– Эта штуковина называется секция, – поясняет Михаил Иванович Калина, в прошлом шахтёр. – Применяется в лаве, где уголь добывают.

Мы не в шахте, а рядом с воркутинским храмом во имя святой Варвары, где горняк и пытается мне объяснить предназначение одной занятной железной конструкции. Настоятель игумен Николай (Беловолов) устроил здесь, в церковной ограде, что-то вроде музея под открытым небом.

Горняк объясняет журналисту предназначение железной конструкции

А познакомила нас Елена Николаевна Боле, староста храма, кое-что рассказав о нём: «Михаил Иванович много помогает храму – незаменимый человек, трудяга. Снег чистит, который лежит здесь девять месяцев в году, а летом помогает с цветами. Любит готовить и угощать: то торт испечёт, то ещё что. В приходе появился вскоре после того, как потерял супругу. Очень хорошая женщина была – каждый день молилась, чтобы муж вернулся из-под земли живым. Он проходчиком был – это одна из самых опасных мирных профессий».

Татьяна

– Мне сказали, жена вас на каждую смену с молитвой провожала, – говорю Михаилу Ивановичу.

– Да, как соберусь уходить, крестит меня, молит Бога, чтобы уцелел, и ручкой в окошко помашет – как на фронт провожала. Когда возвращался, радовалась. И так двадцать один год, что мы были вместе. Лучше человека, чем она, я в жизни не встречал. Верующая была и любящая. Конечно, случалось, что ссорились, но не дольше, чем на пять-шесть минут. Поругаемся – и сразу либо она, либо я на мировую. Но серьёзных размолвок не было никогда. Характер у жены был прекраснейший.

Михаил Иванович Калина

Познакомились мы в поезде, когда возвращались из отпуска. В вагоне-ресторане – слово за слово – разговорились, но как приехали в Воркуту, разъехались каждый по своим делам. Через месяц – всё ещё было лето – случайно встретились на Тимане: «Привет!» – «Привет!» И с этого «привета» началось уже нормальное знакомство, которое переросло в настоящую любовь.

Пару лет пожили, потом решили расписаться, а ещё через год обвенчались в церкви на Горняков. К мысли этой пришли одновременно – уже не помню, кто первый предложил, но оба понимали: надо. Это был у меня второй брак, а у неё муж умер молодым. Оба долго маялись поодиночке, пока не нашли друг друга, а потом жили душа в душу, полностью друг другу доверяя. Я – на шахте, а она маленький магазинчик держала – секонд-хенд.

Верующей Татьяна стала, наверное, благодаря бабушке. Сама-то она воркутинка, здесь родилась, а вся её родня из-под Нижнего Новгорода. Бабушка была старой закалки. Когда пришёл возраст, от пенсии отказалась. Но у неё было пятеро взрослых сыновей, которые поддерживали. По десятке скинулись – вот и пенсия. А жена вспоминала: «Когда приезжала к бабушке на лето, она водила меня за ручку в церковь». После жены около семидесяти икон осталось. Три раза она была в Иерусалиме, рассказывала, что для того, чтобы попасть к Гробу Господню, нужно становиться на колени, там низкий и маленький вход. Поднималась на Синай.

А потом болезнь. Последние слова жены: «Ты что, не поедешь со мной в больницу?»

Михаил Иванович говорит об этом сильно изменившимся голосом, сдерживаясь, чтобы не заплакать. Продолжает:

– Но была ночь, и врачи сказали жене: «Зачем? Мы вас сразу уложим в палату». Тогда была эпидемия коронавируса, меня бы в больницу не пустили. «Чё ехать-то? Без толку», – сказал я. Больше Татьяну не видел. Каждый день это вспоминаю, каждый день…

У Калины снова меняется голос, и он замолкает на какое-то время, чтобы успокоиться.

– Ходили мы вдвоём на Горняков, – снова продолжает Михаил Иванович, – причащались вместе. Молитвы утренние я, пока Татьяна жива была, выучил целиком, а вечерние успел лишь наполовину. Теперь по книжке читаю.

– Вам Церковь помогла справиться с горем?

– Если б не Церковь… Да, она. Сюда хожу с тех пор, как узнал, что построили новый храм в честь шахтёров. Святая Варвара – наша покровительница. Спросил, нужна ли помощь, да и сам увидел, что мужчин не хватает. Бывает, что не пойду в один из дней – и всё: мысли всякие непонятные начинаются и я не знаю, что делать. А в храм придёшь – про всё забываешь, работы много: то батюшка о чём-то попросит, то сам дело найду. Когда снег чистишь, некогда думать.

О чём «думать», не спрашиваю. И так понятно.

В храме во имя св. Варвары. Причащает о. Николай (Беловолов)

Летом перед храмом цветы

* * *

– А придёшь из храма уставший, тоже не до печали, – продолжает Калина спустя месяцы.

Первый наш разговор состоялся в мае, на скамейке перед храмом. Второй – несколько дней назад по телефону, сразу после праздника Крещения.

– Конечно, храм помогает, – говорит он. – Не просто помогает – у меня вся жизнь там, без него не знаю, что бы делал. Сегодня снег завалил церковный двор, вчера на освящение воды на речку с батюшкой ездили. И так каждый день. Вы весной, когда приезжали, это не застали, а у нас теперь трапезная внизу, в цокольном этаже – красотища. Каждое воскресенье человек двадцать – двадцать пять собирается там после службы. Повар готовит, всё очень вкусно. Так вот, завтра после трапезы будем ёлки снимать, вертеп ещё разобрать нужно, полы помыть.

Да и сегодня работы прибавилось. Перила на крыльце сломали. Люди видели, как в половине шестого утра мужичок подошёл с рюкзаком и начал ломать, так что треск стоял на всю Воркуту, но полицию почему-то никто так и не вызвал. Что у него было в голове – пьяный, больной? – неизвестно. Выломал половину перил, оттащил на помойку и ушёл. Девчонки вернули то, что осталось, обратно. Надо будет восстановить.

Надеюсь, сил хватит, чтобы завтра пойти. Сегодня снег возле храма убирал и что-то в ноге хрустнуло, ведь когда лопату поднимаешь – нагрузка большая. А нога ещё с шахты о себе даёт знать, с каждым годом всё больше болит. Еле в автобус залез, а когда вернулся домой, перевязал бинтом. Теперь жду, что будет, беспокоюсь – без меня женщинам в храме трудно будет.

«Родился я…»

– В храм вас жена привела?

Этот вопрос я задал Михаилу Ивановичу, когда мы ещё в мае встречались.

– Нет, мы с ней оба с детства верующие. Родился я на Украине, в Ивано-Франковской области. Мне год было, когда родители привезли сюда. Шестьдесят один год живу в Воркуте. Здесь в ясли носили, водили в садик, здесь окончил двенадцатую школу. В храм тоже сам потихонечку начал ходить: сначала на Горняков, потом на Тиман, пока сюда не перебрался в нашу – шахтёрскую – церковь. И не тянет никуда с Севера. Воркута – вся моя жизнь.

Здесь, где мы сейчас сидим, возле храма Святой Варвары, тогда ничего не было, кроме двух домов. Грязь, болото. А потом стройка за стройкой. Я трудовую жизнь водителем начинал, возил горную породу на стройки, подсыпал, так что каждый уголок в городе и посёлках знаю. Потихонечку на глазах у меня всё строилось. А потом такое время настало, что кое-что и расстроилось. От посёлка Воргашор половина осталась, вторая разбита, от Заполярного – пара домов. Посёлок Северный держится пока. Комсомольский вроде тоже живой – может, пара пятиэтажек осталось ещё. Давно там не был.

– На Украину часто ездили?

– Да, сначала к бабушке на лето, потом с супругой. И там тоже в храм ходили. Село наше Чертовец наполовину православное, наполовину греко-католическое. Разделяет его пополам ручеёк метра два шириной. Левая сторона ходит в православную церковь, правая – в греко-католическую. Но между собой жили хорошо, дружно, в обычной жизни никаких разногласий – работали, гуляли вместе. Только в воскресенье они идут в свою церковь, а мы в свою. Так было, а как сейчас, не знаю.

Украинский, пока ездил в детстве, хорошо выучил, можно сказать, прекрасно, так что некоторые не помнят, ходил я с ними в школу или нет. «Да нет, – говорю, – не ходил. Я из Воркуты». А переехать туда, как вышел на пенсию, не тянуло. Я там чужой человек. Только здесь чувствую себя дома, а на Украине – в гостях. Куда ни пойдёшь там – на свадьбу пригласят или на дни рождения, – люди между собой разговаривают, у них общие воспоминания, а я сижу как посторонний.

А на горе возле деревни пушка стоит, там дал последний бой Герой Советского Союза полковник-артиллерист Пётр Назаренко. Село в его честь переименовали – Назаренково, так у меня в паспорте и написано место рождения. Как Советский Союз распался, снова стало Чертовец, но и пушку берегли, и памятники погибшим в Великую Отечественную солдатам возле церкви.

– Думаете, до сих пор стоят?

– Как сейчас, не знаю. После смерти жены я туда не ездил.

На «Воркутинской»

– В общем, работал я поначалу водителем, – переходит Михаил Иванович к шахтёрской, самой большой части своей биографии, – но характер требовал чего-то другого.

– Под землю потянуло? – смеюсь.

– Шахтёрский город! У меня отец, когда был молодым, работал на Донбассе в бригаде Стаханова. Подсобником был простым, без профессии, но раз такая бригада, трудиться приходилось по-стахановски.

Вот и решил я продолжить. Хотелось, конечно, и заработать – но заработать многие хотят, а в шахтёрах не все задерживаются. Нужно ещё и уважение иметь к этой работе. Там ведь как на войне. Лезешь туда, а тебе камни на голову. Молодых не пошлёшь, они неопытные, сам тоже опасаешься, но наряд надо выполнить. Перекрестился – и полез. Бог миловал, уцелел.

Но бывало всякое. Раз присыпало. Говорили, что одни только ноги торчали. Обрушился тогда весь потолок, но сперва – доски, брёвна, которые сложились надо мной домиком, а уже потом накрыло породой. Ребята подбежали, с помощь ломиков меня вытащили. Полгода потом с опаской ходил в шахте – напряжённый был: чуть какой резкий звук – отпрыгивал в сторону, а народ смеётся. Потом прошло. Что Бог меня спас, не думал в то время, считал – повезло. Это было в первые годы работы под землёй. Как раз первая забастовка случилась. Лето, тепло, а мы на стадионе касками стучим.

– Чем недовольны были?

– Я лично всем был доволен, особенно тем, что попал на шахту «Воркутинская». Она была ближе всех к городу. Опасная – много метана, но мне нравилась. После учёбы туда распределили. В училище плакаты рисовал, пособия – вот и поощрили. А забастовка… В политике не разбирался: все бастуют – и я бастую. А потом ещё и Ельцина поддержали, но зря мы это. Я бы хотел, чтобы вернулся Советский Союз. Это моё личное мнение.

– Какие годы были самые тяжёлые?

– Меня Господь постоянно поддерживал, изо всех бед сухим выходил, так что о тяжёлых временах – не ко мне, хотя хорошего в девяностые для людей было немного.

Чем занимается проходчик? Пробивает тоннели, как в метро, оборудует стволы. Нужно насверлить длинные дыры, засунуть взрывчатку и это всё взорвать. Потом специальная машина – ПНБ – лапами забирает породу и грузит на ленту. Как всё почистили, нужно ставить железную крепь. Три-четыре поставили, бетонной затяжкой обложили, чтобы на голову не падало ничего. Потом другая смена приходит – и снова бурит-сверлит.

Профессия горного проходчика считается самой тяжёлой в шахтёрском деле. Но мне везло. Ни разу в свою смену я не пережил взрыва метана, хотя страх был. В голове сидело, что, если что-то случится, не смогу справиться с самоспасателем. Это такой бачок, как бидон из-под молока, что-то вроде акваланга, который позволяет дышать, если сильное задымление из-за пожара или засыпало проход и перестал поступать воздух. В этом случае нужно зажать нос, прицепить аппарат на шею, потихонечку дышать и идти. Самоспасателя хватает часа на два, если не двигаться, а если пробираешься в поисках спасения – минут на сорок пять. В шахте много ходов-выходов, местами идёт свежий воздух, и такое место в случае аварии нужно найти, а если не получается – добраться до того места, где есть ещё самоспасатели, которые хранятся в специальных ящиках. И я переживал, что не смогу подключиться нормально. Учили нас мало, в спокойной обстановке наверху, где солнышко светит. Не очень серьёзные тренировки. А когда всё рушится, горит и ты бежишь, то правильно задержать дыхание, выдохнуть, зажать нос, загубник правильно взять – всё это не так уж и просто.

«Это мы в окошко выглядываем после взрыва на шахте. Пожар был, многое оплавилось, но что-то и уцелело. И нам дали задание – вытащить новые медные кабели. Триста метров ползли туда на карачках, крепили кабели к ремням, а потом тянули их чуть ли не по-пластунски».

* * *

– Но была в шахте и другая опасность, с которой сталкиваешься куда чаще, но не боишься – привыкаешь. Как работу закончишь, нужно три-четыре километра идти пешком до клети. В темноте, по камням, иногда вверх карабкаешься. А ведь есть и другой вариант. В ту же сторону движется лента конвейерная, по которой идёт уголь или порода. Идёт с хорошей скоростью и в какой-то момент поднимается под потолок, сбрасывая уголь в глубокий бункер – тридцатиметровый. И мы, чтобы ноги поберечь, ложимся на эту ленту и едем, хотя всем понятно, что это категорически запрещено. Поймают – оштрафуют, премии лишат, но даже начальство – главные мастера – постоянно нарушали. А ведь едешь обычно уставший, особенно в ночную смену, и минут за пятнадцать, что катишься, успеваешь уснуть. Поэтому случаев, когда шахтёры вместе с углём улетали в колодец, было много, а там высота с десятиэтажку, да ещё сверху присыплет – безнадёжно.

Так вот, бывало, задремлешь, а каска уже бьётся о железяки сверху – ещё чуть-чуть, и конец. Прыгаешь с высоты метра два в жижу, на доски, гвозди какие-то, в темноту. Упал, каска слетает, фингал под глазом, но это всё ничего, главное – в бункер не сверзился. Грязный как свинья, ползаешь на карачках, ищешь каску – побитый весь, но живой, радуешься, что всё обошлось. Пару недель после этого на ленту даже не смотришь. Но ребята по-прежнему ездят. В конце концов рукой махнёшь и снова на конвейер.

Как-то раз лента встала – что-то в бункере спрессовалось, нужно было чистить, разгребать. Он большой, как церковь, широкий. Двое ребят сверху воду лили, двое внизу длинными штырями тюхали-тюхали, и что-то резко там пошло, да ещё вода сверху, и тех, что были внизу, смыло. Один выжил, а второй задохнулся в грязи. Меня в шахте не было в этот момент, как раз ехал на работу. Приезжаю, а начальник участка Власов говорит: «Ребята, надо помочь». Надо – значит, надо, но мы не знали, о какой помощи идёт речь. А нужно было погибшего из болота, из грязи вытащить. Он тяжёлый – грязью пропитался, страшный, а мы непривычные к такому, но вытащили потихоньку.

А под взрывы нет, не попадал. Пощёлкивание было, что-то от стен отлетало, но до аварии в тот момент, когда я в шахте был, не доходило, Бог миловал.

– На какой глубине вы работали?

– Шестьсот-семьсот метров, а потом ещё по лентам вниз, по уклонам пару сотен метров. Всё ниже и ниже.

– Давит сильно такая толща земли?

– Клеть резко летит, минуты четыре, так что от перепадов давления уши закладывает. Надо рот открывать, челюстью двигать. Если человек немного приболевший, простывший, тогда плохо ему. А если здоров, то ничего.

– Под землёй красиво?

– Да. Когда пройдём выработку, всё сделаем к приходу комиссии, мусор уберём, конвейеры, запчасти – красиво. Работали всё больше по песчанику: сперва взрывали, потом убирали. Песчаник похож на монолитный гранит, чуть голубоватый, с блёстками. Иногда находили отпечатки двух-трёх листочков, стебельков. Это сейчас они на почти километровой глубине из-за того, что пласты сдвигались, засыпало постепенно, а раньше были наверху.

«Иногда находили отпечатки листочков, стебельков»

33-я, тундра, грибы

– Под землёй не только работали, – рассказывает Михаил Иванович, – но и можно было выпить и закусить. Нас никто не проверял, пока «Северсталь» не пришла. Поставили датчики, контроль усилили. А раньше могли себе позволить снять напряжение.

На 33-й шахте, которую мы строили-строили, да так и не достроили, вообще метана нет. Там на пээнбушке, погрузочной машине, работаешь, а в кабине, кроме тормозка, чекушка водки стоит, в зубах сигарета. Приходит горный мастер – тоже с сигаретой. «Как, Михаил, дела?» – «Всё нормально». 33-я далеко от города, начальство появлялось редко, так что жили вольно. Могли подняться, грибов набрать. В округе на двадцать километров никого, и красноголовиков росло видимо-невидимо. Потом ещё много лет туда народ ездил, а когда потеплело, грибы уже сами пришли в Воркуту (смеёмся).

– Так вот, – говорит Калина, – из ствола вылезешь и окажешься в тундре. Грибов соберёшь и пока смену доработаешь, девчонки наверху их нажарят, кто-нибудь из водителей за водкой съездит. Солнышко светит – благодать. Потом садишься в вахтовку и домой. Не каждый день, но бывало. Не думайте, что мы там пьянствовали. Тяжеловато под землёй, да и страшновато, так что бывает нужно выпить, чтобы напряжение снять. Но я и раньше меру знал, не увлекался, а как жены не стало, совсем перестал.

Михаил Иванович смеётся, вспоминая:

– Вы знаете, что такое бадья? Ствол в шахте широкий, триста метров в глубину, а посередине большое-большое ведро, ну или короб круглый, не знаю, как назвать, рассчитанный на три-четыре тонны породы или угля. Бадья! Посередине трос. Породу насыпаем, она по тросу едет наверх и там разгружается.

И вот как-то захотелось нам пораньше выехать: лето – отдохнуть бы, перекурить, глядя на солнышко. А наверху девчонки работают, машинистки, которые с помощью лебёдок опускают и поднимают эту бадью. Звоним: «Света, вывези нас, пожалуйста». А Света, допустим, говорит: «Нечего вам тут делать». Ну, перепалка начинается, что-нибудь ляпнешь не то. «Ладно, – говорит Света, – садитесь». И эта бадья, полностью загруженная породой, едет вверх, а мы на ней сидим, ухватившись за трос. Скорость очень большая, как самолёт летит, сбоку ничего – никакого ограждения, а внизу – сотни метров глубины. И темнота, если не считать света от фонариков на касках. Держишься, боишься, а наверху ворота, которые должны вот-вот открыться.

Но не открываются – машинистка решила над нами подшутить. В толстых железных воротах дырочки есть, откуда идёт немного света, как звёзды, которые мы видим всё ближе и ближе. Остаётся метров двадцать, а ворота всё ещё закрыты. Сейчас вляпаемся – и от нас, конкретно, мало что останется. Лишь перед самыми воротами, метрах в двадцати, бадья начинает тормозить – а она тяжёлая – и качаться вниз-вверх, влево-вправо – играть. Мы, побелевшие от страха, держимся за трос намертво, до ворот остаётся метра два, когда наконец останавливаемся. Машинистки у нас – настоящие профессионалки, ювелирно работают. Ну и вот, бадья раскачивается, ворота открываются потихоньку, но не выскочить, мы так высоко прыгать не умеем, да и не до того – руки и ноги от страха все ещё ватные. А там сверху стоят девчонки и, глядя на нас, хихикают, а потом берут шланг и давай нас поливать. Поливают и поливают – за то, что мы неправильно разговаривали с ними по телефону. Наконец поднимают нас окончательно, ворота закрываются, и мы вылезаем – мокрые. А девчонки – они и есть девчонки, не драться же с ними.

– А почему не в клети поехали, как положено?

– Мы доделывали ствол, в котором ещё не было клети. Чтобы добраться до ближайшей, нужно было спуститься вниз, идти по шахтным выработкам, лазить по всяким дыркам. А тут никуда не нужно ходить: просто сел в бадью – пару минут, и ты на поверхности.

Хорошее место – 33-я шахта. Мы её почти построили: и стволы нарубили, и всё сделали – немного осталось. Там очень сильные пласты угля – три-четыре метра толщиной, метана совсем нет, железная дорога рядом – всё как надо. Почему её закрыли, не знаю. Всё как-то посыпалось потихоньку в девяностые, но что-то и осталось.

«Но я надеюсь»

А это из нашего недавнего – зимнего – разговора с Калиной.

– Михаил Иванович, староста храма Елена рассказывала, что вы готовите очень хорошо и на балконе что-то выращиваете.

– В том году выращивал помидоры, огурцы, в этом посадил перец чили и перец болгарский. Но не хватает света, так что, наверное, зимой сажать не стоит. Всё растёт, но медленно-медленно, ждёт весны.

А насчёт готовки – когда в молодости развёлся, долго жил один и всему научился. Мама всегда говорила: «Миша, кушай первое». Ну, я и начал суп варить, потихоньку выучился – и пошло-поехало. Дошло до того, что торты начал печь и печенье, чебуреки и беляши, готовить пельмени и холодцы – что только не делаю. В храм ношу. Летом у нас бригада подворье обустраивала, пять-шесть человек, – что-нибудь приготовлю дома вкусненькое и ребятам принесу. Торты, котлеты и прочее. Батюшку иногда угощу. Вчера, как с Крещения с речки пришёл замёрзший, подумал: что делать? Сел и голубцов наготовил целую кастрюлю.

– А кто у вас чаще готовил, вы или жена?

– Готовил я один – сразу, как начали жить вместе. Бывало, жена что-то сделает в охотку, но редко. Я ей сразу сказал, что повседневная готовка на мне. А теперь особо не для кого, но привык. Остались мы вдвоём с собакой. Из дома уйду – гавкает, не любит один оставаться мой Жужик. Жужик – это я его так назвал. А по паспорту – он же йоркширский терьер – Кумир Властелина.

– Какой ещё властелин? Это кто ж его так назвал?

– В питомнике, наверное, в Кирове. Я его купил с этим именем. Помню, как в аварию с ним попали. Если раньше, в шахте, не всегда понимал, что это Господь спасает, то тут всё сразу было ясно. У меня тогда была новая «Лада Калина». Но то ли тормоза отказали, то ли с рулевым что-то. В общем, я на полной скорости врезался в железный столб. Жужик тогда ещё молоденький был. На лобовом стекле два отпечатка: один от Жужика, другой от моей головы. Руль грудной клеткой вдребезги разбил – ничего от него не осталось. Спасатели меня вырезали из машины – ноги зажало. Автомобиль всмятку, даже крышу деформировало, сразу на свалку – уже не восстановить. Жена приезжает, глазам своим не верит, как я жив-то остался, а на мне, не поверите, ни одной царапины, только ногу ушиб, хотя пристёгнут не был. Зачем-то Господь меня уберёг.

Михаил Иванович замолчал, а потом сменил тему разговора:

– Жаль, сын далеко. Вчера видео прислал из Петербурга, как купается на Крещение. Я тоже окунался на Усе, когда помоложе был, однажды даже в сорок два градуса мороза. И супруга купалась, у неё рубашка специальная была, льняная, из Иерусалима привезённая.

– Жена снится?

– Часто.

За последние несколько лет Михаил потерял не только супругу, но и отца, и старшую сестру, и старшего сына – Юрия… Сыновей у него было двое, оба поехали в Петербург на работу. Юрий – здоровый, спортивный парень, чемпион Северного флота по боксу – однажды, когда стали будить на работу, сказал: «Я попозже сам встану». Заснул и уже не проснулся – остановилось сердце.

Умерли или уехали друзья-шахтёры. Ходит теперь Михаил по городу в праздничный день и редко-редко встретит знакомое лицо, да и то не из ближнего круга.

– Татьяна, сын, отец с сестрой – все мои снятся, – говорит он, – все приходят. Дома молюсь за них утром и вечером. В церковь приду – всех вспомню, помолюсь. Ухожу – снова помяну. Все они у меня на фотографиях на стене, каждый день передо мной. И дедушки с бабушками, и прадедушки с прабабушками – все со мной. Свидимся ли? Я не святой, бывает, и засомневаешься иногда. Но я надеюсь.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска