Ольга ТУЛЯКОВА

 Из леса – в храм, в Кукарку

В Советске (древней Кукарке) я оказалась нежданно-негаданно. Как повелось в последние два лета, жила в палатке у скал – так мы в Кирове называем выходы горных пород на высоком берегу извилистой речки Немды. Вокруг – поля, леса, заповедные места, обезлюдевшие ещё в 1970-х, после того как под укрупнение попали ближайшие деревни Чимбулат и Камень. Жить на природе хорошо, мирно, просто. Но в конце августа, накануне Успения, я подумала, что неплохо бы моё отшельничество дополнить молитвой и сходить на службу.

«Сходить» означало как-то добраться за 30 км до города Советска, где был ближайший храм. Автобусы на Немду не ходят, машин с туристами в эти уже по-осеннему холодные дни не видно. Понадеявшись встретить попутку в дороге, я прошла шесть километров по грунтовке пешком и очень хорошо их запомнила – холод, встречный ветер и навалившаяся усталость не раз рождали желание повернуть обратно. «Искушение, – думала я, – всё равно на берегу и в палатке холодно, да и делать нечего – идём дальше, идём в храм».

Вскоре меня подхватил оранжевый КамАЗ-зерновоз, затем такая же огромная грузовая машина каких-то связистов – и вот наконец я в Советске. Ищу на карте церковь и ещё с километр топаю пешком по узкой улочке с двухэтажными деревянными и каменными современными домами – над крышами показался купол.

Успенский храм с Советске (бывшей Кукарке). Фото автора

Пришла уже поздно, к Великому славословию. В храме растерялась: такого простора не ожидаешь, глядя на церковь снаружи. Людей или было немного, или они «потерялись» из-за размеров храма. А может, по старой памяти я ожидала увидеть такое же количество прихожан, как в вятском соборе Трифонова монастыря или в дивеевском Троицком храме, где обычно встречала Успение. У Трифона Вятского на этот праздник был обычай оставаться после всенощной возле плащаницы и всю ночь с отцом Иовом читать акафисты, каноны. Дивеевское Успение мне запомнилось мелодиями праздничных стихир, голосами монастырского хора и ночной литургией.

«Такого простора не ожидаешь, глядя на церковь снаружи». Фото автора

За воспоминаниями и молитвами служба в кукарском храме подошла к концу. На улице стемнело. Понятно, что если я и доберусь к ночи до палатки, то наутро не побываю на литургии, а хотелось бы причаститься.

Жду, когда служивший священник – наверняка настоятель, потому что в возрасте, с седой бородой – выйдет из алтаря. Вместе с благословением прошу устроить меня на ночлег и в доказательство неприхотливости показываю спальник. В храме уже никого, только пара женщин в лавке.

Священник в замешательстве – девать меня, по большому счёту, некуда: в храме не оставишь, а прихожане уже разошлись. И тут одна из служительниц говорит: «Я к себе возьму». Участь моя счастливо решается – есть где ночевать, есть возможность сходить завтра на причастие.

Григорий

Раба Божия Елена, давшая мне ночлег, живёт неподалёку, в скромной квартире с настоящим печным «титаном». На кухоньке она угощает меня ужином и, слово за слово, рассказывает историю своей семьи – со стороны отца, со стороны матери. Так неожиданно мне удаётся прикоснуться к жизни Григория, Анисьи, Анны, Меланьи и прочувствовать дух прошедшего столетия.

Кукарская слобода на старой фотографии

Сама Елена родом из села Муша.

– А храм в Муше помните? – спрашиваю.

– Помню, ангелами был расписан весь купол. Но сначала кресты с него упали, потом купола не стало.

Она рассказывает о своём деде – Григории. Родился он в 1897 году. Жили так бедно, что у него до 17 лет не было штанов – ходил по селу в длинной, до колен, рубахе. А в 1916 году, когда исполнилось 19, отправился в окопы Первой мировой. Потом прошёл ещё две войны. Елена достаёт из папки документы, читает: «Шалахов Григорий Дмитриевич. Военный билет выдан в 1916 году. Был признан строевой и зачислен в полк». Родным он потом рассказывал: «Сидим в окопах. Немцы, слышно, чай пьют, едят, а у нас нет ничего. Те нам хлеб кидают, чтобы поесть могли. А потом приехали агитаторы в кожанках, в ремнях. Принесли тогда и еды, кормить стали, потом увели с фронта». Было это перед самой Октябрьской революцией.

Но в запас Григория уволили лишь в 1921-м. Где и как воевал в Гражданскую, неизвестно – ни записи, ни воспоминания не сохранились. А вот в Великую Отечественную сражался на Донском фронте, потом – на Втором Белорусском, в 75-м стрелковом полку. Закончил службу в августе 1945 года сержантом. Получил медали «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда». Лишь случайно родные узнали, что был тяжело ранен.

– Как-то дед говорит отцу: «Ваня, ты меня подстриги». Когда тот за ухо зашёл: «Ваня, тут поосторожнее». Отец волосы раздвинул, а там жилка пульсирует, покрытая кожей, и кости под ней нет. Отец как увидел, у него даже руки затряслись, нехорошо стало, чуть в обморок не упал. «Тятя, у тебя тут что?» – «У меня тут ранение». Оказалось, в госпиталь дед попал не сразу – пока подобрали, пока довезли, в ране завелись личинки. Но они его и спасли. Хирург тогда сказал, что если бы они гной не съели, то началось бы воспаление мозга и дед бы не выжил.

Григорий не только про ранение, но и про войну не любил рассказывать, а как начнут при нём вспоминать – у него сразу слёзы.

– Сколько его помню, дед всё работал – возил воду для фермы, для столовой. Был он ещё не старый, но слабый здоровьем и летом ходил в валенках. Ему дали самую смирную лошадь, на которой он подъезжал к колодцу, вёдрами набирал воду в большую железную бочку. И нас с двоюродным братом на ней катал. Дед впереди сидит, мы – сзади, и как мотнёт, холодной водой сверху как окатит – весело!

Анисья и Анна

Женился Григорий на статной Анисье, и родилось у них семеро детей. Избушка небольшая, невысокая. Полотенце одно на всех, зато длинное – от пола до потолка. Кто повыше – вверху вытирался, кто пониже – у пола. Когда дети шалили, взрослые полотно скручивали и превращали в педагогическое средство.

Отец Елены, Иван Григорьевич, вспоминал, как его посылали относить хлеб священнику. Сами жили бедно, досыта не ели, но голодающей семье батюшки из мушинского храма старались помочь. Анисья испечёт, бывало, два каравая: один своим, а другой велит отнести в храм. Служб в нём уже не было, батюшку забрали органы, а матушка с детьми ютилась в холодной палатке при храме. Кормить их не разрешали, побираться было запрещено, но сельчане тайком подкармливали. Когда матушка брала этот хлеб, то плакала. Потом она и дети куда-то пропали – ни про них, ни про священника никто больше не слышал. Храм в Муше закрыли и сделали там мастерские. Сейчас от него остались только полуразрушенные стены.

Жена Григория, Анисья, пережила тяжёлые военные годы одна, без мужа, с малыми ребятишками, а в 1946-м простыла и умерла. Дом и дети остались без присмотра. Только одна дочь была взрослой, замужней, а остальные мал мала меньше, самой младшей – два года. Нужна была хозяйка, да только кто на себя такой крест возьмёт – семеро чужих ребят?

Но Анна согласилась. Была из одной с Григорием деревни, к тому времени уже овдовела, вырастила детей и жила в Свердловске. Туда, за тридевять земель, он и поехал свататься. Может, в юности они нравились друг другу, но тогда никто об этом не спрашивал: Григория женили на Анисье, Анну выдали за богатого.

В Свердловске она шила на «Зингере» офицерские ремни. И не думала, наверное, уже ни о возвращении в вятскую глубинку, ни о семье. А тут приехал Григорий, позвал замуж, честно сказав, что у него семеро по лавкам. Но она всё равно согласилась и поехала – из города в деревню, из беззаботности в хлопоты, из одиночества в семью, от чужих к своим.

При увольнении Анну наградили швейной машинкой, и та в новом хозяйстве очень пригодилась. Елена вспоминает рассказ отца: «Первый раз повела она девочек в баню, а как помылись, видит – они снова грязное надевают. Оказалось, другой одежды нет, переодеться не во что. Вот она и взялась им шить и перешивать».

Когда девочки подросли, Анна отправила их учиться в Свердловск, к своим старым подругам. Те их приняли, помогли устроиться. Так четверо дочек Григория там и остались. Всех их названная мать пристроила, вывела в жизнь.

Была она верующая. После того как в Муше храм закрыли, ходила на службы в Советск за сорок километров. Ночевала у подруги, а после литургии опять пешком домой. Возможно, видела Матфея Яранского. Ей было 17 лет, когда он умер, а в Яранск из Муши ходили на Троицу, Пасху, престольные праздники. Шли пешком напрямки, лесными тропами. Выходили в четыре часа утра и к ночи добирались до Яранска. Останавливалась она там обычно у знакомых батюшки с матушкой.

Мама Елены говорила ей, что, пока бабушка Анна была жива, они с мужем ладили более-менее хорошо – та за них молилась. А когда умерла, стали ссориться.

– Про Анисью, – рассказывает Елена, – все говорили, что она была очень красивая – высокая, статная, мощная. Бабушка Анна была другая – невысокая, но в ней тоже была красота и какая-то изящность.

Елена не думала, не догадывалась, что любимая бабушка ей не родная, пока в школе её однажды не похвалили. «В кого ты такая хорошая, девочка?» – «В бабушку». – «Так она же тебе не родная!» Елена тогда сильно расстроилась. Ведь родной – это тот, на чью любовь ты можешь рассчитывать без заслуг и условий, чья близость подразумевается сама собой, по праву родства. Но неродной, оказывается, может быть ближе родного.

– Она такие вкусные пекла пироги, ватрушки, – вспоминает Елена бабушкину заботу. – Напечёт и идёт ко мне: «Давай побегай». Я бегу к двоюродному брату Петьке – он жил в селе за оврагом: «Петька, пойдём к бабушке пироги есть». Наедимся, ещё домой несём своих покормить…

Вспоминает Елена, что в детстве любила у бабушки Анны ночевать:

– Иногда спишь, да вдруг проснёшься: лампадка теплится, бабушка и подружки её на коленях молятся. Они по праздникам у неё собирались молиться.

В деревне все ровесницы Анны были солдатками и все – Нюры. Звали их по имени мужа: Анна Колиха – муж, стало быть, Николай, Анна Гришиха – муж Григорий. Многие после войны остались вдовами.

– Соберутся они, сядут, а мы, маленькие, около них вертимся, слушаем, – говорит Елена. – Помню, говорили, что в конце, при антихристе, землю всю проводами опутают, а потом все провода уберут и будут по воздуху общаться. Не знаю, откуда они это слышали, но очень на телефон и Интернет похоже. А как-то прибегаю к бабушке – весна, тепло, я нараспашку – и галстук показываю: «Меня в пионеры приняли!» Она в слёзы, но ничего не сказала.

Иван

Папа Елены, Иван Григорьевич, родился в 1930 году. И чуть не умер в младенчестве, да спасла забота местного священника. Имя его не сохранилось, но Иван всю жизнь помнил, что «помер бы, если бы не поп». Григорий тогда упал с крыши и повредил позвоночник – его увезли лечиться в Киров. Анисья уехала за мужем ухаживать, а Ванюшу оставили с бабкой Меланьей.

Та была в разуме, нестарая, но внука почему-то почти не кормила. Нажуёт лук с хлебом, завернёт в тряпочку и даст младенцу. Хорошо, что священник ходил, проверял, увещевал: «Ты что, Меланья, зачем его луком с хлебом кормишь? Молоко дай, иначе не выживет. Грех на душу берёшь». Непонятно, почему бабушка к Ване так относилась – из мальчиков он был первым, а вообще из детей четвёртым. Может, так бедно жили, что хотела от лишнего рта избавиться? Елена вспоминает рассказы папы, что тогда было какое-то поветрие, оспа или тиф, так пелёнку больного ребёнка брали и здорового в неё заворачивали, чтобы заболел да умер.

Все в деревнях в то смутное время недоедали и тяжело работали. Прокатилась по серым избам и скупым на урожай полям сначала Гражданская война с продразвёрсткой, потом раскулачивание и коллективизация. Папа рассказывал Елене: «Комиссары приехали и увели всех коров. Мама ревёт, тятя крепится. К вечеру коровы заревели – никто их не кормит, никто их не доит. Бабы ревут, около забора ходят, а ночь наступила – мы свою корову привели домой. Мама её покормила, подоила. Утром тишина – никто ничего не говорит, да и понятно, перемрёт стадо, если его не кормить. Но потом всё равно коров обратно в колхоз забрали».

Когда началась война, Ивану было всего 11 лет, но детство у него закончилось. Он возил зерно из села Муши на элеватор в Советск. Сам правил лошадью, принимал и сдавал товар, а обедал тем, что в узелке взял из дома.

Все успевали сделать один рейс, а он – два. Старался, зарабатывал трудодни. Порядок был такой: утром загрузка, потом дорога в Советск, разгрузка и домой. И там, и там очередь, никак за день дважды не управиться, но Ваня загружал телегу с вечера, спал прямо на мешках, чтобы не украли, и чуть свет выезжал. Все в 8 утра только грузятся, а он уже на элеваторе. Перед обедом возвращался и успевал сделать ещё рейс.

Спал урывками и всё в телеге, на мешках. А ещё по ночам носил из Муши в Советск яйца продавать, чтобы иметь хоть какие-то деньги, но тайком, по своим, а иначе могли привлечь за «коммерцию». Сами яиц почти не видели, ведь другую их часть сдавали государству.

Как-то пришлось Ивану идти пешком не одну ночь. В 15 лет в 1945 году его через военкомат забрали в Киров, в фабрично-заводское училище. Анисья тогда была ещё жива и ревела: не хотела отдавать – чуяло материнское сердце беду. Да кто её спрашивал? – приехали люди в фуражках, зачитали список, кого забирают, и увезли ребят в Киров. Поселили в общежитие, учили, кормили, на вечер давали сухой паёк.

А городские парни приходили каждый вечер их отбирать, кто не отдавал – тех били. Друга Ивана избили так, что он умом тронулся: сидит на кровати, качается, ни на что не реагирует. День просидел, два, потом за ним приехала мать и увезла. Иван и сам был задиристый, да кировских парней было больше, силы неравные. Решил не ждать, когда совсем забьют, и сбежал.

Отправился домой пешком. Путь неблизкий – 170 километров. Тогда уже начались заморозки, особенно по ночам было холодно, а в деревни беглец боялся заходить, ночевал в стогах, ел то, что найдёт. Шёл по лесам один, прятался от людей, мёрз, голодал. Больше недели добирался. Дождался ночи, тихонько пробрался к дому и стукнул в окно. Анисья услышала, выскочила, говорит: «Ой, за тобой ведь уже приходили».

Кто знает, чем бы закончилась эта история (в послевоенные годы за самовольные отлучки не жаловали), если бы мальчика не отправили подальше к родне.

Окончить школу Ване не довелось – только три класса, которые отходил до войны. Елена рассказывает об одном случае, про который отец не мог вспоминать без слёз:

– Когда он пошёл в армию, поставили их, человек 150. Кричат: «У кого высшее образование, выйти из строя!» Шагнуло трое. Потом: «У кого 10 классов, выйти из строя!» Тут уже побольше шагнуло – человек 10. Потом: «семь классов», «шесть классов», «три класса», «один класс». И тут папа, когда рассказывал, плакал. Всего вышло от силы человек 50, а 100 были вообще неграмотными.

Служил Иван три с половиной года в Кёнигсберге. Ещё до армии выучился на шофёра и здесь работал на «полуторке». К починке машин у него был настоящий талант – всегда его рота занимала первые места по боевой готовности. Когда пришла пора увольняться, офицеры говорят: «Оставайся, у тебя есть организаторские способности, за тобой солдаты идут, ты технику знаешь – у тебя получится служить». Он и думал остаться, но названная мать Анна ему написала, что в колхоз пригнали новую машину, а работать некому. Да и по хозяйству помощь нужна: брат Коля сердечник, помощи от него мало. К тому же ушёл служить он уже женатым, супругу на сносях оставил. Дома и жена молодая, и ребёнок маленький.

Иван вернулся, и не пожалел. Всю жизнь проработал снабженцем – в основном ездил в Киров. Как-то в голодный год, когда нечем было кормить коров, его вместе с другими послали на Кубань за соломой. И в Латвию отправляли за запчастями.

Мама Елены, Татьяна Васильевна и папа, Иван Григорьевич – после армии. 1956 г.

– Он работать любил и людей понимал, – говорит Елена. – Разговориться мог с кем угодно. Пришёл как-то домой, смеётся. Говорит, догнала его то ли десятка, то ли рубль. Не помню, но деньги в то время значительные.

Оказалось, в Советске на рынке одной женщине из дальнего села не хватало денег на сапоги. Того, другого накупила, а на сапоги не осталось. А когда в другой раз получится в город попасть? – автобусы тогда не ходили, лошадь тоже не всегда можно было достать. Да и как вернёшься домой без нужной вещи, не босой же ходить? Она стоит сокрушается. Иван увидел её и протягивает деньги. «Как это, как я тебе верну?» – спрашивает женщина. «Шалахов я, из села Муша».

Иван уже и забыл про деньги, а та женщина всё не знала, как долг вернуть: до села путь неблизкий. Наконец встретила в Советске жительницу из Муши. «Ты знаешь такого-то?» – «Как не знать!» – «Передай ему деньги, он мне тогда дал». Так через год долг вернулся.

А в Кирове вышла история с рябиной… Приехал Иван на базу, стоит в очереди, ждёт погрузку и слышит, как одна кладовщица говорит, что хочется ей рябины. Дело было зимой, ягод давно нет, а у Ивана в Муше то ли сушёная, то ли мороженая заготовлена. Развернулся он и стрелой 300 километров туда-обратно. Привёз кировчанке рябину и просто так подарил – та довольна, стала его потом под погрузку в числе первых ставить.

В Киров Иван любил ездить, и его туда любили посылать, потому что всегда и запчасти, и всё нужное привезёт, и машина у него всегда на ходу, так что начальство ему доверяло. По дороге бесплатно сажал кого-то в кабину – только что-нибудь рассказывай, разговаривай, не дай уснуть. Таких попутчиков, ближних и дальних знакомых, у Ивана было много.

– Он вообще был изумительным, – говорит Елена. – Слава Богу, мне с родителями повезло. Только сейчас начинаешь это понимать. У отца был такой слух – он мог по звуку определить, что с мотором не так.

И Елена вспоминает, как другие водители бьются, не могут найти причину, а отец придёт, послушает и скажет, что за поломка.

Выезжать в Киров приходилось очень рано, ещё до рассвета, а вставать в два часа ночи. Кроме недосыпов, терпел Иван и холод. Сначала он работал на «полуторке», потом на «сотке», потом на тракторе. У «полуторки» кабина была фанерная – не кабина, а холодный ящик. Водителя грело только тепло от двигателя. Поэтому на пенсии у Ивана начали болеть застуженные суставы, стал прихрамывать, потом случился инсульт и правая нога стала запинаться.

– Я с понедельника до пятницы на работе, – говорит Елена. – В субботу приду к нему, готовлю, дрова к печке ношу, всё делаю. А он наскучается за неделю – мне про свою жизнь и рассказывает.

Родители Елены у своего дома. Середина 1980-х гг.

Дочь учительницы

Вспоминая мамину родню, Елена говорит, что жила она лучше, чем папина, хотя по современным меркам всё же трудно и бедно.

Татьяна, мама Елены, в 17 лет осталась круглой сиротой. Её мать умерла, отец погиб в войну. Звали его Василием. Он выписывал газеты, разумно управлял хозяйством – слыл человеком работящим и умным. По осени, когда убирали урожай, кадушками перемерял зерно, высчитывал, сколько можно потратить до Покрова, а сколько до Филипповок. Другие уже мякину едят, а у Василия есть хлеб. Поэтому к ним любили наниматься в работники – и платят хорошо, и кормят сытно.

Когда началось раскулачивание, батраков Василию припомнили, смотрели косо. И в колхоз он вступать не захотел. Пошли туда те, кто работать не любил. А весной взмолились: «Возглавь». Оказалось, они всё проели – надо сеять, да нечего.

Василий согласился, но тут же стал заставлять работать – кто не работает, тот и трудодней не имеет. Колхозники обозлились, избили председателя до полусмерти. Когда его нашли, чуть живого привели в избу и положили на лавку. Жена столько слёз над ним пролила, но выходила травами. Стал он дальше председательствовать. А недовольные злятся – увели из колхозного стада коней и обвинили Василия, будто он их продал. Припомнили ему и то, что не хотел вступать в колхоз, и посадили. Перед войной он освободился, ушёл на фронт и не вернулся.

Татьяна, как и три её сестры, стала учительницей.

– Спать ложусь, – вспоминает Елена, – она сидит, планы пишет. Утром просыпаюсь: печка топится, а она опять планы пишет.

Времени на хозяйство не оставалось. Поэтому, когда Елена захотела поступать в педагогический, родители воспротивились: «Из тебя тогда ни хозяйки, ни жены не выйдет, всё будешь в тетрадках сидеть». И отправили в Киров учиться на бухгалтера.

– Я с подружкой Людой поехала, – вспоминает Елена. – Сама прошла по конкурсу, а её взяли только на гидромелиоратора. Я, чтобы от подруги не отстать, попросила меня туда же перевести. Приезжаю домой, мама в огороде полет – как узнала, так в борозду и села: «Тебя отец на бухгалтера послал учиться, что ему скажешь?»

Полгода помалкивали. А потом начались сложные предметы: электротехника, гидравлика, динамика, геология, гидрология. Когда нужно было что-то рассчитать, Елена справлялась первой. И ответ был правильный, но как она к нему пришла, объяснить не могла – находила решение без формул, по интуиции, как её отец, когда на слух определял поломку в моторе. Только оценки ставили не за чутьё, а за знание теории.

– На каникулах, – вспоминает Елена, – папа съездил в Киров. Видно, зашёл там узнать, как я учусь. Возвращается, документы выкладывает и говорит: «Всё, отучилась, гидромелиоратор, пойдёшь в Советске в медучилище».

Окончив его, Елена работала медсестрой в лаборатории, потом в Доме малютки, больнице и школе-интернате, но всегда чувствовала, что медицина – не её. Когда жених Саша вернулся из армии, они уехали в Березники Пермской области. Но не прижились – настолько воздух был отравлен химикатами местных заводов.

Вернулись в родные края, получили квартиру. Елена снова попыталась работать в больничной лаборатории, а тут в райфинотделе открылись вакансии. Елену приняли, отправили заочно учиться в Киров, и она наконец почувствовала себя на своём месте.

На этой фотокарточке для документов Елене 27 лет (1983 г.)

– Пока я к бухгалтерии да бумагам не пришла, как папа благословил, нигде мне не работалось. А тут понравилось. Приедешь на проверку в район, сразу снимаешь кассу, смотришь, сколько квитанций в наличии, сколько денег. Там и сельхозналог, и транспортный, и на имущество, и на землю. Начинаешь считать всё это, сводить, что откуда взялось, – как шарады разгадываешь. Любила эту работу.

Прийти в Церковь Елене помогла матушка Тамара – жена тогдашнего настоятеля Покровской церкви отца Николая Смирнова. Её дочка Марина и сын Елены Гриша вместе ходили в подготовительный класс музыкальной школы.

Как-то, пока ждали детей, разговорились.

– Я смотрю, человек адекватный, – рассказывает Елена. – Хоть и учили нас, что религия – мракобесие. Матушка спросила, почему мы в храм не ходим, пригласила в воскресную школу. Раз пришли, второй, нам стало интересно, всё нравилось.

Но муж Елены был против, чтобы они надолго уходили в воскресенье. Ругался, запрещал…

– Как-то идём по полю, всё вспоминаем, что на службе было, что в воскресной школе. Я говорю: «Ладно, Гриша, ещё раз спросим и, если папа против, не будем ходить».

Это было в воскресенье, а в понедельник у мужа внезапно случился гипертонический криз. Приехала скорая, повезли в реанимацию. Когда носилки поднимали в машину, Елена ещё раз подошла: «Можно ходить нам в воскресную школу?» Услышала: «Идите». Муж быстро поправился, а Елена с сыном потом долго ходили в воскресную школу и так постепенно пришли в храм.

(Окончание следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска