых он понял, что Церкви придётся трудно, но совершенно не представлял масштабов катастрофы. Все виновны!

Протоиерей Роман Медведь

Одна из его духовных дочерей вспоминала, как вскоре после переезда в Москву её потянуло в храм Василия Блаженного. Проповедь отца Романа после службы произвела на неё большое впечатление, а когда она подошла к раке с мощами, возле которых лежали вериги святого, батюшка вдруг положил ей руку на затылок и крепко прижал голову к одному из крестов чугунных вериг. «Под этой тяжестью его руки моё сердце всколыхнулось необъяснимым чувством счастья на земле, такой в то время страшной, всесторонне мучительной по своему неустройству и неопределённости», – вспоминала она. Это был жест опытного пастыря, любившего и понимавшего людей.

Вскоре он был арестован в первый раз и оказался в Бутырке. Высокопоставленный чекист Лацис требовал его расстрелять, но сотни москвичей высказали протест. В конце концов власти смогли найти компромисс, отпустив отца Романа по амнистии. В следующем 1919 году собор был закрыт, и батюшка перешёл в храм Святителя Алексия, митрополита Московского. Там создал Алексиевское братство, которому он посвятил, быть может, самые плодотворные годы своей жизни.

Находил время для каждого

Автор книги «Оптина пустынь и её время» Иван Михайлович Концевич вспоминал, что к работе в братстве привлекались все прихожане, что «принесло мне громадную духовную пользу; здесь я окреп духовно и начал жить в ограде Православной Церкви». Большое внимание в общине уделялось детям, которым преподавался Закон Божий, и молодёжи. Батюшка находил в себе силы уделять особое внимание каждому из своих многочисленных духовных чад. «С его стороны, – вспоминала одна из прихожанок, – давались исчерпывающие возможности для духовного роста. Знакомился он с духовным состоянием своих пасомых посредством приёма в течение недели на частную исповедь. Из этих откровенных с ним бесед он узнавал духовные нужды, болезни и немощи каждого. По прошествии недельного труда, когда у него накапливался материал, он, сообразно с духовным состоянием исповедовавшихся на частной исповеди, каждую субботу после всенощной проводил уже общую исповедь, в которой касался всего, что требовало исправления, преподавал соответствующие наставления».

Братство протоиерея Романа Медведя (фото: dzen.ru, Свято-Eлисаветинский монастырь)

Протоиерей Алексий Мечёв, восхищённый деятельностью отца Романа, однажды произнёс: «У тебя стационар, а у меня только амбулатория». Труд был титанический, при том что здоровье отца Романа оставляло желать много лучшего. По словам одного его духовного сына, врача-терапевта, «если бы мне как врачу пришлось быть ответственным за здоровье в таком состоянии, как у батюшки, другого больного, я бы приказал ему не сходить с постели. Но разве отцу Роману можно предписать режим, на который он не способен?».

Приход, братство процветали вопреки внешним обстоятельствам, которые становились всё хуже, ведь давление нарастало. В 1921-м последовал второй арест. «С 1894 года он состоит в списке воинствующего православного духовенства», – заявляли обвинители. Или: «Когда уже началась революция, гражданин Медведь основывает религиозное Братство в Севастополе с определённым лозунгом активной борьбы с атеистами, материалистами». «В феврале 1918 года гражданин Медведь основывает общество Московского братства союза ревнителей и проповедников православия», – припоминали они, делая вывод: «Это уничтожает последнее сомнение по делу и доказует, что Медведь не только не является серым чиновником… но, наоборот, является активным борцом врагов рабоче-крестьянской революции». Дело снова закончилось амнистией, то есть не осудили, но и не оправдали, отложив расправу на будущее.

Когда во время очередной волны гонений, в 1922 году, у прихода отняли священные сосуды, батюшка приобрёл деревянный потир со вставленным в него стеклянным стаканом. Эта святыня прекрасно заменила серебряные чаши.

Надежды, что власть угомонится, не было. В конце двадцатых годов, чтобы уберечь семью, отцу Роману пришлось формально развестись с женой. На это его благословили старцы Высокопетровского монастыря, предвидевшие, что батюшке недолго оставаться на свободе. Именно этим объясняется то, что свои письма из лагерей впоследствии отец Роман писал на имя дочери Ирины. В 1930-м их выселили из церковной квартиры в Москве. Отец Роман поселился на подмосковной даче, построенной для него духовными чадами. Семью он отправил в один из соседних городков, а сам стал ждать ареста.

Через лагеря

Пришли за ним 16 февраля 1931 года. Перед тем чекистам удалось сломать и запугать некоторых членов братства. Кроме отца Романа, схватили ещё около тридцати его учеников. Храм был закрыт, а впоследствии разрушен.

Храм Святителя Алексия не был уничтожен полностью. В начале 1990-х годов он был возвращён Русской православной церкви, начались реставрационные работы. На фото из Википедии – храм в 2014 году

Из показаний одного из обвиняемых: «Так как члены братства были люди разных профессий, то им вменялось посещение больных, уход за ними, медицинская помощь, помощь бедным, утешение скорбящих. Отец Роман три раза в неделю устраивал в храме беседы: один раз с юношами и два раза со взрослыми, причём с обменом мнениями относительно текста из главы Евангелия… Сёстры приняли на себя обязанности по храму: у каждой сестры была та или иная икона, подсвечник, лампада, они протирали иконы, чистили подсвечники, наливали в лампады масло, мыли в храме полы, чистили ковры, продавали свечи… Цель воспитания членов общины – это жизнь по Евангелию… Немалое влияние на народ оказывали исповеди и соборование, перед которыми прот. Роман произносил слово. Влияние его было настолько велико, что некоторые из слушателей, членов братства, приняли священство (Пётр Степанов, Иван Борисов) или монашество… Немалое влияние на прихожан оказывало то, что отец Роман в дни именин и в другие дни приглашал к себе на квартиру на чай, где опять же велись беседы. А летом, когда отец Роман жил на даче, у него поочерёдно гостили сёстры».

На требование следователей сообщить, кто из духовных чад тайно принял монашество, батюшка ответил: «О происходивших других тайных постригах из числа членов моего братства показывать по своим религиозным убеждениям отказываюсь». В апреле 24 члена братства, не преклонивших колен перед Ваалом, получили различные сроки заключения. Отца Романа приговорили, несмотря на то что он был полуживой, к десяти годам лагерей, о пребывании в которых вы можете узнать из писем батюшки, которые мы публикуем ниже. По местам, откуда приходили послания, можно установить маршрут, по которому его перемещали: Кемь, Соловецкий лагерь, затем Попов остров в Карелии, снова Кемь, Кузема и так далее. Работал делопроизводителем, раскрашивал кукол, но лагерные условия всё равно были очень тяжёлыми, тем более для инвалида, страдавшего от туберкулёза. Не сдался. «Когда у меня улучится свободный часок, – писал он родным, – когда нет хронического недосыпа, когда не болит голова, я чувствую себя великолепно. Вы все знаете – почему. Стою на Твёрдом Камне и не боюсь никаких волн».

В 1932-м его – с разрешения властей – посетили жена и дочь. Это были три дня счастья. Анна Николаевна и Ирина сняли угол в бараке, где они жили вместе с отцом Романом. Раз в день он ходил отмечаться и приносил котелок с едой. Однажды семья увидела поразительное зрелище. На Попов остров привезли множество умерших на дровнях, в которые впряжены были заключённые, не переставая певшие: «Со святыми упокой…»

Весной того же года тяжко заболела, оказавшись при смерти, духовная дочь исповедника Ксения Калошина – ей было всего двадцать пять лет. Её мать начала молиться отцу Роману. Когда смогла попасть в палату к дочери, полагая, что это их последняя встреча, оказалось, что девушка пошла на поправку. Выздоровление началось после того, как ночью Ксении явился их дорогой батюшка. Подошёл к девушке по воздуху в красном облачении и с Чашей в руках, благословил и причастил.

Последний год

Отец Роман между тем ещё несколько лет пребывал в узах. Из-за инвалидности срок заключения скостили, и в 1936-м батюшку выпустили на свободу. Жил в разных местах у духовных чад, друзей, в том числе тех, с кем сроднился в лагерях: в Москве, Подмосковье, Киевской области, снова в Подмосковье. «Я хотел бы достичь чистоты в молитве полной, – говорил он духовной дочери, – чтобы она зажигалась сразу, как пламя, и была бы чистой, но сейчас такие боли у меня, что я молюсь с перерывами. Боли останавливают молитву, не дают покоя. Иисусова же молитва, по милости Божией, всегда со мною непрестанно. Литургия – это моя единственная услада и утешение. Я не могу без неё жить».

В 37-м, в разгар репрессий, за ним пришли снова. Увидели лежащим, с открывшимся лёгочным кровотечением.

«Вы видите, он умирает, – сказала с вызовом Анна Николаевна, рассчитывая отпугнуть чекистов. – Ну берите! Мне ещё лучше будет, не надо будет его хоронить». «Своих покойников хватает», – пробурчал один из них, после чего незваные гости удалились.

Батюшке становилось всё хуже. Дня за два до смерти он продиктовал прощальное письмо: «Дорогие, все бывшие духовные дети мои! Я тяжко болен, и дни мои сочтены. Христиане перед смертью прощаются и примиряются друг с другом. Прошу простить меня во всём, в чём я согрешил перед вами: делом, словом, помышлением. Со своей стороны, во всём, в чём вы согрешили против меня, я властию, мне данной от Гос­пода нашего Иисуса Христа, прощаю и разрешаю во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Недостойный протоиерей Роман Медведь».

В ночь перед кончиной батюшка произнёс: «Свет Божественный здесь. Расчёты сводятся к концу. Давайте скорее кончать». А спустя какое-то время, уже под утро, сказал: «Слава Богу, хорошо!» После этого, кажется, уже не говорил ничего, только иногда улыбался или вздыхал. Отошёл ко Господу вечером того же дня – 8 сентября 1937-го. Третьего августа 1999-го были обретены его мощи.

…На девятый день после кончины дочь Ирина заснула на кровати отца Романа, укрывшись его лагерным одеялом, и ей было видение: отец стоит на коленях перед иконами в золотом облачении и читает «Отче наш».

Письма исповедника

Послания протоиерея Романа Медведя дочери из северных лагерей

Дочь протоиерея Романа Медведя Ирина, 1931 г. (фото: dzen.ru, Свято-Eлисаветинский монастырь)

Кемь. Соловецкий лагерь. 1 отделение. 12 июня 1931 года.

Дорогая Ирочка!

Здесь я с 9 июня. Долго ли здесь буду, не знаю… За прошедшее время здоровье моё, конечно, было не лучше; теперь прихожу в себя. Погода здесь хорошая, воздух вроде севастопольского, только значительно холоднее. Трудны мне здесь всякие перемены; когда наступит полная определённость, тогда, надеюсь, всё пойдёт лучше и легче, организм и душа приспособятся. Сожители мои хорошие, но не хватает тишины и уединения. А при моей старости и болезнях они мне крайне нужны.

Как старик, да и по настроению, живу старым, прежним. Духом всех родных помню и с ними не разделился, потому что для духа расстояния не существует. Передай это и всем родным и скажи ещё, что духом я бодр; прошу и всех бодриться, меня никогда не забывать, как не забываю и я их; в этой памяти я очень нуждаюсь, потому что по человечеству нередко ощущаю глубокое одиночество. Хотя по существу этого не должно быть…

Дорогая Ирочка!

Я хотел бы, чтобы ты знала и усвоила мои подлинные убеждения и свойства; примерно с 20–24-летнего возраста я сознательно уважаю и ценю всякого человека, и всю жизнь боялся сделать кого-либо своим рабом, и внешне и внутренне боюсь кому-либо причинять боль, насилие. Дерзаю сказать, что я любил свою свободу, никогда никому не делался рабом, а посему, думаю, и ценю свободу других: пусть живут по своему уму и по своей совести, стараюсь никого не осуждать… Я могу молчать, научился много терпеть и претерпевать, но, невзирая ни на что, я в своей глубине всё тот же: люблю свою свободу, лелею и свободу других; предпочитаю разделение свободных – единению рабов. Впрочем, прости мою философию, моё самохвальство. Почитаю нужным прибавить, что я сознательно склонил свою голову, сердце и всю свою жизнь перед Вечною Истиною и Правдою. И Они дороже для меня и меня самого, и всего мира…

Протоиерей Роман Медведь. Бутырская тюрьма. Фото из Дела. 1931 г.

2 февраля 1932 года.

Дорогая моя доченька Ирочка!..

Я переменил место работы, перешёл в Кустпром, раскрашиваю деревянные куклы; легче здесь, и нет вечерних заня­тий, но трудно просидеть 8 часов. К концу работы после болезни усилились головокружения и начались сердечные припадки; но надеюсь скоро оправиться…

Спрашиваешь о внешней стороне моей жизни. Сплю на общих сплошных деревянных нарах, подстилаю вой­лок и плед, одеваюсь тёплым ватным одеялом и часто ещё и полушубком, стриженая голова постоянно в шерстяной шапочке (надо бы и вязаную бумажную), иногда ещё и в шлеме. Сил мало, на чтение и тому подобное времени почти нет, иначе приходится мало спать, а это плачевно отражается на моих силах… Мало отдыха, всё делаю сверх моих сил. В тишине приходится быть очень редко, об одиночестве приходится мечтать, всё на людях, а душевно очень одиноко. Временно помещался в общем бараке, очень там устал от шума и забот, чтобы не потерялись вещи. Моей каракулевой шапки нет уже, но новой и никакой не шлите, здесь всё становится предметом зависти и очень часто исчезает… Моя новая работа мне по силам, но угнетает норма, мне она не по силам, хотя я работаю почти не отрываясь…

Школа здесь для нас, и не скажу, что лёгкая. Но Провидению угодно, чтобы мы и это всё испытали, чтобы и опытнее быть, а может быть, подобно Лазарю на гноище, здесь страдаем, чтобы там радоваться, здесь за грехи получить возмездие, чтобы там от него свободными быть и просто перейти на лоно Авраамово. Если так, да будет имя Господне благословенно; потому что самые тяжкие здешние условия несравнимы с ужасными муками ада. Так говорил, например, преподобный Серафим, которому было дано испытать муки ада очень недолго. А вообще об аде я часто вспоминаю… и часто приходится говорить себе по опыту, что сами люди друг для друга и для себя здесь ещё устраивают ад.

Нередко побаиваюсь, что я плохо прохожу свою новую школу, потому что не всегда тишина и радость наполняют душу, а нередко шум и суета, спешка и уныние закрадываются в сердце, заполняют его, и не скоро дождёшься изгнания их или ухода их. Но когда нет их, хорошо…

Прошу не унывать тебя и всех. Прошу молиться о себе, обо мне и обо всех. А в молитвах чаще и чаще я вспоминаю слова Иоанна Златоуста и Василия Великого о том, что надо не о маленьком просить, а дерзать молиться о великом, а также и о непрестанности в молитве. Конечно, это я прежде всего говорю самому себе и от себя требую исполнения припомненного, вопреки всяким внешним вероятиям и тяжким условиям, как то: физическим болезням, моим согрешениям и тому подобному. Чаще и чаще останавливаюсь на своих грехах, больше и больше познаю свои немощи духовные и ничтожество, прошу о прощении согрешений и очищении моего сердца от всякой скверны – потому что в чистоте сердца ключ ко всем духовным благам…

26 апреля 1932 года.

Дорогая Ирочка и все мои родные!

Пишу письмо дополнительное, разрешено мне за работу, времени чуточку больше. Сдаю свою должность ввиду предстоящего переезда на другое место, где, по-видимому, придётся служить в подобной же должности… Когда у меня улучится свободный часок, когда нет хронического недосыпа, когда не болит голова, я чувствую себя великолепно. Вы все знаете – почему. Стою на Твёрдом Камне и не боюсь никаких волн. Это настроение бывает нередко, если ничто не смущает совесть, о чём я постоянно забочусь. Я имею дерзновение и всех вас и чувствую, и ощущаю, тогда ничто и время, и расстояние; в немощи своей и болезнях ощущаю силу – ясно, что не свою. Для меня ничто и заключение, и узы, мне ничего не надо, у меня всё есть, я всем обладаю, я радостен и счастлив, и всех встречаю с радостью и приветствием, а в жизни нашей это очень важно, потому что мы все здесь угнетённые и подавленные и своим несчастьем, и горем своих соседей, так все ищут ободрения, ласковой улыбки, бодрости духа…

Болезни, конечно, мешают, и очень мешают, но мы очень хорошо знаем, что в немощи совершается сила Божия. А посему – не смущаться. Но вывод всё-таки делаю: блажен тот, кто в сравнительном благополучии в строгости содержал свой организм и приучил себя ко всяким лишениям. Служба нисколько не может мешать, как изъяснил в своё время преподобный Варсонофий, лишь бы проходить её для Высшей Совести по своей чистой совести. Прошу прощения, что пишу, может быть, тебе и другим неинтересное, но живу-то я этим… Грущу за тебя, Ирочка, и за маму, что так трудно вам живётся и что я ещё свалился грузом на вас, вместо того чтобы помогать вам, но, видно, такова Высшая Воля. Ещё раз привет всем, с праздником Христова Воскресения… Всех прошу не забывать меня, привет Зине Борютиной, Елене и всем уехавшим. Слава Богу за всё.

16 декабря 1932 года.

Дорогая Ирочка и все мои родные!

…Вокруг меня немало гораздо более слабых, немощных и калек, притом забытых, одиноких и обижаемых своими же сотоварищами по беде – молодыми. Конечно, оттого что другим плохо, нам не становится лучше, но при подступах уныния всегда можно укорить себя, сравнивая своё положение с положением их, причём среди них, хотя и редко, попадаются люди крепкого духа, не­унывающие…

Школа моя, слава Богу – прохожу её по-прежнему; если на свободе у меня не хватало детального послушания и самоотречения в мелочах, то теперь этих условий с избытком, обо всём, до всякой пустяковины включительно, приходится спрашиваться, иначе неладно получается. Это нисколько не трудно, а поношений и укорений очень и очень достаточно. Всё это приучает и к терпению, и к смирению, и к послушанию, а от них на душе становится всё тише и тише. Более и более замечаю, как всякие волнения и спешка разоряют и душу, и телесные силы, а при моём здоровье они положительно губительны, и борьба с ними – моя боевая задача в настоящее время, как это было и ранее…

Блажен тот, кто закалил себя, при­учив с юности к суровой жизни, к малому сну, к голоду, холоду и всяким лишениям. При перемене внешних условий к худшему он сохранит покой; недурно поступает и тот, кто выучивает священные тексты на память; при отсутствии книг он прибегнет к памяти и прочтёт, что ему надо… Кругом мрачно, но на душе у меня светло. Кругом шумно, а в сердце у меня тихо, ибо где бы ни был я, в каких бы обстоятельствах ни находился, со мной Мой Единственный Сладчайший Христос.

27 февраля 1933 года.

Дорогая Ирочка и все мои родные!..

Вот уже третье, последнее в этом месяце письмо пишу, пользуясь до конца разрешением на дополнительные письма за ударничество. Дни у нас стали больше, солнышко светит чаще, зима борется с летом, ночью небо глубокое, тёмное, звёзды светят ярко, точно в бархатной оправе, тихо и морозно… Понедельник чистый… он даже и здесь чувствуется… Иногда забываешь о своей инвалидности, а иногда особенно её ощущаешь и видишь, что по существу дела ты уже не работник, а старик беспомощный, наподобие ребёнка, нуждающегося в уходе… Но в общем духовно бодр. Пробегаю прошедшие годы, особенно начало 31-го, то есть время ареста и следствия. Много дум по этому поводу, и дум грустных. Ведь уже третий год пошёл. За время ареста и следствия я особенно плохо себя чувствовал… Продолжаю учить себя, пользуясь каждым поводом. Учу себя, как себя вести, чтобы всегда быть готовым спокойно и с достоинством встретить всякие обстоятельства, как бы трудны они ни были… и умереть достойно своего звания. Учу себя никогда не сходить с крепкой скалы нашей веры. Учу себя не поддаваться природной иллюзии почитать своё «я» центром вселенной, хотя с этой больной позиции начинают свою жизнь все люди. Как неверно, что солнце ходит около земли, так неверно и это самосознание. Учу себя своё «я» утвердить в Едином Великом «Я», Которого моё «я» только луч и слабое отражение, а посему без Него и живой связи с Ним оно обречено на неизбежное умирание. В Нём же и в самой смерти жизнь бесконечная…

30 июля 1933 года.

Дорогая Иринка и все родные!

Моё положение без перемен. Все не перестают говорить, что всех нас, актированных инвалидов, всё-таки вскоре отправят. Все утверждают, что вопрос в нескольких днях, но они уже растянулись на месяцы. Хотя я избегаю мечтаний, но мысли разные приходят: что я буду делать после освобождения? чего я желал бы для себя? А ответ постоянно у меня всегда готов: хочу покоя, хочу отдохнуть, в себя прийти, собой заняться… Хочется уединения и молчания, того, что с ними может быть связано для верующего человека. Теперь у меня нет постоянных забот, ум мой и сердце ими не обременены, но некоторое беспокойство есть. Это – постоянно оберегать от воров и учреждение, при котором я состою, и своё имущество; на этой почве, может быть в силу своего вообще заботливого или беспокойного характера, я и недосыпаю, и имею лишние волнения, но в общем мне по-прежнему хорошо… Многое увидел я, многому научился, во внешнем я уже не такой беспомощный, как ранее, многое сам научился делать. А вам всем хотел бы сказать, хотя и ранее писал об этом, как важно, живя на свободе, приучать себя к жестокому житию и всяким лишениям, чтобы, когда придут тяжёлые обстоятельства, всё переносить с мужеством и полным самообладанием. Чувства, чувства – как они разоряют нас, если не находятся в полном подчинении разуму! Когда догорают силы, видишь, как много их истрачено напрасно… Чувства – огонь души, надо хранить [их] только для Первостепенного, а ко всему прочему надо научиться относиться спокойно, почти безразлично (покупающе, яко не приобретающе, пользующеся миром сим, яко не пользующеся). Эту мораль прописываю, прежде всего, себе и требую, чтобы у меня было именно такое отношение к моим внешним обстоятельствам и, в частности, к моему заключению…

1 сентября 1933 года.

Дорогая Ирина и все родные!

Живу я на том же месте и в той же должности – дневального и курьера. По существу дела – должность лёгкая, а для моих сил, в последнее время в особенности, очень нелегка… Тело и душа ищут тишины и покоя, но здесь их трудно иметь. Часто ощущаю нужду и в свежем воздухе, почти всё время я прикован к помещению, охраняю и казённое, и наше частное имущество… При всех усилиях всё-таки тяжело жить оторванному от привычной обстановки и своих близких. О, как начинаешь здесь ценить те условия, в которых живёте ­хотя бы и вы все. Условия, условия – как зависит от них личность человеческая! Как сама по себе она слаба в немощах, в старости! Это время снова чаще меня посещали мысли о смерти. Конечно, она уже не за горами, я уже докатился до пределов жизни, а всё же хочется кончить свои дни не здесь, не на чужбине, а среди родных. Но будет так, как распорядится Провидение, и приму безропотно то, что Оно пошлёт. Здешние условия наталкивают на мысль о том благе, которое достигается при общности имуществ, когда личное имущество сводится к минимуму. Припоминаю подобное в организациях IV века у Пахомия Великого. Да! Хорошо там было, очень хорошо потому, конечно, что все собравшиеся были единомысленны и единодушны, одного настроения; и, кроме того, свои физические потребности они научались сводить к минимуму, а посему для своего экономического обеспечения они тратили очень мало времени – имели много досуга и пользовались им так, как находили это нужным в соответствии со своими убеждениями. Физически они были нищие, но духовно очень богатые. Я ощутил великую правду в том, что, по существу дела, праведная собственность может быть только там, где она не личная, а общая…

 2 мая 1935 года.

Дорогие мои Иринка и все родные!..

Многократно всех вас целую и взаимно поздравляю с праздниками. Получил я все ваши открытки… Балуете вы меня. Моё здоровье утряслось – то есть держится на уровне заметного улучшения. Погода и у нас неважная. Завернули холода, и вместо весны у нас недели две держится настоящая зима с морозами, метелями и сильными ветрами. Но это сильно не действует на настроение, оно держится устойчиво. Ожидаю конца своего заключения, который уже теперь не за горами, то есть в конце, а может быть, и несколько ранее, 36-го года… Посему пусть течёт поток моей жизни так, как течёт теперь. Всё равно к чему-либо придёт. Сохранялся бы покой духа. Я хотел бы только такого здоровья и сил, чтобы хранился этот покой, при нём воля или неволя – вещь второстепенная… Для известного состояния духа очень важно одиночество, но одиночество полное, то есть вдали от людей. Но одиночество среди людей тягостно, потому что очень трудно среди шума входить в свою душу. Я не жалуюсь, мои условия сравнительно очень хороши. Мысленное общение я с вами имею и непосредственное, получая от вас письма. Но в дни отдыха я очень ощущаю недостаток личного общения с вами – и голодно душевно, и одиноко.

Однако терпел годы, потерплю и ещё. Конечно, очень мешает собственная никчёмность, которую всегда ношу с собой. Сознаю, что надо делать мне в настоящее время, а не делаю, всё отлагаю до будущей перемены условий. Это самая большая причина недовольства собою. Очень всех вас благодарю за вашу непрестанную любовь и заботы обо мне. Как бы мне хотелось ещё в этой жизни воздать вам за неё в личном общении. Верю, что это возможно и что это будет.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска