Тридцать восемь дней лежу в больнице. Опять воспаление грызёт мою правую ногу – болит и болит. Но я здесь, наверное, прохожу курсы по повышению квалификации. Чтобы лучше понимать других людей, мне полезно пережить все те мучения, что претерпеваю.

Недавно выписался очень общительный человек – Василий, коми по национальности. К нему приходили друзья, которые, я видел, говорили на коми искренне, простосердечно, с юмором. И хотя я ничего не понимал, мне очень нравилась эта компания.

Когда познакомились, Василий сразу сказал, чтобы я не питал иллюзий: «Я атеист. И отец мой, и дед были атеистами».

Когда его повезли на операцию, сказал мне: «Помолись, батюшка, чтобы у меня всё было хорошо. Благослови». Благословляю вслед каталке своим иерейским благословением:

«Ей, Господи, врачебную силу с небесе ниспосли, еже управити ум и руку раба Твоего лекаря, да нужную хирургию сотворит благополучно, яко телесному недугу болящего раба Твоего Василия совершенно исцелитися и всякому нашествию неприязненному далече отгнану бытии от него. Воздвигни его от одра болезненнаго и даруй его здрава душею и телом Церкви Твоей, благоугождающа и творяща волю Твою. Аминь».

Привозят его обратно после наркоза, думаю: «Всё ещё атеист или уже нет?» И первое, что слышу от Василия, когда он очнулся: «Слава Богу!»

Как же мне, русскому, не хватает коми речи после того, как он выписался.

Когда я в 1960-х оказался в училище речного флота, чтобы стать мотористом-рулевым, половина ребят и девчат у нас были украинцами. Особенно много их было среди будущих поварих, и все красавицы. Крепко дружили, не помню даже намёка на ссоры по национальному признаку. Все мы были советские. А ещё раньше, до революции, ссор не было, потому что все мы были православные. А сейчас мы кто? Никто. Вот и стравливают нас кому не лень.

Впервые я задумался о национальных делах в середине семидесятых, когда возглавлял автоколонну в Сыктывкаре. Однажды из Львова прислали мне главного механика Виктора – а это второй человек в организации. Выбил я тогда заместителю жильё и старался не обращать внимания на его галицийские закидоны. В частности, на русских (и коми, которых тоже считал русскими) Виктор смотрел свысока. Презрительно разглядывал и бараки, в которых тогда жила добрая половина населения республики. На словах тоже не сдерживался.

Всё это продолжалось до того рокового дня, когда я отправился в отпуск и Виктор остался за главного. Не имея водительских прав и, как потом выяснилось, зрячий лишь на один глаз, он уселся за руль автомобиля и отправился на рыбалку. По дороге выехал на встречку и лоб в лоб столкнулся с ЗИЛом. Вынимали всё ещё дышащий кусок мяса с переломанными костями через крышу. За этим последовали недели реанимации, когда врачи бились за жизнь Виктора. Я – его начальник, вызванный из отпуска, – всё свободное время сидел у постели механика, меняя ему утку.

В сознание он пришёл на 12-й день, а через месяц после аварии родители – мать, экономист, и отец, директор техникума, – решили забрать его домой. Как-то получилось занести беднягу в самолёт – ноги у него, как и всё остальное, были в гипсе и торчали в разные стороны. А ещё через месяц мать Виктора позвонила мне и попросила принять сына обратно. Сказала, что у них с мужем закончились деньги, а во львовских больницах нужно платить за каждый чих врачам, медсёстрам – всем. Приняли, конечно, вылечили. Виктор сделал хорошую карьеру – стал главным инженером на большом предприятии, а после распада СССР вернулся он на родину.

Но это был уже другой Виктор. Точнее, это были как бы два Виктора. В трезвом виде он русских уважал чрезвычайно – помнил, что они для него сделали: как тревожились за него, как лечили, как выхаживали, – и всё это просто так, просто потому, что мы такие. Но, выпив, снова становился бандеровцем и начинал говорить про то, что жить русские не умеют, да особо и не хотят, так что и не научишь.

Но ведь нас не только с украинцами, но и друг с другом мало что сегодня объединяет! Чтобы сохранить мир в семье, в коллективе, не рассориться со всеми, требуются большие усилия. Всё нас сейчас растаскивает, всё разлучает: имущество, национальность, половая принадлежность, политические взгляды, вера. Да что там, мы и себя-то воедино собрать не можем! Дух забыт, душа тоскует, тело страдает.

С грустью вспоминаются советские времена – вот когда было хорошо. А ведь то, что нас тогда объединяло, было лишь лекарством, чтобы облегчить боль утраты Бога, соединяющего всё сущее. Однажды оно перестало помогать, как обычно бывает, и болезнь вернулась.

Эту слабость хорошо сознают наши враги. Думаю, все слышали, как пытаются сейчас отнять у православных Киево-Печерскую лавру в пользу христопродавцев из ПЦУ, безбожников, объявивших себя Церковью. Это задумка американцев, которые даже не скрывались, осуществляя её. Чуть ли не дневали и ночевали у Константинопольского Патриарха и принуждали, подкупали, запугивали Кипрского и Александрийского первоиерархов.

В Америке поняли то, что у нас мало кто понимает. Тысячу лет Лавра оставалась святыней, которая объединяла не только Русь Московскую, Рязанскую, Новгородскую, Полоцкую с Киевской, Черниговской, Галицкой, но и украинцев между собой. Соберись мы снова вокруг Церкви – и закончится братоубийство. Но понятно, что нам будут мешать изо всех сил.

Понимали это и большевики, которые сначала передали обитель раскольникам, а потом и вовсе закрыли. В войну немцы взорвали Успенский собор – тоже знали, что делают. Недолго пробыли монахи в своих кельях после войны – Лавру снова у них отняли, на этот раз при Хрущёве.

Но не ведают гонители, что можно отнять у нас всё: храмы, имущество, даже жизни верных, сподобившихся мученического венца, – но мы снова найдём дорогу к Богу, а значит, и друг к другу. Терпение Господа иссякло. Мы видим, как всё сильнее сотрясается мир. Но, братья и сёстры, не нам Его бояться. Заканчивается безвременье. Всё отчётливее проявляется, кто есть кто. Возложим на Бога печали свои и не будем бояться. Где Христос, там победа.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска