«Камень в горной реке»

Рассказ об архангельском скульпторе Надежде Шек

Надежда Капитоновна Шек

Надежда родилась в учительской семье репрессированных. Стоит сказать, как корейцы появились в России. В конце XIX века они начали переселяться на Дальний Восток, спасаясь от голода. У нас их охотно принимали, но с одним-единственным условием – нужно было принять православие. «Думаю, это было мудрым решением, – говорит Надежда Капитоновна, – так как между русскими и корейцами, когда они стали единоверцами, сложились самые добрые отношения. Мне было забавно в детстве слышать, как корейских стариков звали Моисей или Афанасий. Лишь позже поняла, что они были крещёными». В православной семье родился и её отец, получив имя Капитон. Капитон Тимофеевич.

Портрет отца

– Там, на Дальнем Востоке, папа ходил в две школы: русскую и корейскую, – рассказывает моя собеседница. – Итогом стало то, что он получил два очень разных, но дополняющих друг друга образования. Восточное отличается тем, что там много внимания уделяется эстетическому развитию детей. Во время поездки в Сеул я видела, как учительница с детьми на уроке любовались природой, цитировали стихи и сами пытались их сочинять. Это было для меня удивительно. Так и в школе, где учился отец, кроме рисования, преподавались игра на музыкальных инструментах, стихосложение, каллиграфия, в которой отец был очень успешен.

В 1937 году советское правительство решило выселить всех корейцев с Дальнего Востока в Среднюю Азию. Так мои родные оказались в Ташкентской области. Корейцам сказали, что их отправляют поднимать целину: погрузили в вагоны и повезли через половину страны. Молодёжь отнеслась к этому с оптимизмом: пела песни, играла на гармошках. А старики плакали. Привезли их в местность, которая называлась Голодной степью. Это было не просто название – жизнь там действительно была очень скудной. В холодные ночи люди, чтобы согреться, располагались так: старики, женщины, дети в центре, а во внешних кругах мужчины. Потом начали строить землянки. Когда началась война, мужчин, как ссыльных, не брали на фронт – это было самым обидным. Отец вспоминал, что, когда шёл по посёлку, не мог поднять глаза на местных женщин, потому что их отцы, братья, мужья и сыновья ушли воевать, а он, здоровый мужчина, остался в тылу.

Первые дети моих родителей умирали один за другим, что говорит о том, насколько голодной, тяжёлой была их жизнь. Мама – Татьяна Павловна Хван – тоже ушла очень рано, так что я её почти не помню. Она была преподавателем младших классов и, хотя много болела, всегда старалась следить за собой. Папа вспоминал, что она была очень аккуратной, чистенькой, миловидной. Никто не догадывался, что она имела всего одну блузку: вечером её постирает, а утром погладит и идёт в ней на рабфак. Когда я создавала её изображение для своей персональной выставки, то нарядила в корейское платье – ханбок с тесёмочками – и вложила в руки бамбуковый зонт.

Когда она умерла, оставив шестерых сирот, папа привёл другую маму. У неё был сложный характер – суровый, можно сказать, жёсткий. Я очень обижалась на неё в детстве, ведь каждое дитя нуждается не только в заботе, но и в ласке, душевном внимании. Всем этим я была обделена. Но, работая над полиптихом, где изобразила братьев, сестёр и всю свою семью, поняла, что в ласке и внимании нуждалась не только я – моя вторая мама тоже была этого лишена. Её жизнь была очень тяжёлой до встречи с отцом, и это сильно на неё повлияло. Но одно то, что она решилась взять на своё попечение шестерых чужих детей, многое о ней говорит. Без неё нас пришлось бы отдать в детские дома. Каждый год она ездила на заработки в рисоводческие и луководческие бригады, благодаря чему нам удалось выехать из Средней Азии в Россию.

Отец очень хотел, чтобы у всех его детей была достойная жизнь, чтобы все получили высшее образование. Эта мечта сбылась во многом благодаря тому, что мы уехали из Средней Азии, потому что в Узбекистане образование сильно страдало из-за того, что и школьники, и студенты слишком были задействованы в хлопководстве. Нас снимали с занятий с четвёртого класса, в апреле–мае не учились – должны были ходить на прополку, а весь сентябрь, октябрь и половину ноября собирали хлопок. Так что хотя мы и были отличниками, когда переехали в Ростов-на-Дону, скатились на тройки. Это было очень обидно, поэтому пришлось ночами добирать программу. Отец дал нам всем такую установку: что бы ты ни делал, старайся делать самым лучшим образом. Он был преподавателем математики, физики, геометрии, но не в моём классе. Однажды в Средней Азии, замещая нашего учителя, вызвал меня к доске, попросив написать формулу сопротивления в параллельных проводниках. Я не смогла, и он сказал, что я его опозорила. Не ругал, но мне было бы легче, если бы отругал.

«Чужая дорога». Посвящается жертвам депортации корейцев

Перед смертью отец стал поразительно красив. Последние разговоры с ним были необыкновенными. Я задумалась: «Почему человек перед уходом становится так возвышен? Неужели таким он нужен смерти? Нет, не может быть так. Эта красота происходит от духовной зрелости, восхождения, а значит, что-то есть там, за чертой жизни». Тогда я спросила отца: «Есть ли Бог?» И он – коммунист, который переживал, что из-за слабости после инсульта не может пойти и заплатить членские взносы, – ответил: «Я думаю, да!»

Мы много говорили. Отец делился мыслями, делал глубокие серьёзные обобщения, рассказывал сказки, которых я никогда не встречала в книгах. Он выглядел при этом как китайский философ. Так как бриться не мог, у него выросли усы и бородка, которых он прежде не носил, но которые ему необыкновенно шли. Я первым делом сделала его портрет, потом отлила его в бронзе и много лет спустя повезла отца в Корею, чтобы он смог наконец побывать на родине.

Первые шаги

Ещё когда семья Шек жила в узбекском кишлаке, отец поддерживал интерес дочери к живописи: сделал для неё мольберт, выписывал книги по искусству. Первые рисунки, которые увидела Надежда, были её отца: когда приблизишь их к глазам, изображение рассыпалось на чёрточки, отдалишь – собиралось снова. Это была какая-то магия! Окончив в Ростове школу, решила поступить в художественное училище, на отделение живописи, но при этом не умела смешивать краски и много ещё чего. Получив двойку, очень расстроилась.

– Но папа отнёсся к этому спокойно, – говорит Надежда Капитоновна. – Сказал, что я могу нигде не работать, но должна упражняться день и ночь, чтобы поступить на следующий год, но если и тогда не поступлю, то с мечтами об искусстве придётся проститься. Это сильно меня подстегнуло. Стала ездить на подготовительное отделение, однако ничего не получалось: у всех выходит красиво, а у меня – нет. Преподаватель обходит всех по очереди, становится за моим плечом, а я не знаю, как спросить, что со мной не так. Зато всё получалось, когда я работала с пластилином. Сама была горемыкой и таких же лепила: погорельцев, нищих и всякий другой страдающий народ. Эти свои фигурки принесла преподавателю, и он смотрел-смотрел, а потом сказал: «Вам нужно заниматься скульптурой, а не живописью». Стала искать, где этому учат. Ехать в Ленинград побоялась, отправилась в Пензенское художественное училище. Училась прилежно, получив красный диплом.

Вспоминается история из того времени – о том, как я впервые влюбилась. На отделении скульптуры с нами учился очень красивый парень, который сказал мне, что все отношения между мальчиками и девочками заканчиваются отношениями мужчины и женщины. Меня смутили его слова, но это было ещё не всё. «Скульптура – это не для девочек, – говорил он. – Пока вы тут не замужем, вроде как играете в искусство. Потом пойдут пелёнки, кастрюльки – и на этом игра закончится». Это было очень обидно и по содержанию, и потому, что я была влюблена. Конечно, наревелась и решила: с этим человеком, как у нас говорят, «всё порвато и растоптато», а я всё равно буду скульптором и, раз нельзя это сочетать с семьёй, детьми, замуж не выйду.

Несколько лет назад у нас была встреча учеников Пензенского училища. Собрались наши девочки и говорят: «Помнишь, Надя, у тебя прозвище было Шлямбур?» Сейчас этот инструмент забыт, а раньше с его помощью делали отверстия в твёрдых материалах – камне, бетоне. «Почему Шлямбур?» – спрашиваю. «Ты такая всегда была упёртая». Я и правда очень упёртая. Это и оставило меня в скульпторах.

Однажды к нам в училище на защиту диплома приехал преподаватель из Москвы, из Суриковского института. Сказал: «Вам нужно учиться дальше. У нас». Удивилась: «Разве я смогу к вам поступить?» – «Конечно!» Не поверила, но решила попробовать, ведь я ничего не теряла. Когда начались экзамены, в фойе собрались абитуриенты – «золотая молодёжь» со всей России, но больше всего было москвичей. Они были такие нарядные, уверенные в себе, весёлые, почти все друг друга знали. А я была маленькая нерусская девочка из провинции, в трёхрублёвых босоножках и платье, которое сама сшила. «Зачем я приехала?» Но случаются чудеса: я набрала больше всех баллов.

Сейчас, когда на мои выставки приходят люди и смотрят на меня, экскурсовод говорит: «Перед вами скульптор, заслуженный художник России Надежда Капитоновна Шек». Украдкой поглядываю, произвели ли эти слова впечатление. Нет, не произвели. Люди смотрят разочарованно: не так должен выглядеть скульптор. Он хоть немного должен быть похож на могучего Микеланджело, а вместо этого маленькая женщина – во мне нет даже метра пятидесяти. Это такой разительный контраст! Да я и сама в зеркало на себя смотрю и не понимаю: где же скульптор?

Свой памятник

Николай Анатольевич Овчинников, Надежда Шек, их младший сын Михаил

Вскоре после поступления в институт Надежда забыла о своём решении не выходить замуж. Появление в её жизни Николая Анатольевича Овчинникова всё поставило на свои места. Они поженились, ещё будучи студентами Суриковского института. Муж взял на себя все заботы о хлебе насущном, в том числе самые трудные моменты профессии: формовку, изготовление арматуры, первичную обработку камня. Сам был прекрасным скульптором, но работал очень медленно, поэтому заказы они делали вместе – Надежда рисовала, лепила, а он переводил общие замыслы в камень. Каменщиком Овчинников был отменным. Надежда Шек продолжает свой рассказ:

– Когда муж окончил институт, был выбор, куда получить распределение. Можно было поехать во Владимир – Николай был родом из Владимирской области, всё и всех там знал. Но можно было и в Архангельск. В то время мы изучали русское искусство. А где можно увидеть самые прекрасные его образцы? Конечно, на Русском Севере! Приехали в Архангельск, начали обживаться, и как-то нам сказали: «Если вы хотите по-настоящему узнать Север, вам нужно купить дом в деревне. Не дачу, а именно дом в каком-нибудь древнем селе». При первой возможности мы купили интересный двухэтажный дом недалеко от Емецка, 1826 года постройки. Он был, правда, в ужасном состоянии: крыша провалилась, крыльца не было. Вместе с Колей чинили кровлю, восстанавливали разваленный дымоход. Дом привели в порядок, но Коля – удивительный человек – на этом не остановился: построил баню. Но и это было только начало, потому что потом он вырыл пруд – метров тридцать длиной и четыре с половиной глубиной: договорился с водителем экскаватора, но когда тот закончил, хлынула вода и мы всей семьёй бросились растаскивать выкопанную землю, чтобы она не обрушилась вниз и не погребла Колины труды.

Через несколько лет появились мостки, дорожка к бане, пляжик, островок с деревьями. Коля создал уединённый уголок, огородив его деревьями; мир, где можно скрыться от чужих глаз. В результате появилось дивное место – соседи, к которым приезжали гости, считали своим долгом показать им эту достопримечательность: Колин пруд и наш сад – берёзы с елями, липы с яблонями, черёмухи, клёны. Там сейчас настоящая чаща и ужас сколько комаров, а ещё совы стали гнездиться – они любят безлюдье, тишину. Часть чащи я вырубила. Николай и после ухода согревает меня этими дровами.

– Как-то летом у нас появилась школьная учительница из Емецка – Татьяна Васильевна Минина, маленькая, худенькая, но очень деятельная женщина. Она у себя организовала краеведческий кружок, потом музей, который впоследствии стал филиалом Архангельского краеведческого музея. Пришла пешком, полями. Спросила: «Вы знаете, что Емецк – это родина поэта Николая Рубцова?» «Нет, – отвечаю, – не знала». «Есть запись в старой сельсоветской книге. Он дважды потом к нам приезжал. И есть идея поставить ему у нас памятник».

Творчество Рубцова мы с Николаем знали плохо, только песню на его стихи: «Я буду долго гнать велосипед». Но после разговора с Татьяной Васильевной я набрала сборников и зачиталась – захлестнуло. Так поразило его поэтическое слово – до слёз! Прочитала биографию. Много было сделано эскизов, рисунков. Николай не верил, что это возможно: «Памятник в деревне? Это всё одни разговоры». Но когда администрация области решила нас поддержать и задумка приобрела очертания, Коля задумался, почему он в этом не участвует. Тоже взялся за сборники стихов и тоже полюбил Рубцова, погрузился в тему не меньше меня. И такое тут началось! Ведь я настроилась, что памятник будет мой. Так мы впервые стали соперниками.

Николай понял, что это главное дело его жизни. Я в тот момент этого не сознавала. Предлагаю: «Ну ладно, давай сделаем, как всегда: я леплю, ты камень рубишь». Ему эта идея не понравилась: «Я что, твой каменщик? Хочу свой памятник!» На чём держится искусство? Мир один, но художники его видят по-своему. Мне казалось, что именно я вижу Рубцова точно. Так же думал Николай, и я не знала, как же мне поступить.

Обычно со сложными вопросами я обращалась к отцу, но его уже не было. Тогда отправилась к настоятелю Сийского монастыря отцу Трифону (Плотникову): уж он-то точно знает, как поступить. Спрашиваю: «Что важнее, человек или произведение искусства?» «Любое произведение, даже шедевр, – это создание рук человека, – ответил он. – А человек – создание Божие». После этого вопросов больше не было. Я очень благодарна игумену Трифону за то, что он не читал нотаций: что в семье глава – это мужчина, а женщина – это помощница, а сказал самое точное и умное, что только было возможно. То, что я уступила мужу, позволило мне впоследствии создать свой памятник – Фёдору Абрамову.

Да, муж сделал этот памятник и всё у него получилось, и место он выбрал очень правильно: перед детдомом, ведь Рубцов много лет после смерти матери жил в детских домах. Эта бесприютность оставила на нём отпечаток на всю жизнь. Мой муж сделал замечательный памятник. Но это стоило ему жизни. Резать камень нужно было в Емецке, где для него отделили с помощью плёнки часть помещения площадью 25 квадратных метров, такой полиэтиленовый куб, где он пилил камень болгаркой. В воздухе висело так много белёсой пыли, что он, казалось, плавает в ней, словно в молоке. Иногда он стаскивал с лица респиратор, чтобы покурить, иногда работал без маски, потому что она плохо пропускала воздух, и наглотался пыли так, что его лёгкие оказались забиты камнем. Начался обструктивный бронхит, и ему дали инвалидность. А потом Николая не стало.

Муж не был тщеславен, с самого начала предлагал записать меня в соавторы. И сейчас люди порой путаются – пишут, что автор я, но это не так. Это была работа Коли.

И вот что ещё хотела рассказать про своего отца и мужа. На выставке в Музее Борисова рядом с двумя колоннами стоят мои любимые мужчины – портреты мужа и отца. У этого музея есть ещё одно название – Музей художественного освоения Арктики. Я подумала, что моя жизнь всегда перемещалась всё севернее, севернее и севернее. Сначала Средняя Азия, потом Ростов, дальше Пенза, Москва, Архангельск. И теперь уже Музей художественного освоения Арктики. А севернее некуда, севернее только встреча с теми, кого я любила и люблю.

Абрамов, потерянный и обретённый

– Созданием памятника Фёдору Абрамову, – продолжает рассказ Надежда Шек, – наш город решил отметить столетие со дня рождения замечательного писателя. В конкурсе участвовало четырнадцать скульпторов со всей России. Мой проект победил, наверное, потому, что я правильно поняла ситуацию. Культура у нас финансируется по остаточному принципу, поэтому моё предложение было самым скромным. Многое, правда, не учла, когда составляла бюджет: инфляцию, налоги, поэтому, когда дело дошло до этапа увеличения эскиза до размера памятника, оказалось, что средств не хватает. Решено было обратиться к московским студентам, которые запросили меньше других. Но когда я получила фотографию того, что получилось, то заплакала. По размерам было всё верно, но это был не мой Абрамов и вообще не Абрамов, а какой-то лощёный красавчик. Поехала в Москву спасать своё имя.

Работа над памятником Фёдору Абрамову

Расскажу, как создаётся памятник: сначала делаются эскизы, потом он лепится в глине, дальше формуется в гипсе, куда заливается воск, и уже после этого приходит черёд бронзы. Так вот, изображение, которое меня огорчило, было в глине. Студенты не знали, кто такой Абрамов, не читали его, а нужно почувствовать дух, мышление человека. Это и есть работа художника – почувствовать и найти выражение в форме. Неделю переделывала, а когда залили воск, Абрамов снова был потерян. Это как взять изображение из пластилина и чуть-чуть его оплавить. Вроде похоже на то, что ты лепил, но остаётся лишь некоторое внешнее сходство, а значит, нужно его взбодрить. Важно, с какой силой прикасаешься – тычком, или вскользь, или наотмашь – и чем коснулся: пальцем или инструментом. Чуть-чуть там, чуть-чуть здесь – и либо образ исчезает, либо начинает проявляться.

Памятник приняли хорошо. Мне кажется, он получился.

«Ты любишь их больше, чем Я?»

Надежда Капитоновна отвечает на мой традиционный вопрос о том, как пришла к Богу:

– Во времена пензенского студенчества наша скульптурная группа ухаживала за могилами художников, основавших училище. Одним майским днём мы отправились на кладбище, где, поработав, решили прогуляться и увидели на одном из постаментов эпитафию, которая нас сильно позабавила: «Прохожий, остановись, ты в гостях, а я дома». Мы были глупые и хохотали, решив, что дом – это могила. Потом дошли до храма, куда ребята войти не решились, а я была, наверное, самая любопытная. Внутри сразу заметила «неправильность» – роспись на стене повторяла картину Иванова «Явление Христа народу». Шла служба, народ вдруг запел и начал опускаться на колени. В этот момент со мной стало происходить что-то непонятное: захотелось заплакать и вместе со всеми упасть на колени. Это было так неожиданно, странно, что пришлось собрать в кулак всю свою комсомольскую волю, чтобы выбежать из храма. Отдышавшись, подумала: «Силён опиум для народа!» Таково было первое соприкосновение.

Многое изменила смерть отца. Пришло понимание, что, кроме видимого, есть невидимое, чего не можешь уразуметь. Ещё постоянно беспокоило ощущение, что в моей жизни всё непрочно, ненадёжно, тщетно. Лишь много позже я прочла, что душа наша от природы своей христианка и тоскует о Небесном Отечестве. Когда стала доступна христианская литература, я её начала читать, но принять крещение не решалась. Опасалась, что надо мной станут насмехаться: вот, мол, поддалась моде. Но однажды я поняла, что совсем неважно, что про меня думают. Большое впечатление произвёл на меня будущий крёстный – художник Александр Кожин. Благодаря ему я поняла, что верующие люди – другие. Не все, а те, кто обрёл глубину, способность ощущать истинное. В них не было того тщеславия, которым грешат творческие личности. Я крестилась в 1997 году, и всё обрело значимость, понимание мира стало цельным, появились ясность и перспектива. Это было прекрасно.

Одно время мы с мужем пытались вместе перед сном читать Библию, но в один прекрасный вечер он взмолился и сказал: «Всё, хватит!» Тем не менее вера помогла нам выйти из кризиса. Было время, когда наша семья едва не распалась. Но после того, как отец Варсонофий (Чугунов) нас обвенчал, всё изменилось. Можно сказать, все внутрисемейные проблемы рассеялись, словно их и не было. Когда тебе худо, исповедуешься, причастишься – и как дитя прыгаешь от радости. Это удивительно, как Господь нас может утешить.

Вот одна история. Работая как-то над портретами моих родных, я вспоминала о горьких моментах из жизни. У меня бывает повышенная эмоциональность, и это чаще всего проявляется в том, что я плачу. Встала однажды на молитву, вспоминая родных, сестрёнку, которой пришлось очень тяжело, и других, а когда подняла глаза на лик Спаса Нерукотворного, услышала: «Ты любишь их больше, чем Я?» Вздрогнула, слёзы сразу высохли. А ведь действительно, если Господь посылает такое, Он не наказывает, а испытует, только так мы можем расти.

Русская кореянка

– Кроме русских имён, мой отец дал детям ещё и корейские. Они состоят из двух слогов: у дочерей второй слог в имени старшей становится первым в имени у следующей – словно плетётся венок. Моё корейское имя Сине означает «горная речка», а фамилия Шек – «камень». Получается, что я чуть ли не под свою фамилию выбрала профессию. Это так здорово! Камень в горной речке – так меня зовут, и в этом есть какая-то свежесть, стремительность. Мне нравится.

Однажды я получила письмо из Сеула. Отправил его галерейщик Пак Чан Каб, с которым мы познакомились в Швеции, пригласил приехать. Это случилось в день памяти моего отца и, как мне кажется, не было случайностью.

Конечно, я готовилась, отлила в бронзе портрет отца. Но когда приехала, поняла, что очень далека от корейской культуры. Вот один эпизод. Начинается фуршет, и я всё делаю не так. Женщины, которые там были, устроили на своих тарелках настоящий файн-арт: это когда еда красиво разложена по цвету, форме, вкусовым свойствам. А у меня получилась большая и безобразная куча-мала. Когда увидела всех этих членистоногих и прочие деликатесы, подумала: «Если сейчас не попробую, вряд ли выпадет другой случай». Слышу, женщины начинают меня обсуждать. А я, хотя и не говорю по-корейски, многое понимаю. «Что она делает?» – спрашивает одна. «Да она вообще ничего не понимает», – откликается другая. Стою со своей тарелкой, с палочками, которыми не умею пользоваться, и мне становится очень стыдно. Поесть так и не смогла…

«О вечном»

 

Подпись скульптора: иероглиф, означающий «камень»

Галерейщик, впрочем, высоко оценил моё творчество и пригласил на следующий год приехать снова, выбрав работу «О вечном», которую нужно было представить на симпозиуме. Это мой внутренний автопортрет, хотя узнать меня в нём непросто. Там нет моих черт, только поза, в которой угадывается что-то восточное. Но как-то в мастерскую зашёл мой четырёхлетний внук Тимур. Посмотрел на работу и говорит: «Бабушка, это ты, только тебе здесь восемь лет». Одна модель этой скульптуры находится в Третьяковской галерее, другая, увеличенная до двух метров в высоту, стоит сейчас в государственном парке Сеула.

На симпозиум прибыли скульпторы со всего мира, но Россию представляла я, кореянка, Францию – болгарка, Америку – японец. И так далее. Там был забавный момент. В полдень приносят соки и фрукты туда, где можно передохнуть, но все места оказались заняты. Тогда мой ассистент поднялся и освободил для меня место, хотя у корейцев принято, что мужчины сидят, а женщины могут и постоять. Ассистента спрашивают: «Ты что бабе место уступил?» «Она – маэстро!» – отвечает он. Это было так здорово!

Гулять по Сеулу было боязно, потому что я способна заблудиться где угодно. Но как-то я иду, поднимаю глаза и вижу: «Дом каллиграфии». Отец был бы счастлив посетить этот Дом – настоящий храм каллиграфии, но и это суждено было сделать мне. Свитки в нём распределены по времени. В древности они хранились в шкатулках, чтобы никто не оскорбил их невниманием. У нас висят в домах картины, стоят красивые вещи, которые примелькались, мы перестаём обращать на них внимание. У корейцев это было прежде недопустимо. Лишь когда ты располагал временем, находился в определённом состоянии духа, то мог раскрыть шкатулку со свитком и насладиться. Я смотрела, не понимая языка, но каждый иероглиф был столь выразителен, что я слушала их рассказ. Неспешные корейские старики ходили по залам и о чём-то тихо беседовали – это были знатоки. А я думала об отце.

Всю жизнь я любила определённые формы: округлости, пластичные линии, но вдруг оказалось, что в Корее это на каждом шагу, там любят, ценят то же, что и я. Наверное, это и называется генетической памятью, поэтому знакомство с Кореей стало ещё и знакомством с собой. В детстве я переживала, что мы депортированные, бесправные, в последующие годы смущалась тем, что не русская. Отличаясь внешне от окружающих, ты невольно притягиваешь внимание и несвободна. Но впоследствии поняла, что есть в этом и хорошая сторона. Ты постоянно себя контролируешь, ведёшь ответственнее. В институте, когда шло изучение восточной культуры, меня называли «нэцкэ», «японочкой», восточную культуру уважали, и я почти примирилась с собой. Но лишь в Корее всё это получило своё завершение. Я – русская кореянка.

Вернувшись, сделала скульптуру из нескольких камней – это была фигура сидящего корейца в традиционной шляпе, такие там когда-то носили. Представила её на выставке «Архангельск – Санкт-Петербург», где ко мне подошли работники Русского музея, спросили, не могу ли я подарить что-то из своих работ. Попасть в собрание такого музея мечтает каждый скульптор, поэтому я с радостью согласилась бы в любом случае. Но всё-таки робко сказала, что одну работу у меня можно приобрести, – именно с корейцем, она называлась «Восточный мотив», вторую я дарю. Лишних денег у музея в тот момент не было, но через одиннадцать лет мне позвонили оттуда, сказав: «Оформляем». Это тоже был день моего отца, только не смерти, а рождения. Он помогал мне всегда, даже после того, как ушёл в мир иной.

Выбор

– На службы я хожу в Успенский храм, где всё для меня родное. Он построен по проекту, в создании которого участвовал архитектор Владимир Никитин, помогавший мне с установкой памятника Абрамову. Там росписи наших сийских иконописцев – Сергея Егорова и Игоря Лапина. Когда храм строили, мы ходили читать акафист. Иконописцы помогали нам подняться на леса, и мы видели, как на кривых поверхностях купола пишется лик Христа. Когда создавался иконостас, мне посчастливилось участвовать в создании моделей для резьбы орнаментов.

Эскиз барельефа «Антоний Сийский»

В какой-то момент я отошла от искусства, точнее отложила на время. Перестала участвовать в выставках, так что коллеги начали коситься: вот, мол, Надежда почивает на лаврах. Это было счастливое время, когда я читала, думала, ходила на службы, ездила по монастырям.

Когда вернулась к работе, создавала убрус Спаса Нерукотворного для Богоявленского храма в Емецке. Мне очень мешал прежний опыт. Потому что, когда создаёшь портрет обычного человека, ищешь характеристики, чтобы сделать его более выразительным. Это я и пыталась сделать, работая над ликом Христовым, но в результате получались пугающие гримасы. Лишь когда я избавилась от эмоций, лицо Христа обрело беспристрастность, мирность, благость. Мне тогда открылось, как прекрасен Господь! Ничего более красивого я в своей жизни не делала.

Потом были изображения святых, начиная с Иоанна Кронштадтского и Ксении Петербургской. А несколько лет назад праздновалось 500-летие Сийского монастыря, и мы сначала задумали каменный Поклонный крест, вдохновляясь средневековым образцом, который меня сразил своей красотой. Я мечтала сделать для обители похожий, но не было возможности – слишком дорого. Тогда отец наместник предложил: «У нас есть храм в Кехте, на родине преподобного. Давайте сделаем там памятник». Я загорелась, особенно когда увидела место, где предстояло установить образ, – обрывистый берег, простор. Это было, конечно, счастье – получить такое предложение. С архитектором Капустиным мы сделали проект, владыка благословил. А когда стали составлять смету, оказалось, что это выливается в такие затраты, что столько не найти.

Решили взять кусок горной породы – как каменщики называют, горбушку – и выполнить на нём изображение. Я свою работу сделала, но с камнем пока ничего не выходит: привозят один из карьера – он с трещиной, привозят другой – опять трещина.

Сейчас мечтаю о памятнике святому Луке Крымскому, который отбывал ссылку в наших краях. Столько красоты и достоинства в нём! Он задавал себе вопрос, где более всего может принести пользы. В юности учился в художественной школе – был чрезвычайно одарён, мог много добиться. Задумался: в этом ли качестве он по-настоящему нужен? И тогда решает стать земским врачом, но не в Петербурге, где жил, а в глуши. Становится не просто врачом, а удивительным хирургом. Но это ли предел служения? Нет. И тогда он становится священником. Места, где побывал святой Лука Крымский, прошли и через мою жизнь: Переславль-Залесский, Ташкент, Архангельская земля.

Эскиз уже готов и даже переведён в бронзу. Помогает мне, как и с Абрамовым, Владимир Никитин. Сложность не столько в том, как создать сам памятник, а в том, что очень трудно подобрать место. Когда памятники оказываются не на своём месте, то приобретают статус блуждающих, становятся вечными скитальцами – их переносят раз за разом. Поначалу мы делали образ святителя для Первой городской больницы, где его могли бы видеть страждущие, но нас спросили: «Почему именно там (то есть во дворе)? Не правильнее ли поставить перед Медицинским университетом, где предполагается создать храм?» Надеюсь, Господь всё расставит на свои места, как расставляет и памятники, и людей, и всё, что есть в мироздании.

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий