«Вносит страх и дезорганизацию»

120 лет назад был убит министр внутренних дел Российской Империи Дмитрий Сергеевич Сипягин.

«Это был прямой потомок… московской знати, крепок и телом и духом, и твёрдой вере и в преданности царю. Это был последний боярин старой Московской Руси», – писал о Сипягине один из умнейших людей страны Сергей Ефимович Крыжановский.

Дмитрий Сипягин. Фото w2wiki2.org

Министр внутренних дел Дмитрий Сипягин стал первой жертвой системного террора в России, когда начали осознанно убивать государевых людей не за какие-то реальные провинности – их могло не быть вовсе, – а чтобы разрушить державу. Террор был и прежде, начиная с выстрела Дмитрия Каракозова в Александра II в апреле 1866 года. А незадолго до Сипягина был убит министр просвещения Боголепов.

Их смерти были близки по времени, более того, убийцами были бывшие студенты, которых за участие в беспорядках отправили послужить в армии. Но в первом случае конкретный человек мстил конкретному человеку. Во втором – решила таким образом заявить о себе новая революционная организация, партия эсеров. В качестве жертв выбрали, кроме Сипягина, ещё и Победоносцева – государственных деятелей, вина которых заключалась в близости к царю. Победоносцева, правда, застрелить не сумели. Эсеры так толком и не объяснили обществу, за что убили Сипягина. Набор общих слов вранья ясно показывает, что двигала ими не месть, а политические соображения.

Придумал всё один человек – Херш Ицхак Гершуни, сменивший имя на Григория Андреевича. Он неплохо начинал в конце 1890-х, будучи медиком по образованию: открыл в Минске лабораторию для бактериологических исследований, организовал школу для мальчиков, преподавал взрослым, устраивал народные чтения и даже создал передвижной музей школьных пособий. Но бешеное тщеславие этого человека не могло удовлетвориться полезной работой. Он был умён и мог убедить кого угодно и в чём угодно, мял людей как воск, создавая палачей. В этом ему, как ни парадоксально, помогало то, что Гершуни не был злым человеком, он много и искренне говорил о гуманизме. Известно, что он горячо одобрил отказ Каляева бросить бомбу в великого князя Сергея Александровича в тот момент, когда рядом с ним были жена и какие-то дети. Впоследствии осудил злодейское покушение эсеров-максималистов на Столыпина. Напомним, что тогда погибло тридцать ни в чём не повинных людей, а множество было искалечено. Эти особенности личности Григория Гершуни подкупали идеалистов, начитавшихся сказок про благородных разбойников.

Григорий Гершуни. Фото bsk.nios.ru

Но именно он поставил убийство на поток вне всякой связи с личной виной жертв, открыл ворота ада, поясняя, что таким образом его боевое крыло эсеров «вносит страх и дезорганизацию в правящие сферы». В результате террора, начало которому он положил, лишь за одно десятилетие – с 1901 по 1911 год – было убито и ранено 17 тысяч человек. При этом, судя по статистике за последние три года этой вакханалии, на каждого служивого – чиновника, полицейского и так далее – приходилось пятеро погибших из числа случайных частных лиц. Убийства стали привычкой, которая сохранялась потом до 1953 года, когда счёт жертв пошёл уже на миллионы. Если животное, например, медведь, попробовало человечины, оно уже не остановится. Так вышло у нас и с революционерами. Захватив власть, они не прекратили убивать невинных, наоборот, возможность делать это безнаказанно лишь разожгла их аппетит.

Так вот, Сипягин стал первой жертвой.

* * *

Современники, тот же Крыжановский, хорошо знавший Сипягина, описывали его обычно не без юмора как человека большого роста, грузного сложения, с крупными чертами лица. В мурмолке и в халате он выглядел бы подлинным мирзою или ханом, но душа у него была русская. Глубокая религиозность и нелицеприятная преданность царю проникали всё его существо. Мало кто так твёрдо, как он, знал церковный устав, так чинно стоял в храме, так истово молился и клал поклоны, так чтил по-старинному свои святыни. Дом его был полон икон, и на груди под рубахой на толстом шёлковом гайтане носил он целый пук крестиков, образков, ладанок, кольцо, вероятно родительское, венчальное, и другие освящённые предметы. Он свято почитал всякий старинный обряд, твёрдо держал посты – на столе его можно было видеть и обычную речную рыбу – вяленую сырть, шемаю, – и ржевскую пастилу, и соленья, и моченья, и всякую иную старинную снедь. Очень любил играть на виолончели и слушать старинные песни.

В общем, барин, но не выдуманный писателями, не бездельник, а человек громадной работоспособности, которая сочеталась с большим сердцем. Его дед – Николай Сипягин – был героем Отечественной войны 1812 года и дослужился до звания генерал-лейтенанта. Отец – Сергей – умер от тифа в Одессе совсем молодым. Сыну было всего три года, когда он остался сиротой. Благодаря тому, что Дмитрий Сипягин был энергичным, дельным человеком, без остатка преданным престолу, он смог достичь многого. Вот только радости это Дмитрию Сергеевичу не доставляло. Он служил, потому что иначе не мог.

Николай Вельяминов – врач, на руках которого умер Сипягин, – вспоминал, как тот скорбел: «Человек я верующий и верю в будущую жизнь. С тех пор, что я министр, я плохо сплю под давлением ответственности, на меня возложенной, но всего более меня гнетут врачебно-санитарные вопросы. Смертность в России громадная, и по ночам мне всё кажется, что во всякой лишней смерти русского человека виновен я и что за все эти смерти с меня будет взыскано на том свете. Совесть мучает меня. Вместе с тем я совершенно в этих смертях не повинен, ибо ничего не понимаю в медицинском деле, за которое отвечаю. Мне нужна помощь в этом отношении компетентных людей».

На его месте любой был бы некомпетентен, но мало кто переживал бы столь сильно и делал бы всё, что в человеческих силах. Даже язвительный Лев Толстой признавал, что Сипягин очень добрый человек. Революционеры бессовестно лгали, когда пытались найти хоть какое-то оправдание его убийству. «Была ли это казнь? – вопрошал Гершуни. – Он заслужил её, осудив на медленную смерть десятки тысяч голодающих крестьян».

На самом деле Дмитрий Сипягин был одним из самых энергичных борцов с голодом. Ещё в начале 1890-х он занимался хлебными запасами, состоянием продовольственного обеспечения народа и мерами улучшения сельского хозяйства. Именно тогда император Александр III Миротворец обратил на него внимание как на верного, милосердного, деятельного человека.

Санитарное дело

Впоследствии Дмитрий Сергеевич ни о санитарном деле, ни о голоде не забывал, тем более что это были тесно связанные между собой вопросы. Дело в том, что, в отличие от Советской России, где люди миллионами умирали от полного истощения что в 1922-м году, что в 1933-м, в старой России можно было говорить лишь о недоедании в результате неурожаев. Гибли от эпидемий, которым ослабленные люди не могли противостоять. Циркуляры Сипягина обязывали губернаторов организовывать народные чтения о медицине и гигиене в сёлах, на фабриках и промыслах. Были созданы подробные инструкции по организации врачебной помощи пострадавшим от неурожая губерниям. Министр распорядился организовать фельдшерские участки для отслеживания участковыми врачами заболеваемости. Фельдшеров обязали объезжать селения для выявления потребности во врачебной помощи. Заранее предусматривалась подготовка запаса лекарств. Губернская власть должна была подготовить и специальные врачебные отряды для командирования их в очаги эпидемий.

Рабочий вопрос

Очень много заботился Сипягин о трудящихся на заводах и фабриках, поддерживая идею кооперативного владения предприятиями рабочими. В докладах императору Николаю Александровичу он предлагал завести для рабочих страхование и кредитные кассы, построить дома при фабриках, устроить школы, издавать газету. В общем, сделать из рабочих сознательных собственников, которые не будут испытывать нужды, будут верны царю и не поддадутся обманным посулам социалистических партий. Другой воспитательной мерой считал отправку на предприятия священников для поучительных, пастырских бесед. По предложению министра Государь издал соответствующий указ, после чего программа начала осуществляться. Ещё Сипягин писал: «Масса беспорядков, волнений и вообще проявлений дикой необузданности рабочих исчезли бы или, по крайней мере, значительно сократились бы, если бы обращено было достаточное внимание на характер развлечений и отдыха рабочих образованием при фабриках столовых, чайных, читален, помещений для зрелищ и пр.».

Это обычный его стиль. Вместо «держать и не пущать» – систематическая работа, помощь, понимание. Он не был человеком великого ума, многое давалось ему очень трудно, но честность, ответственность, милосердие вполне восполняли эти недостатки.

Вот что вспоминал Крыжановский:

«Вопреки ходившим рассказам и анекдотам, рисовавшим его лентяем, кутилой, пустым и бездельным, и даже глупым человеком, Сипягин был, по крайней мере за время своего министерства, на редкость усердным и внимательным работником. Надо думать, что и раньше он много работал, так как в приёмах сказывалась прочная привычка к труду и уменье распределять время. Он крайне добросовестно занимался, всюду и во всём стараясь вникнуть в дело и дойти до корня. Труда и здоровья он не жалел. Просиживая до глубокой ночи за письменным столом, он рано утром был уже на ногах, позволяя себе лишний час сна только по воскресеньям. От природы он обладал большим запасом здравого смысла и способностью легко разбираться в обстановке, но образование его было очень поверхностное, и отвлечённая или непривычная мысль давалась ему с трудом. В стараниях понять он хмурился, затылок краснел, к лицу приливала кровь, казалось, он сердится; видно было, что мысли, как тяжёлые жернова, вращаются в голове. Но вот кровь сбегала, лицо прояснялось – он понял. И потом уже твёрдо держал нить мысли».

С Государем их сближало, прежде всего, свойство характеров. Как писал про Дмитрия Сергеевича современник, он «не обладал способностью легко и непринуждённо болтать о чём угодно, занимая и себя и других; сплетни и мелкие пересуды его не забавляли». Это были два подлинных христианина, полностью доверявших друг другу, что и стало причиной убийства. Вот что писал о Сипягине Вельяминов: «Его политические и религиозные принципы делали его человеком цельным, убеждённым и в общем честным. Революционеры хорошо знали, кого они убивают, избирая свою жертву из числа приближённых императора Николая II… Государь потерял в нём очень много – истинного, верного и действительно преданного слугу. Сипягин принадлежал к тому типу людей, кои были так нужны Государю Николаю Александровичу и коих вокруг него почти не было».

Спустя несколько лет Гершуни начал готовить покушение уже непосредственно на Государя, но в начале века ещё не решался, ясно понимая, что народ не простит и, возненавидев, начнёт рвать социалистов в клочья. Здесь можно вспомнить ситуацию во время Первой мировой, когда, достигнув умопомрачения, публика обвиняла царицу в том, что она немецкая шпионка. Государя тронуть не решались, сознавая, что ни один солдат или честный офицер не поверит в этот бред. А потом свергли и убили. Подбирались к императору, сначала стараясь побольнее ударить по его окружению.

Убийца

Убийцей Сипягина стал Степан Балмашев, родившийся в семье радикального революционера, назвавшего сына в честь Степана Ширяева – организатора динамитных мастерских у народовольцев. Отец, можно сказать, приговорил отпрыска ещё в колыбели. Правда, потом спился, так что Степан поначалу не имел политических взглядов, но был крайне внушаем, как отмечали его знакомые. Первый раз это проявилось во время забастовки в Киевском университете в 1900 году. Причины для забастовки не было, но был бы повод. На юридическом факультете руководство университета решило сменить профессора Евгения Трубецкого, известного религиозного философа, на другого учёного – Оттона Эйхельмана, в общем-то ничуть не более реакционного. Штатная ситуация, которая привела к срыву занятий сначала на одном факультете, затем на остальных, после чего забастовка перекинулась на другие университеты страны.

Степан Балмашев. Фото saratovregion.ucoz.ru

Ничего более глупого невозможно вообразить, и это вполне характеризует то время. Народ ждал юристов, инженеров, врачей, агрономов, ветеринаров; государство тратило на них средства, снижая плату до минимума, а порой освобождая от неё и вовсе, а в ответ – яростный саботаж, практически разрушение образования в стране. Без особых причин, повторим, постепенно переходя к активным действиям, срывали занятия, вламываясь в аудитории, били стёкла. Один из таких студентов завалился в собор, где служил праведный Иоанн Кронштадтский, и в ответ на просьбу не курить в храме ударил святого по щеке. Батюшка подставил другую, но впоследствии пояснил, чего добиваются молодые бунтари: «Дети и юноши вообразили сами себя начальниками и вершителями своей судьбы… хотят господствовать над мужами опыта и науки».

Тогда-то студент Балмашев и стал революционером, с первых шагов демонстрируя недюжинную изобретательность. Например, приносил в университет колбочки с «невыносимо вонявшей жидкостью», которые разливал в гардеробной, чтобы сделать невозможным проведение лекций. В итоге 183 наиболее активных забастовщика, в том числе Степана Балмашева, решено было отправить в армию. На год. В советское время отправляли за обычное дисциплинарное нарушение, за проваленные экзамены и так далее. Попробовали бы советские студенты устроить то, что позволяли себе их предшественники в начале века! В сталинское время их ждал бы расстрел, а в последующие советские гуманные десятилетия – срок от трёх лет и выше. Но в то незлое время, которое мы описываем, наказание показалось забастовщикам чудовищной жестокостью. «Жестокости» не было конца. Военный министр Куропаткин лично приехал на вокзал, откуда отправляли студентов, предложив жаловаться ему, если кого обидят в войсках. Там к юношам отнеслись максимально сочувственно, а через полгода Государь и вовсе их из армии отозвал, разрешив вернуться в университет. Балмашев, кстати, службы избежал. Сказавшись больным, был списан по состоянию здоровья.

Так вела себя власть. А как вели себя революционеры? Бывший студент Московского университета Пётр Карпович убил министра просвещения Боголепова, выстрелив сзади в шею. Как он писал, «и я решил отомстить». Был уверен, что его казнят, но отделался каторгой, а в 1907 году был освобождён. Шесть лет за убийство министра. Воистину, «свирепости» власти не было предела.

Балмашев между тем никого убивать не собирался. Он вернулся в Киев, где его восстановили в университете – Степан и сам был удивлён, – простили колбочки. Так бы и жил, наверное, дальше, но, на свою беду, познакомился с Гершуни. Тот сразу понял, с кем имеет дело. Неуравновешенный студент был идеальным материалом для того, чтобы превратить его в убийцу. Новый товарищ убедил Степана написать несколько писем в революционные издания, вручил оружие и велел переодеться в офицерскую форму.

«Сообщите Государю…»

Балмашев стрелял в Сипягина 2 апреля 1902 года. Первый выстрел был сделан в живот. «Не будешь больше писать циркуляров», – со злостью произнёс убийца и затем выстрелил в шею упавшего Сипягина.

Вспоминается циркуляр о санитарном деле, бесконечно важный для страны, – никто, кроме Дмитрия Сергеевича, не переживал столь сильно о крестьянах, сотнями тысяч гибнущих от эпидемий. Конечно, Балмашев этого не знал. Гершуни доводил до его сведения только то, что вело к убийству, судя по всему, много выдумывая. Врать эсеры не стеснялись совершенно. Их предводитель Виктор Чернов вскоре после убийства Сипягина солгал, что «10 мая 1902 г. по приказанию Сипягина раздались первые выстрелы в безоружную рабочую толпу». Его совершенно не смутило то, что Дмитрий Сергеевич был убит 2 (15) апреля, так что в мае мог приказывать разве что из гроба. «Чисто сделано», – обрадовался Ленин, узнав о гибели Дмитрия Сергеевича.

В Мариинский дворец Балмашев попал благодаря форме адъютанта, убедив дежурных, что он посыльный от великого князя Сергея Александровича. Времена были простые, люди врали много реже, чем в наши дни. Ещё одной жертвой стал выездной лакей министерства Лев Бобров, который попытался остановить убийцу, – третья и четвёртая пули попали ему в руку и плечо. Раны, к счастью, оказались несмертельными. Пятая ушла в потолок. Один из служащих Государственной канцелярии вспоминал: «Сипягин громко, как бы всхлипывая, стонал. Сознание, по-видимому, оставляло его. Он всё повторял: “Я никому не желал зла. А Государю скажите…” На это Дурново, успокаивая Сипягина, говорил: “Сейчас поеду к Государю, всё скажу, главное, успокойтесь, дорогой Дмитрий Сергеевич!”»

Ещё постоянно звал жену Александру Павловну. Его успокаивали, что уже послали за ней. Врач стоял на коленях, пытаясь остановить кровь, делал тампоны из ваты. Рубашка Сипягина была разрезана, и видна была большая рана выше поясницы, причём всё было обожжено, так как выстрел был в упор. Каждый раз, когда министр приходил в себя и начинал говорить, тампон выскакивал и густая чёрная кровь брызгала из раны. Был насквозь пробит желудок, повреждены печень и правая почка. «Верующему легко умирать», – вдруг сказал Дмитрий Сергеевич. И снова: «Сообщите Государю. Хочу видеть Государя. Я верою и правдою служил Государю и никому не желал зла». После того как позвали священника, отчётливо произнёс: «Скажите Государю, что умираю за него. Желаю ему здравия». Жена успела, и они поцеловались в последний раз. Умер он немногим позже, в соседней больнице.

«Трудно выразить, кого я потерял в этом честном, преданном человеке и друге», – записал Государь в дневнике в день убийства. На отпевании в Александро-Невской лавре у царя и царицы были заплаканные глаза. Тем не менее император принял прошение о помиловании от матери Балмашева и готов был заменить смертную казнь на тюремный срок, если бы Степан попросил об этом лично, то есть хотя бы намекнул о покаянии. Гершуни впоследствии, когда его арестовали, просить не стеснялся. Балмашев ответил категорическим отказом, заметив: «Я вижу, что вам труднее меня повесить, чем мне умереть». Это было правдой. В это царствование никого ещё не казнили, и Государь надеялся, что так будет и дальше. Увы, этим надеждам не суждено было сбыться из-за размаха революционного террора. Гершуни и его боевой организации удалось поставить убийства на поток, а его подражателям – превратить их в обыденность. Человеческая жизнь ничего для них не значила.

← Предыдущая публикация  Следующая публикация →

Оглавление выпуска