Марина Осипенко

21 июля 1923 года по представлению Управления Северных лагерей ГПУ Президиум Архангельского губисполкома принял постановление о ликвидации всех находящихся в Соловецком монастыре церквей. Однако в наследство от образованного в 1920 году совхоза “Соловки” Управлению лагерей осталось не только имущество, но и бывшие насельники монастыря. Им предложено было покинуть острова.

В то же время Управлению Северными лагерями было предоставлено право оставить «на работах в целях их нормального хода тех квалифицированных работников, кои кажутся необходимыми». Таким образом, осталось более 60 человек. Они были включены в структуру лагеря как монашеская община и, согласно уставу, ежедневно совершали богослужения в церкви преподобного Онуфрия: в шесть часов вечера служили вечерню и утреню, а в четыре утра – литургию.

До 1925 года доступ в церковь был категорически запрещён всем заключённым. Затем начальник лагеря Ф.И.Эйхманс разрешил заключённому духовенству не только молиться в церкви, но и служить, что особенно обрадовало соловецких монахов, так как ссыльные архиереи смогли возглавлять праздничные богослужения и совершать рукоположения. Иногда по разовым пропускам, подписанным лично начальником лагеря, удавалось посещать церковь и мирянам, заключённым в лагере по церковным делам.

Такой порядок сохранялся на Соловках до 1928 года, и аналогов ему в других советских карательных учреждениях не было. Во всех лагерях церковные богослужения и требы были строжайше запрещены, а священнослужители использовались на общих работах. На Соловках, по ходатайству архиепископа Илариона (Троицкого), духовенство было в основном сосредоточено в 6-й сторожевой роте. Священникам разрешалось не стричь волосы и бороды, носить соответствующую сану одежду, иметь в кельях иконы, лампадки, книги. Столь терпимое отношение к духовенству начальника лагеря объяснялось, с одной стороны, его уважением к твёрдости их убеждений: «Попов и генералов всё равно не сагитируешь, а гнилую шпану и агитировать не стоит», – говорил он, а с другой стороны, им руководил трезвый экономический расчёт, так как людьми, которым можно было доверить лагерное имущество, среди заключённых были только священнослужители.

Поэтому они и трудились сторожами, кладовщиками, счетоводами, бухгалтерами до 1929 года. Тогда, согласно директиве Л.М.Кагановича, все религиозные организации были объявлены единственной легально действующей контрреволюционной силой, имеющей влияние на массы. Начался новый этап гонений на духовенство. На Соловках богослужения были запрещены, церковь закрыта, сторожевая рота расформирована.

Созерцание страданий Христовых и Его Воскресения переживались особенно остро заключёнными СЛОНа, для которых Соловецкие острова стали Голгофой. Описание богослужений 1926 года содержится в воспоминаниях заключённой, имя которой осталось неизвестным. Воспоминания были впервые опубликованы в Вестнике РСХД в 1949 году:

«Я встретился с рассказчицей вскоре после окончания войны. Вместе с множеством русских беженцев, закинутых войной в Германию, приехала и она. Пройдя через все эти испытания, рассказчица, уже в преклонном возрасте, сохранила удивительную внутреннюю бодрость. Когда я спросил её, как она перенесла тяжкие годы пребывания в концлагере, она с улыбкой ответила: “Это были самые счастливые годы моей жизни”…

– Мне пришлось сидеть на Соловках в первые годы советской власти, когда террор не был ещё полностью возведён в систему. Однако уже и тогда Соловки были страшны тем произволом, который не давал заключённым никакой уверенности в завтрашнем дне, вырывал из их среды ежедневно десятки жизней, прибавлял отбывшим срок заключения всё новые и новые сроки. Непосильные работы, знаменитая Секирка, разврат, тайно поощрявшийся начальством (хотя официально даже встречи заключённых мужчин и женщин были запрещены и карались лагерными правилами) – все эти ужасы были способны сделать жизнь неискушённого концлагерника сплошным адом. Для очень многих она и становилась таковой, калечила человека физически и духовно и доводила до состояния живого трупа. Но нигде в другом месте я не видела с такою мощью проявляющуюся силу духа и благодатное влияние стихии Церкви.

Люди верующие подхватывались этой неземной силой с самого момента ареста. Помню, в момент, когда за мною пришли, у меня было такое ощущение, как будто мне нужно переплыть море в утлой лодке. Я знаю, что нужно переплыть, а лодка не двигается. В момент внезапного ареста бывает одна неприятная минута, и требуется вся наша воля для подчинения нас воле Божией. После этого милость Божия вступает на место человеческой растерянности, и вы чувствуете, что на вашей лодке поднят парус, несущий её через пучину моря.

Господь сподобил меня отбывать мой срок на Соловках, когда там находился в заключении цвет русского епископства и духовенства. Большинство из них были подлинными и большими подвижниками, и, несомненно, их соучастие в наших тяготах делало для нас эти тяготы не только переносимыми, но и подчас радостными. Иначе нельзя объяснить тот факт, что мы воистину чувствовали себя, по словам преосвященного Иувеналия, “отроками в пещи огненной”.

Соловецкое начальство строго следило за тем, чтобы в церковь допускались только осуждённые по церковному делу. В церковь же, за очень редким исключением, тянуло всех арестантов. В застенках ГПУ, где люди уже не верят, что выйдут на свободу, а ежечасно ждут смерти, когда в свободу даже не верят, если ожидаемый смертный приговор заменён тремя или десятью годами концлагеря, вера в Бога возвращается не только в сердца, её утратившие и равнодушные, но и в сердца настоящих преступников. Последних в концлагере не так много: на несколько тысяч заключённых вы не найдёте и более десятка убийц.

Итак, как попасть в церковь? Арестанты народ хитрый. Почти все заключённые мужчины живут в ротах в кремле, но работают вне кремля, а потому хоть на минуту, но забегают в церковь: постоят, перекрестятся, положат земной поклон и, вздохнув с грустью, но и с тайной радостью, уходят… Обыкновенно служили один архиепископ, два епископа и десять священников. На правом клиросе пели монахи своими особыми распевами, к ним могли подстать немногие. На левом клиросе пел совсем необычный хор. Управлял им епископ, а певчими были архиепископы, епископы, архимандриты, протоиереи, иереи, диаконы. Церковь маленькая, тёмная, похожая больше на часовню. Первое время в ней оставалась большая часть мощей св. Филиппа Московского. Преподобные Зосима, Савватий, Герман и прочие Соловецкие чудотворцы были уже в музее. В этом маленьком храме нет случайно пришедших, есть только молящиеся, и все они, милостью Божиею, чувствуют: “В храме стояще славы Твоея, на небеси стояти мним …” А уйдя из храма, когда придут в свою роту, где грязь, шум, ругань, долго не будут обращать даже внимания на то, что вокруг них происходит…

Наступают великие дни Страстной седмицы и Светлого Христова Воскресения. У большинства заключённых только одна мысль: как бы побывать в храме, как бы причаститься Св. Таин, как бы хоть раз услышать “Христос воскресе!”. Но тут-то начинаются репрессии не прямые, а косвенные: или объявляется всеобщая поверка с запрещением на сутки выхода из своей роты, или санобработка, т.е. баня с дезинфекцией одежды, что заставляет заключённых часами сидеть или в бане, или в ожидании своих взятых на дезинфекцию вещей. И ещё многое другое. Несмотря на всё это, заключённые умудряются пробраться в церковь. С каждым днём Страстной седмицы молящихся в церкви всё больше, даже причастников много.

Помню один год. На утрене Великой Пятницы 12 Евангелий читают 11 епископов, не потому что нет двенадцатого, а потому что одно Евангелие читает соловецкий игумен. Церковь полна народа, но стоять удобно, так как монахи строго следят за порядком, и никто никогда не двигается, а знает своё место. Случайно пришедшие стоят у дверей. Все застыли, углубившись в молитву и наслаждаясь прекрасными словами, несущимися из храма.

И вдруг, нарушая порядок, сквозь сплошную массу богомольцев по направлению к алтарю, усердно работая локтями и плечами, пробираются три молодых “шпанёнка” (уголовные преступники, обычно воры) – худые, бледные, оборванные. Монахи их пропускают, и, к недоумению всех молящихся, они всходят на амвон, кланяются правящему епископу и дрожащими голосами начинают петь “Разбойника благоразумного”. В первый раз очень тихо и робко, потом смелей и громче и, наконец, в третий, полной грудью, с большим чувством, прекрасно.

Все богомольцы плачут, даже у сдержанных соловецких монахов на глазах появляются слёзы. Как выяснилось потом, они приходили к правящему [архиерею Евгению] с просьбой разрешить им пропеть “Разбойника” и выхлопотать для них разрешение прийти в церковь. Владыка заставил их пропеть и умудрился достать пропуск. Что было в их душе во время пения “Разбойника”, где и когда они раньше пели, почему попали на такой страшный путь, чувствовали ли себя хоть в эту минуту разбойниками благоразумными, знает один Сердцеведец.

Утреня Великой Субботы началась в три часа утра. По окончании её три епископа совершили Таинство Елеосвящения, желающие соборовались, но далеко не все – многим было пора идти на работу. Литургия началась в 11 часов, и к ней уже приходил тот, кто смог урвать несколько минут из своего рабочего дня. В 12 часов все пропуска по лагерю были объявлены недействительными.

В женском корпусе заволновались. Там было много заказов на куличи из муки, присланной в передаче. А как их теперь доставить? Выручили медсёстры и машинистки. Медсёстры вечером пошли сменяться, а машинистки почему-то в лагере работали в две смены, днём и ночью. Кто похрабрей, брал два-три кулича, кто только один, но всё было доставлено вовремя.

Те, кому посчастливилось получить пропуск, задолго до начала полунощницы пришли в церковь. Духовенство читает Деяния Апостольские. Каждому епископу и священнику хочется хоть несколько стихов прочитать, и по-особенному звучит это чтение. В крестный ход выходят шесть епископов и множество духовенства.

Сразу по выходе из церкви неприятно поражает, что кругом расставлена охрана из конвойных. Кого они охраняют и зачем – непонятно. Но все привыкли к непонятному и спокойно ждут, что будет дальше. В сторонке стоит несколько человек из главного лагерного начальства. Конвойные стоят небрежно и курят. Вдруг слышится грозный голос из группы начальства: “Конвойные, вы что, поставлены стеречь заключённых или курить?” Конвойные бросают папиросы и подтягиваются.

А что потом было в храме – Светлое Христово Воскресение. Пасха, Господня Пасха. Во время чтения Евангелия ярко светило северное солнце. А днём в шестой роте, где находилось более десяти епископов и множество священников, беспрерывно слышалось пение “Христос воскресе”. Все поздравляли друг друга и, ходя из камеры в камеру, считали своим долгом пропеть тропарь».

Последнее доступное для заключённых Пасхальное богослужение совершалось в 1928 году. По воспоминаниям архимандрита Феодосия (Алмазова), во время Великого поста того года желающих побывать на богослужении водили в церковь под конвоем, а на Пасху удалось получить разрешение на выход за крепостные стены только с большим скандалом.

Михаил Никонов-Смородин вспоминал: «Запас риз в ризнице церкви был небольшой, и пришлось монахам несколько риз сшить из мешков. Незабываемая была служба. Трудно о ней и рассказать обычными людскими словами. В церкви небольшая кучка монахов, два-три заключённых в серых бушлатах. Крестный ход вокруг церкви без колокольного звона и соловецкое особое пение на древний образец вызывали у всех слёзы. Ещё бы, пятисотлетние традиции… Знаменитые столичные дьяконы не решались при нём петь молитвы на концертный лад… Все мы в церкви воспринимали её как прибежище, осаждённое врагами. Они вот-вот ворвутся, “как семь веков назад ворвались татары в Успенский собор во Владимире”. Действительно, вокруг церкви стояло кольцо вооружённой охраны, и всё же милость Божия не имела физических границ. Пасха праздновалась в тот год и в Знаменской церкви кремля, где пел хор заключённых настолько проникновенно, что многие плакали. Да и в душах тех, кто очень стремился, но не смог попасть в церковь, а таковых было громадное большинство, разливался свет неземной радости Христова Воскресения».

После богослужения в единственной действовавшей церкви в Соловецком лагере во имя прп. Онуфрия Великого

Неизвестная женщина-заключённая писала: «Опять Пасха. Я приговорена к принудительным работам в Соловецком концлагере, бывшем Соловецком монастыре.

Церкви и соборы превращены в мастерские и канцелярии. Распятия срублены и ими топят печи; из икон сделаны скамьи и столы. Жёны коменданта и административных служащих сделали себе подкладки к пальто из церковных риз.

Наступила Пасхальная ночь. Даже призрачная северная ночь кажется сегодня необычной – она вибрирует и дышит. Заключённые перешёптываются: “Вы пойдёте? Вы рискнёте?” Многие собираются, несмотря на двойную цепь стражи, зорко следящей за нами. Заключённому духовенству разрешено сослужить. 12 епископов торжественно совершают богослужение. Я стою на лестнице нашего барака, расположенного вблизи кладбища, и вижу ярко освещённую внутренность бедной церковки. Слишком много часовых вокруг нашего барака, я не могу прорваться сквозь их цепь, я останусь там, где стою, и буду следить за службой.

Двери церкви растворяются, и появляется крестный ход с хоругвями и иконами и три раза обходит церковь. Я могу всё видеть: странные фигуры в ризах из мешков, импровизированный хор из заключённых казачьих офицеров, надевших свои старые мундиры, и монахи в чёрных рясах. Во главе крестного хода двигается епископ Иларион – Господь упокоил его с тех пор в Царствии Своём…

Он тоже сегодня кажется иным, необычайным: мощный, внушительный вид церковного служителя, облечённого высоким саном, – не та измождённая, голодная тень человека, которого я привыкла видеть в “горьких работах”.

Никто не обращает ни малейшего внимания на вооружённую охрану ГПУ, которая кольцом окружила церковь, чтобы заключённые не проникли туда, к крестному ходу.

И всё же многие проникли, несмотря на строжайший запрет. Завтра им придётся расплачиваться за это ослушание; но что думать о завтрашнем дне? Разве завтрашняя судьба может волновать кого-нибудь?

“Христос воскресе! – радостно поёт хор. – Ненавидящих нас простим… Друг друга обымем… Все братья!”

Несказанная радость подымается во мне. “Христос воскресе!” – снова и снова разносится в воздухе.

Крестный ход вошёл в церковь. Всё вокруг меня опять темно, но отдалённые голоса приносят мне радость Христовой победы… Я не боюсь завтрашнего дня, он не может омрачить мне душу, радость внутри меня…»

(Из кн.: «Воспоминания соловецких узников». Печатается в сокращении)

Фото из архива автора

← Предыдущая публикация Следующая публикация →

Оглавление выпуска