Рубрика • Воспоминания •

Павел Иванович СЯМТОМОВ почти что ровесник века, ему 87 лет. Жертва сталинских репрессий, он трижды невинно отбывал срок заключения. По этапам ГУЛАГа прошел всю Россию: от Печоры до Дальнего Востока. Рядом с ним погибали тысячи, а он выжил.

Он выжил, чтобы сегодня свидетельствовать… Публикуем его воспоминания.

«Старинное село наше Иб раскинулось на высоком берегу реки Сысолы. В центре села на холме стоит церковь, а недалеко от нее наш большой рубленый дом – восьмистенок с двумя крылечками. Вся большая семья наша была верующей и работящей. Отец вставал в 2-3 часа и весь день без дела не сидел. Все что-то делал, и нас к труду сызмальства приучал. От работы я никогда не отказывался, даже в лагере. Работой только и спасался. Когда работаешь, никогда греха не сделаешь.

Отец воевал еще в русско-японскую войну. Когда в 1914 г. началась война с германцем, отец сразу же ушел на фронт и пропал без вести. Тогда мобилизация была до 40-летнего возраста. Вернувшийся сосед рассказывал, что видел, как отец погиб вместе с конем на поле боя. Мой дядя Василий, он тогда служил в церкви, отслужил панихиду по отцу, а мама пригласила из соседней деревни богомолку ясновидящую Марину Черную. Та жила на отшибе ото всех, всё молилась. Пришла она, прочитала молитвы да и сказала, что отец жив, только ранен в левый бок. Ждите, придет. Все в точности потом и подтвердилось. Раненный в левый бок, отец был без сознания взят в плен. Пуля у него прошла по всему телу: от шеи до бедра. Когда он поправился, то сбежал к нашим союзникам в Голландию. При переходе границы (уходил от преследования, прятался от собак) ему целую ночь пришлось просидеть в холодной воде в приграничной канаве. Там он застудил ноги. В 1919 г. отец из Голландии вернулся домой.

Я был семилетним ребенком, на Рождество 1915 года мне было чудное видение. Я лежал с сестрами на деревенской печи и в темноте увидел живую картину: мой Ангел Хранитель, стоя в золотых лугах, отодвигает копьем надвигающуюся грозную тучу. Всю жизнь я чувствовал на себе, как невидимая рука отодвигала от меня черную тучу неминуемой смерти.

Когда начались гонения на священников, пришла к нам жить из Устюга наша тетя – глухонемая монахиня Анна. Их монастырь закрыли, закрыли и нашу церковь. Обдирали позолоту, все ценное увозили. А церковь золотил еще наш прадед по матери, золотых дел мастер Федор Петрович Колегов в начале прошлого века. Этому мастерству он ходил пешком учиться в Петербург. Шесть лет отучился, украсил многие церкви, и свою тоже. Большевики, все местные бездельники да бандиты, отобрали у батюшек казенный дом. Туда заселился комитет бедноты. А псаломщик с семьей жили потом в нашем доме, в летней половине.

Я всегда чувствовал Божию волю. Когда мы учились в 7-м классе сельской школы, у нас начали образовывать комсомол. Все мои друзья записались комсомольцами, звали и меня. Мне же не нравилось, как они на своих собраниях решали: у одних, трудом нажитое, все отобрать и раздать бездельникам. Так и не стал я комсомольцем. А мои друзья все потом работали в правоохранительных органах, и еще до войны никого из них не стало: кого расстреляли, а кто покончил жизнь самоубийством.

Моя трудовая биография началась с лесоразработок. На лесоповале я сильно разрубил себе ногу. Лечили меня дома, рана долго не заживала. А парторг Рогов караулил у нас дома, чтобы отослать меня обратно в лес. Спасая свою жизнь, я сбежал от него в Сыктывкар, в больницу. Когда нога зажила, я остался в Сыктывкаре, работал на кирпичном заводе, а потом поступил на счетоводческие курсы, после которых меня направили в Троицко-Печорский леспромхоз на работу.

До Троицко-Печорска больше 400 км, по станциям на перекладных мы ехали больше 20 дней. Тогда, в 1932 году, много людей ехало на освоение Печоры и нам лошадей давали в последнюю очередь. Здесь впервые я увидел звериное лицо «новой жизни». По Печорскому тракту, который проходит по болотистым местам, гнали репрессированных ссыльных. На улице начались первые заморозки, грязь на тракте схватилась только сверху, и люди до колен проваливались в темную жижу. Все они были сильно истощены. До этого их держали на барже в верховьях Вычегды и не кормили. И кому-то вздумалось перегнать ссыльных пешком на Печору за 150 км. Отстающих пристреливали и оставляли прямо на дороге. Помню, как в деревнях на тракте ночью по покойникам протяжно завывали собаки.

В Троицко-Печорском леспромхозе я устроился счетоводом-кассиром. Я обслуживал 6 участков. Самый дальний участок был за 50 км. Как раз по приезде с этого участка, в марте 1933 года, меня в первый раз забрали и посадили в тюрьму. Посадили, как мне сообщили, за то, что я сын кулака. Нашу семью перед этим раскулачили. Отца посадили в тюрьму в Чове. Все, трудом нажитое: скотину и дом, у нас отобрали. Мать с четырьмя детьми выгнали на улицу. Летом они жили в дощатом складе, а зимой – у добрых людей, поочередно, кто приютит.

Конечно, никакими кулаками мы не были. Были семьи и побогаче нашей, которых не тронули. Я не знаю, как в других районах, но в нашем селе по выбору раскулачивали самых последних бедняков, малосемейных и с малыми детьми.

Просидел я недолго, через несколько месяцев отпустили. Но недолго мне пришлось наслаждаться вольной жизнью. Уже весной 1934 года меня осудили по 61-й ст. за невыполнение твердого задания по лесозаготовкам. Я работал тогда на сплаве на Печоре. Законы тогда были строгие: в тюрьму сажали не только за воровство, но и за невыполнение плана. Хотя от меня план никак не зависел, ведь я работал кассиром в конторе.

Дали мне 1,5 года сроку и направили в Ижемский исправительно-трудовой лагерь. В лагере мы строили деревянные речные баржи. Освободили меня досрочно по кассационной жалобе 15 декабря того же года, выдали в дорогу 3 кг муки. Муку я отдал хозяйке квартиры, у которой переночевал, для голодающих детей, а сам пешком пошел до Сыктывкара. Когда шел вдоль Ижмы, то ночевал в деревнях. Люди там хоть и не богатые, но гостеприимные. Меня везде встречали и провожали как гостя. В середине января добрался я до Сыктывкара. Там встретил отца, которого освободили, и брата Колю. Как раскулаченные, мы были лишены социальных прав. Мы вроде бы жили, а для государства нас как будто не было. У нас не было документов, и поэтому мы устраивались на работу по договору, в основном плотниками. Хорошо, если те, на кого мы работали, были честные люди, а было такое, что нас выгоняли после окончания работ, ничего не заплатив.

Я принялся ходить по учреждениям, добиваться гражданской реабилитации семьи. После долгих хлопот в социальных правах нас восстановили, выдали документы, мне – паспорт на 5 лет. Разоренное хозяйство отца отдали назад. Мать с детьми вселилась в свой дом. Я и отец сразу же устроились в городе на работу по способностям и желанию: я бухгалтером, отец плотником, а брат Коля поступил в стройтехникум. Мы с отцом купили в Кочпоне, местечке под Сыктывкаром, погреб, очень быстро построили домик, а весной 37-го посадили картошку. Жизнь наполнилась, мы были счастливы, у нас все было: документы, работа и жилье. Жили – никому не мешали, жить бы да жить…

Вдруг в городе стали исчезать люди. Нас с отцом арестовали ночью 16 сентября 1937 года. Пятнадцатилетний брат Колька остался беспризорным. Причиной для ареста явился донос на нас моего сослуживца Василия Григорьевича Вишнева, который знал о том, что мы раньше сидели.

Нас увезли в городскую тюрьму, камеры были переполнены. Тогда арестовывали всех подряд, и мы встретили много знакомых. Через два дня в нашу камеру привели 25 попов. Нас перевели в камеру на второй этаж, там тоже было 25 человек. Все в этой камере были осуждены на 10 лет, но все чувствовали себя так, будто их уже освободили. Потому что не были приговорены к расстрелу. А приговоренных к расстрелу уводили ночью с субботы на воскресенье в баню. Из камеры через дырку в стене осужденные видели, как в полночь к бане подъезжали «черный ворон» и две легковые машины и забирали людей. Расстреливались они в Дырносе.

Подходила злополучная суббота, и я ждал своего рокового часа. С утра до вечера ходил взад и вперед по небольшому свободному пространству камеры. Ночью двое охранников вызвали меня и повели в канцелярию. Когда начальник тюрьмы зачитал мне постановление тройки – «лишение свободы по ст.58-10 сроком на 10 лет, с отбытием срока в строго-режимных карательных лагерях», я не поверил своим ушам и все равно думал, что подписываюсь под расстрелом. А охранник на обратном пути специально обвел меня вокруг тюрьмы и подвел к бане, словно испытывая мои нервы. Потом он завел меня в другую камеру, заключенные здесь были все коми: 84-летний монах Надуткин из Ульяново, архитектор Вениамин Кононов – сын священника, мой отец, наш сосед по деревне дядя Никифор, крестьяне из Визинги. Всего в камере собралось больше 30 человек. Потом пришел надзиратель со списком и вычитал 25 человек на этап в Устьвымьлаг. Нас 7 человек не назвали. Мы думали, что нас расстреляют. Всю ночь никто не спал, в коротком сне я увидел, как улетали на восток 12 лебедей. Действительно, на следующий день к нам добавили 5 человек и всех отправили в Тайшетлаг (Восточная Сибирь).

По этапу, до отказа набитым тюрьмам, доехали до Свердловска. Ехали в вагонах с решетками, прозванных «зверинцами». В Свердловске нас держали 10 суток. В одну камеру затолкали 200 человек. Мы залезли под нары, и вши на нас сыпались как дождь.

До Тайшета в переполненном вагоне ехали 36 суток. Мы с отцом ночевали на одной доске. На остановках конвоиры бросали нам в вагон мерзлый хлеб и ставили два ведра воды. Каждому доставалось по кусочку хлеба да по кружке воды. Свою воду Вениамин Кононов тратил на монаха Надуткина. У старца по немощи было недержание, и архитектор обмывал тело священника. 9 декабря мы прибыли в Тайшет. Весь состав – около двух тысяч человек – высадили из вагонов, поставили на колени, а потом погнали в зону.

Пригнали на место. На голой земле были спешно натянуты огромные брезентовые палатки, в которых размещалось по 400 человек на голых нарах. И хотя в палатках стояла печка, тонкий брезент не мог спасти от лютых сибирских морозов. Вскоре из 12 человек, отправленных из Сыктывкара, в живых остался я один.

Наш лагерь являлся началом строительства железной дороги, которая уходила к Байкалу на 500 км. На всем этом протяжении располагались другие лагеря. Эта стройка стала началом БАМа. От Тайшета на 40 км было открыто пять строительных участков: Квиток, Удачный, Золотая Горка, Топроки и Пятый. Там размещалось 20 тысяч заключенных, ровно столько же погибло в первый год заключения.

Кладбище спецпоселенцев п. Квиток под Тайшетом

Сразу же по приезде нас строем погнали в город, в баню. Отец за дорогу сильно ослабел, да и простуженные ноги у него в то время уже отнимались. Отец специально начал отходить от строя, чтобы его пристрелили. Но мы с дядей Никифором взяли его под руки и так потом вели всю дорогу.

В лагере нам повезло: меня, отца и дядю Никифора, троих из ста человек, определили в плотники по высшему разряду. Только отец через полмесяца отморозил себе обе ноги и 1 января умер. Обмороженных было очень много. Люди гибли ежедневно. Когда были проверки, заключенных выстраивали на улице, а после проверки несколько человек оставалось лежать мертвыми. Тело отца мы отнесли в приемный пункт. Затем всех умерших сбрасывали в общую большую яму – братскую могилу. Каждые 10 дней пребывал новый эшелон по 2 тысяч человек и восполнял недостающих. Произвол был жестокий. Как-то взяли тысячу человек и отправили копать траншею в тайгу. Зачем она понадобилась, непонятно. Траншею потом сразу же закопали вместе с девятьюстами умершими. В лагерь вернулось только сто человек.

Ту, первую зиму, мы с дядей Никифором пережили, а весной заболели дизентерией. В палатке для больных лежало 30 человек, каждый день умирало по двое, двое приходило на смену. Умер и дядя Никифор. Умирали легко, сперва теряли аппетит, а потом тихо навеки засыпали. Начал терять аппетит и я. Спасла меня санитарка Нина. Благодаря ей меня выписали и предоставили усиленный больничный паек.

Когда я работал на лесоразработках, то меня чуть не убило огромной елью, в несколько обхватов толщиной, которая упала прямо на меня. Спасла меня валежина, которая была рядом со мной. Ель, ударившись о валежину, переломилась как спичка, а меня даже сучья не задели. Когда я вылез из-под сучьев живой и невредимый, сбежалась бригада, мужики напророчили мне долгую жизнь. Действительно, я живу до сих пор, а через два дня, по иронии судьбы, одного белоруса убило тонкой лиственницей, с сук толщиной. Зачем-то меня хранил Господь в этом аду.

Но больше всего наша жизнь зависела от лагерников. Десятники, бригадиры и прорабы, так называемые придурки, которые назначались из простых заключенных в основном за выслугу перед начальством (стукачество), совершали самые мерзкие преступления против таких же, как они, осужденных. На их совести многие человеческие жизни. За лишний черпак баланды они могли кого угодно посадить в карцер на трое суток. Неоднократно по их произволу меня ни за что сажали в изолятор. В изоляторе всем верховодили жулики. Они занимали верхние нары, а мы спали на сыром полу и питались остатками баланды.

В Тайшет-Братских лагерях я провел 2.5 года, а потом был направлен на Дальний Восток. Из Тайшета до станции Бира Еврейской АО мы ехали еще 23 суток. Необъятны просторы нашей Родины! В лагере, что в 8 км от Биры, я работал на лесоповале, на трелевке, штабелевке, на строительстве узкоколейки. Здесь мы узнали о начале войны. Многие заключенные, в том числе и высшие военные чины, писали заявления на фронт. И лишь немногие на фронт попали. И то забирали к концу войны только командиров. В 1941 г. в Сибири стояли жестокие морозы. В лагере выдали мне новые валенки маленького размера. Я сразу же отморозил себе ногу. Это чуть не стоило мне жизни. На мое счастье в наш лагпункт приехал начальник читинских лагерей Буряк. При обходе бараков, узнав о моем безвыходном положении, он распорядился поместить меня в больницу. А в больнице меня вылечил опытный хирург-ленинградец, тоже из репрессированных. Душа-человек, он спас многие жизни. Жалко, забыл его фамилию.

В ту зиму позамерзало очень много людей. Как раз прибыл большой этап заключенных из Москвы. Одежда на них была летняя, ветхая, на ногах – лапти, обмотанные тряпками. Вечером многие, так и не раздевшись, не разувшись, умерли.

Здоровье у меня было слабое, а работал я очень много. Взяли меня в передовую бригаду рубщиков подсобником. В бригаде было 12 рубщиков, 3 подсобника. Нам, подсобникам, в день выдавали по 400 г. хлеба и по одному черпаку жидкой баланды, так и это у меня отбирал мой напарник. Вдобавок он несколько раз меня избивал. Выжить в таких условиях было невозможно. Но повезло мне и на этот раз. В наш лагерь приехала врачебная комиссия, которая по состоянию здоровья перевела меня в другую бригаду, на ненормированную работу. Дали мне усиленное питание: добавили еще порцию каши.

В марте 1942 г. меня с этапом в 300 человек перебросили на сельхозработы в совхоз «Джелунд», это в 600 км западнее Биры. Жили мы в овощехранилище, питались брошенной на полях прошлогодней свеклой. Там я опять серьезно заболел дизентерией и попал в корпус к безнадежным больницу г. Слободского. Этот корпус представлял из себя живой морг. У меня с одной стороны лежал узбек, болевший водянкой. В первую ночь, как меня привезли, он умер. С другой стороны лежал хохол Грицко, всё песни пел. Умер на другой день после узбека. Мое состояние настолько ухудшилось, что 15 дней я совсем не ходил в туалет. И вот ночью снится мне сон. Плыву я по середине реки, несет меня течение вниз по реке, вдруг я останавливаюсь – и невидимая сила понесла меня вверх по течению, до самого истока. Действительно после этого сна я пошел на поправку и вскоре выздоровел. Меня перевели в рабочий барак, и до глубокой осени я чистил для больных картошку и овощи.

В конце октября 25 человек из больницы отправили на грузовой машине в лагерь Орловку. Добирались мы до него полмесяца через лагеря «Бушуевку», «Тохтамыг», «Крестовку» – глухие места сибирской тайги. Здесь безвестно сгинули в лесах многие тысячи людей. В этом лагере заключенные плели корзины, делали портсигары, разный ширпотреб. Больше года я просидел здесь, там же начальник охраны нам зачитал о конце войны.

Досиживал свой срок я в «Крестовке» – лагере на берегу реки Алдан. Жили мы в бараках, построенных на месте ям, где раньше добывали золото. Всех их залило водой во время большого половодья, прошедшего осенью 46-го года, которое случилось из-за проливных дождей.

В 1947 г. меня освободили: выдали паспорт с отметкой, запрещающей проживать в областных городах и устраиваться на ответственную работу. В дорогу дали паек 2 кг лагерного хлеба и несколько селедок.

В 1953 году перед смертью Сталина я увидел во сне большую и грязную двуглавую церковь, у которой обе главы были срезаны. Я сразу понял, что сон предвещал смерть Сталину, нашему мучителю, загубившему безвинные миллионы человеческих жизней.

В 1956 году я был реабилитирован. Сегодня, на 88-м году жизни, вспоминая все, что мне удалось пережить, я понимаю, что много раз меня спасало от неминуемой смерти только чудо. Я должен был умереть много раз, но благодаря моему Ангелу Хранителю, увиденному мною еще в безгрешные мои младые годы, я живу до сих пор.

Павел Иванович сейчас живет в Сыктывкаре, в одном из новых микрорайонов, в однокомнатной квартире девятиэтажного дома на первом этаже. Полная лишений жизнь сказалась на его здоровье. Вот уже несколько лет он прикован к постели. За ним ухаживает его младшая сестра Елизавета Ивановна, также оставшаяся одна на старости лет. И хотя ходить Павел Иванович не может, но молиться Богу на икону Спасителя, которая стоит у него в изголовье, он еще в состоянии. И он с усердием каждый дарованный ему день славит имя Господа. Он говорит, что доживает последние дни своей жизни. Единственное, что сейчас волнует их с сестрой, – это его смерть. Ведь безвинно принявший мучения сталинских лагерей, отдавший свою жизнь по демонической воле партии на строительство Байкало-Амурской магистрали и освоение территории Сибири, Павел Иванович не заработал себе даже на похороны. Реабилитация не дала ему ничего. Государство даже не покаялось в совершенном. Ни перед ним, бывшим «з/к», ни перед Богом.

Подготовил Евгений СУВОРОВ

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска