Как привыкли наши читатели, редакционные экспедиции с последующими отчётами совершаем мы регулярно. Но дело это совсем не новое. По Северу России путешествовал и выдающийся русский поэт второй половины XIX века Константин Константинович Случевский (1837–1904), оставивший живые заметки. Материал для своих путевых очерков «Поездки по Северу России в 1885–1886 годах» он собирал в ходе поездки в свите Великого князя Владимира Александровича. В июле 2018 г. (№ 807) наша газета опубликовала его очерк «Соловки». Сегодня продолжаем тему – Русский Север XIX века глазами авторов той эпохи.

* * *

Паровой катер, несмотря на встречный юго-восточный ветерок, или – как его здесь называют – «обедник», отвалив от клипера «Забияка», шёл быстро. Прежде всего обозначилась на приближавшемся берегу сосновая роща с часовней Ильи Пророка, отстоящею на три версты от Кеми; роща эта – любимое место прогулок кемлян и единственная представительница зелени на голых скалистых окрестностях.

На клипере «Забияка»

Почти одновременно с нею глянула вдали и сама Кемь, и яснее других обозначились на плоском берегу едва видного из волн городка две церкви: старый, закрытый по ветхости, и новый, неоконченный – соборы; есть ещё небольшая третья церковь – кладбищенская; так что в городе церквей две или три, как считать.

Кемь. Вид на собор и мост

Яснее и яснее поднимались из воды мелкие строения; вырастал как будто и берег, замкнутый вдали по кругу довольно высокими холмами; вправо от нас просунулся в море каменистый мысок, и невдалеке от него, на зелени прибрежного луга, шло, направляясь к городу, довольно большое стадо. По некоторым из печатных источников, мурманские и беломорские коровы питаются рыбой, треской, вследствие безусловного недостатка травы. Может быть, такие коровы и существуют где-нибудь дальше, но тут, в Кеми, нет достаточной причины этому оригинальному развитию коровьего вкуса.

Около 2 часов времени прошло с тех пор, как мы покинули «Забияку», и, идя против ветра, но по приливу, оставив слева полуразрушенную батарею, построенную против англичан в 1855 году, въехали в довольно широкий бассейн, образуемый рекой Кемью; на берегу, вправо, лежали, накренившись, несколько судов, прибитых весенним ледоходом; невысокие, голые, скалистые холмы вырисовывались за ними и будто вырастали. Отсюда увидели мы очень ясно: новый собор с его тремя шатровыми шапками, мост на колодах через реку Кемь, сильно пострадавший в последний ледоход, так как третью часть его снесло, небольшие домики, островок с часовенкой, благополучно существующие в самой стремнине порога. Мы могли любоваться на разостлавшуюся по берегу громадную радугу горожанок-кемлянок, разубравшихся наилучшим и наипестрейшим образом для встречи Великого князя. До берега, казалось, так близко, рукой подать, можно было отличить черты каждого лица, чуть ли не рисунки сарафана и кацавейки, а между тем самое трудное предстояло: рядом с нами клокотал порог, покрывая своим вечным голосом временное «ура!», нёсшееся с берега. Между островком с часовенкой и городом река Кемь перекидывает свои крупные сердитые волны через крутой и высокий гребень скал и направляет их дугой, образуя сильную круговую стремнину. Паровой катер мог двигаться только до этого места, а тут предстояла пересадка на маленькие лодочки, лёгкие, быстрые, доски которых связаны сосновыми корнями или тростником. Порог ревел невообразимо, заглушая людские голоса, когда у самого края его к катеру подскочили расцвеченные флагами лодочки с гребцами женского пола. С лентами на лбах, в золототканых повойничках, с цветными платочками на шее и груди, быстро и ловко подгребли кемлянки к катеру, и на первую ближайшую лодку пересел Великий князь. Любопытно было видеть со стороны, как кричавшие «ура!» и махавшие платками лодочницы находились, так сказать, между двух огней: хотелось им смотреть на Великого князя, а между тем нельзя было терять секунды, чтобы не быть снесёнными стремниной. Нечего было делать, принялись кемлянки за работу: раз, два, три – и утлая лодочка, подчиняясь могучим ударам вёсел наших плечистых северянок, скользнула по направлению к берегу по безумно прыгавшим белым волнам порога.

Его Высочество в порогах Кеми

Минут через пять Его Высочество был на берегу, а скоро вслед за ним и мы остальные. «Ура!» заглушило на некоторое время шум порога, и двинулась людская радуга, женская фаланга, в пестрейших, зачастую златотканых одеяниях, вся залитая светом самого яркого солнца, вслед за Его Высочеством, в собор. Лошадей в Кеми нет – пришлось идти пешком.

В Кеми встретились мы, таким образом, в первый раз с типом обычного на нашем Севере в летнюю пору в высшей степени характерного женского города. Весь мужской персонал, способный работать, отправляется в марте или апреле на Мурман, и возвращаются они не ранее сентября или октября. Матери, жёны и дочери остаются на местах, что нисколько не мешает им отваживаться в открытое море, когда и на чём угодно, и прибрежное дитя ещё в люльке готовится быть моряком, не знающим страха и вскормленным неприветливым морем, так как матери-кормилицы берут с собою ребяток в лодки и укладывают спать на носу или на корме. Смелы кемлянки до безумия, и нередко тонут они, даже в городском пороге, но эти безвременные жертвы не влияют ни на общий строй жизни, ни на личные характеры. Тонуть так тонуть, кричать так кричать, а кричат же кемлянки невообразимо, потому что говорить попросту в Кеми нельзя – и обыкновенная речь заглушается вечным голосом вечного порога.

Кемлянка

Его Высочество прослушал в соборе многолетие. Собор этот очень давно строится и на деньги (кажется, 60 000 рублей), пожертвованные частным лицом, и всё не достраивается. Говорят тут о том, будто и в самой постройке этой не было необходимости, так как старый собор вовсе не ветх; говорят, что большинство населения Кеми, и в особенности заправилы, раскольники, что поддерживать собора они не хотели. Верно то, что старый вовсе не так ветх, как о нём толковали; хотя он строен 175 лет тому назад, но лес его прочен и при некоторой поддержке мог бы служить ещё очень долго; в нём трёхъярусный иконостас и очень древние иконы, несомненно, старейшие, чем сам собор, пожалуй даже новгородские, из каких-нибудь прежних исчезнувших церквей; имеются два придела, в каждом по иконостасу резному, деревянному, с очень характерными царскими дверями: краска с них лупится, позолота потёрта. Великий князь посетил и этот храм и заявил начальнику губернии своё желание, чтобы древность этого собора, которая, будучи перенесена, уже отчасти украшает строящийся новый собор, в случае, если бы она оказалась ненужною и не оценённою по достоинству, была доставлена в Музей христианских древностей при Академии художеств. Благодетельное желание Его Высочества, распространённое более широким применением к другим местностям России, невероятно легкомысленно уничтожающим древности, может принести своим осуществлением громадную пользу, и нельзя сомневаться в том, что это так и будет. Новый недостроенный собор не может выдержать сравнения со старым: это заурядная небольшая церковь, скорее комната, чем церковь, имеющая сени, отделённые перегородкой и украшенные очень немногими иконами; в старом соборе их много, и если не озаботиться о перенесении их или починке крыши, то предстоит неминуемое и скорое разрушение, так как дождевые потоки уже разрисовали сиротящиеся стены храма своими сталактитными изображениями. От стен веет сыростью, несмотря на погулы ветра по храму.

Смотр кемской местной команде ограничился поверкой строя, потому что – это может показаться оригинальным – производству гимнастики и фехтования помешали кемлянки, буквально наводнявшие место построения. Воинские чины живут здесь по обывателям, впредь до ожидаемого в скором времени возобновления сгоревших казарм; они пользуются временно отведённою им сборною, удовлетворяющею возможным от учебной залы требованиям. Посетив острог и городскую больницу, Великий князь интересовался, по имеющимся в канцелярии начальника команды данным, состоянием в команде грамотности и как числом, так и родами совершённых нижними чинами преступлений и проступков; в заключение ознакомился с расходом людей на службу.

Временно остановился Его Высочество в лучшем доме города, принадлежащем сыну городского головы Водохлёбова, находившемуся ко времени приезда Великого князя в море на промыслах. Это один из богатых хозяев-поморов; у него семь шняк, три шхуны и две промысловые яхточки; дом убран чисто, совсем комфортабельно; вообще поморские дома могут похвастать обстановкой: гардины, зеркала и мягкая мебель не редкость у таких хозяев промыслов. Живут поморы обыкновенно в нижнем этаже, по праздникам переходят в верхний и тут принимают гостей; одним из существенных украшений является гладко вычищенный, зачастую накаливаемый самовар; он ставится на почётном месте и играет, если угодно, роль статуи; наряжаться любят жёны и дочери не только хозяев, но и простых работников – «покручников», так что если верить рассказам, то почти всё, что остаётся свободным от заработков, идёт на одеяние. Яркость цветов действительно поразительна; как и во многих местах Севера, местный жемчуг, вылавливаемый в реке Поньке, в 50 верстах отсюда, составляет одно из любимых украшений; шелков и золотой ткани тоже очень много. Здесь, как и везде, любят «песни играть», и во всё наше пребывание на берегу под рокотанье порога с разных сторон слышалась песня.

Жемчужница, Unio margaritiferus, по словам профессора Гримма, очень распространена в прозрачных, светлых водах речек нашего северного края, и подтверждение этому имеется действительно в нарядах женщин олонецких и архангельских; особенно славятся жемчужницами речки Сюзьма, Сума и Повенчанка; добыча же жемчуга наиболее развита в Коле. Ловят жемчужницу или «ракушницей», деревянной рамой, снабжённой ножом, с помощью которой сцарапывают ракушку с каменистого дна, или просто руками, обходя известные места и пользуясь светом полуденного солнца. У промышленников сложилось даже нечто вроде особого одеяния с принадлежностями лова; надо иметь много опытности, чтобы по наружному виду раковины судить о том, есть ли в ней жемчуг, и не вскрывать понапрасну; попадаются жемчужины до 100 рублей ценою, но редко; сбыт жемчуга обеспечен всегда.

Жителей в Кеми около 1000 человек. Как и значительная часть побережья Белого моря, Кемь в своё время была поместьем Марфы Борецкой, и в 1450 году отдана ею Соловецкому монастырю, о чём и свидетельствует хранящаяся в монастыре «вкладная крепость» с вислыми свинцовыми печатями. На этих древних документах зачастую не обозначалось ни числа, ни года; не более точны были и межевые знаки; определялось, например, что уступаются те «два лука (или две обжи, каждая длиннику 126, а поперечнику 32 сажени) земли, где Пареенка да Першица живут». Следовательно, эти сгинувшие Пареенки да Першицы – тоже исторические данные. В 1597 году вторглись сюда «коянские немцы», то есть финляндцы из города Кояна, причём были побиты соловецкий воевода Озеров и бывшие с ним стрельцы. Новое нападение последовало год спустя, но воевода Аничков отбился; в 1657 году Соловецкий монастырь, по-видимому, сильно интересовавшийся Кемью, поставил здесь острог и снабдил его пушками, пищалями и припасами. Есть сведения, что острог этот напором льда снесён в 1763 году. С 1785 года Кемь уездный город, и открывал его бывший в то время олонецким губернатором Державин, едва не потонувший при этом случае.

Хотя Кемь считается одним из лучших уездных городов Архангельской губернии, тем не менее летом нет в него въезда, нет выезда в экипаже. Г. Михайлов, пробывший здесь целое лето, утверждает, что он видел одну только лошадь, занятую развозом водки на санях. Он был счастливее нас: мы не видели ни одной. По его словам, гористая местность Кемского уезда дальше, в глубь страны, выработала даже особый тип архангельских горцев, а близость моря, опасного моря, вынянчила замечательных моряков. От Кеми до Онеги и по всему Кандалакшскому заливу на протяжении 500 вёрст нет вовсе сухопутных дорог, и всё сообщение происходит на карбасах, для чего приблизительно на 40 верстах расстояния устраиваются почтовые пункты; гребут опять-таки только женщины и могут сделать 120 вёрст, работая в две смены. По окраинам города есть кое-где огороды, где растёт морковь, редька, репа и брюква; по-видимому, картофель – корнеплод слишком нежный для этих широт; капусту тоже привозят, и цена ей 5 руб. за 100 кочней. Но и Кемь некоторым образом юг относительно недалёкого Мурмана, потому что в одном из становищ морского побережья Ура, которое мы посетим, морковь уже не растёт, и люди ограничиваются только тремя остальными овощами. Говорят, впрочем, что в этой далёкой Уре в 1873 году пробовали сеять ячмень и как будто что-то получили.

Легко, конечно, относиться саркастически к этой скудости и угрюмости страны двухмесячной ночи; легко нам, наезжающим, судить о том, что измаянный работой, часто становящийся лицом к лицу со смертью в океане, со смертью в становище в образе цинги, или скорбута, помор лишнее выпьет. Но что за сила воли обитает в этих людях, каких только подвигов нельзя ожидать от них! В 1850 году в «Архангельских губернских ведомостях» опубликовано было, что кемский мещанин Михаил Никитин вдвоём с женой ходил на шняке своей на Новую Землю. Спрошенные о нём старожилы ответили нам, однако, что никакого такого Никитина они не помнят. В тридцатых годах умер тот Старостин, что проживал зимы на Шпицбергене в течение целых сорока лет. Это ли не люди, это ли не характеры, это ли не моряки?

Существует любопытное местное предание, напоминающее отчасти легенду Вильгельма Телля. Это рассказ «О сорока рукавицах». Дело в том, что шведы пришли по обыкновению на реку Ковду грабить; чтобы добраться им до села, нужно было пройти порог и нужен был человек, способный провести лодку. Нашёлся такой человек, но на самой быстрине соскочил он с лодки на берег, оттолкнул её, и все находившиеся в ней погибли; выплыло только сорок рукавиц.

Как уездный город, Кемь обставлена и всеми соответствующими атрибутами власти; здесь есть шкиперское училище, но летних занятий в нём нет. В реках Кемского уезда одною из важных статей дохода является сёмга и её промысел; город Кемь от семужьих заколов получает 700 рублей, Сорока – 500 рублей, Ковда и Умба – по 2000 рублей, Поной – 5000 рублей, доходы Кузомени достигают крупной цифры 10 000 рублей.

Полуденное солнце было очень ярко и жарко, когда Великий князь направился к пристани, опять-таки пешком, окружаемый вплотную амазонским населением Кеми. Несмотря на густую толпу, пыли почти не было, так как «проезжих» улиц нет и городские домики расположены, словно рассыпаны, на зелёной мураве; да и, вообще говоря, подлежит сомнению, существуют ли в Кеми улицы. Если они есть, то весьма схожи с деревенскими проулочками, с тою разницей, что по совершенному отсутствию лошадей и колёсных экипажей свободно обросли приземистою, но сочною травой. Во время прохождения Его Высочества по мосткам, устланным где ситцем, где сукном, где коленкором, Великому князю то и дело подбрасывались под ноги всякие платки и полотенца; надо было иметь великое искусство и большую силу, чтобы по проходе Его Высочества выдернуть положенную материю из-под ног вплотную надвигавшейся толпы; очень трудно было и нам, следовавшим за Великим князем, не путаться в этих комкавшихся ситцах и полотенцах и поспевать за ним.

Сев в лодочку, Его Высочество был быстро переправлен через порог к паровому катеру; нельзя было терять ни минуты, так как начинался отлив. Не успели мы тронуться с места, как ото всех выступов обмытых волнами скал, изо всех щелей побережья, в которых гнездились лодочки, вслед Великому князю в стремнину порога двинулась целая флотилия наших морских амазонок, толкаясь одни о других так, что страшно было глядеть. На расцвеченных флагами лодочках по четыре и шести гребцов на вёслах, кое-где уткнув в носы и кормы лодочек ребятишек, двинулись кемлянки вслед великокняжескому катеру: кто под парусом, кто и без него; со всех сторон под взмахи вёсел и повёртывания рулей «игрались песни». Понятно, что гребцы отставали от катера, но немного. Вышли мы по отливу из реки в залив и направились к видневшемуся верхушками своих мачт «Забияке». Только причалили мы к нему и взошли по трапу на палубу, как приблизились к высоким тёмным бокам его и лодочки кемлянок и окружили вплотную, образовав подле обоих трапов как будто живой, трепетавший на глубоких синих волнах помост.

Никогда не видали кемлянки военного судна; существует у поморов шуточное прозвище парохода вообще – «жора»; едва ли наш щедро вооружённый клипер мог им показаться шуточным; хотелось им его видеть, и Великий князь дал разрешение пустить женщин на палубу. Как цветные бабочки, полезли они по крутым трапам на «Забияку»; никого не осталось в лодочках, никого, кроме самых маленьких ребятишек, уткнутых в носы и кормы, и клипер населился женщинами вплотную, так что в полном смысле слова на нём не было прохода. Всё осмотрели кемлянки: и великокняжеские каюты, и кают-компании, и ют, и бак. Сторонились они с уважением от громоздких орудий, исследовали якорь и его цепи, заглянули в машину, в трюмы, ощупали снасти. Пёстрые сарафаны, яркие платки и кокошники мелькали повсюду, оттеняемые тёмно-синими воротниками матросов, поражённых и очень довольных неожиданным посещением. По ярким краскам одеяний бросал подвижную, волновавшуюся тень свою дым трубы клипера, и глубокое голубое небо спорило с блеском любопытствовавших женских глаз.

Посещение клипера «Забияка» кемлянками

Прошло около получаса времени, когда посетительниц начали приглашать удалиться. Поползли они обратно по трапам вниз на свои лодочки, и надо было видеть ту смелость, ту ловкость, с которою рассаживались они по лодкам, перескакивая с ближайших на дальнейшие, между верёвок, державших лодочки одну подле другой. Это была своего рода скачка с препятствиями на большой глубине морской и в костюмах, вовсе не созданных для скачки и лазанья. «Это ли не тип, это ли не народ?» – думалось невольно, и какое-то сладкое чувство гордости и самосознания щекотало душу.

По мере того как всякие Домны, Василисы и Аннушки рассаживались на свои лодки, отыскать которые было довольно трудно, они, разобравшись вёслами и верёвками, отчаливали от «Забияки», направляясь к недалёкой обнажённой гранитной луде. Сойдя на скалы, кемлянки живописно разместились по ним и неумолчно «играли песни», пока снимался с якоря «Забияка» и давал большой полукруг, поворачивая нос к морю. Термометр показывал 20R в тени; небо и воды были совсем лазурны. Наконец завертелся могучий винт нашего клипера. Совершенно невольно, безотчётно проскальзывала мысль: «Неужели же это наш туманный, забытый, отличавшийся неясными очертаниями Север?» Что же делают наши художники, не заезжая сюда и предпочитая для воспроизведения на полотне находящиеся под рукой изображения Финского залива или невских топей? Эта скала с цветными кемлянками, эта лазурь небес, это лучезарное море не видали ещё нашего художника.

Рисунки из книги

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска