Любовь ЛИХОМАНОВА 

Репродукция картины художника Леонида Баранова «Русский язык» (artstore-walls.com)

У деда Семёна разболелся зуб. И что характерно, самый что ни на есть распоследний – до этого другие как-то незаметно и без особой боли постепенно выпадали сами собой. И что обидно: последние пять лет дед его холил и лелеял – каждое утро Семён Иванович, категорически не признававший новомодных паст и зубных щёток, старательно натирал свой «раритет» сырым пальцем, обмакнутым в свежую печную золу, затем полоскал рот родниковой водой и, оттопырив седую усатую губу, рассматривал результат в зеркале.

Если дедовой супружнице, бабке Матрёне, удавалось застать эдакую картинку, она всякий раз насмешничала: «Чё, старой, опеть пересчытываешь? Думашь, выросли вдругорядь?» Дед незлобливо отмахивался: «Не бухти! Завидки берут, так и сказывай! Сама-то, почитай, двадцать годков шамкаешь! А мине семьдесят пятый, и то держится!»

Очень гордился старик зубом и очень им дорожил, потому как в деревне Горушкино из трёх мужиков преклонного возраста только одного его не могли обозвать «беззубой таратой». Давнишние его приятели, односельчане дед Антон и дед Матвей, к таковым давно уже не относились. Долгими тёмными зимними вечерами или светлыми летними они любили собираться вместе и сражаться в домино. За этим занятием обсуждались политические, климатические, деревенские, бабьи и всяко-разные новости. Иногда доходило до ожесточённых споров, и тогда в подтверждение своей правоты дед Семён выкладывал самый, как ему казалось, весомый аргумент: «Зуб даю, паря!» А поскольку у него зуб, в отличие от остальных, действительно имелся, то спор завершался Семёновой победой. Во каким ценным был этот «осколок прошлого»! И надо же такому случиться, что он заболел…

Началось всё с утреннего чая. Нацедив из пышущего жаром самовара кипятку в гранёный стакан (другую чайную посуду он не признавал), Семён Иванович привычно щёлкнул сахарными щипчиками, расколов большой кусок на несколько маленьких. Отправил один из них в рот и отхлебнул чайку – в тот же миг лицо его перекосилось от боли. Он резко поставил стакан на стол и обеими руками схватился за правую щёку. Обычно спокойные серые глаза, казалось, выплеснули наружу сноп искр. «Ой-ёй-ёй!» – неожиданно звонко, по-детски заверещал дед.

Бабка Матрёна удивлённо глянула на мужа: «Чё?» Тот стремительно поднялся из-за кухонного стола, уронив табурет, пронёсся в комнату и рухнул подкошенным снопом на кровать. Он катался бревном то в одну сторону, то в другую и подвывал: «От ить напасть, у-у-у-у, как больно-о-о!» Подошедшая к кровати Матрёна Петровна, минуту-другую понаблюдав за страдальцем, промолвила: «Ишь, заполошился! Мотри, помрёшь ишо ненароком! Сичас таблетку отыщу, нальгин». Семён Иваныч в ответ простонал: «Давай шибче, Мотя, ищи, мочи нетутка!»

Далее начался многоэтапный процесс лечения. Проглотив протянутую таблетку анальгина, он безропотно дал перевязать щёку с подложенным листом капусты колючим, связанным из овечьей шерсти платком – снаружи осталась только седая бородёнка. После чего он с подвываниями залез на протопленную печку, и через некоторое время стоны затихли на тёплых кирпичах.

Проснувшись через час без боли, дед сорвал «лечебную» косынку и резво спрыгнул с печки. Достал с комода круглое зеркало и принялся разглядывать злополучный источник страданий. В самой середине зуба красовалась яркая чёрная точка, похожая на случайно прилипшее маковое зёрнышко. Решив сколупнуть это «зёрнышко», дед не придумал ничего лучшего, чем воспользоваться бабкиным крючком для вязания, благо в избе хозяйки не наблюдалось. Зацепил «зёрнышко» и что есть силы дёрнул. Вместе с пятнышком отвалилось и ползуба. Тотчас же возвратилась ноющая тягучая боль. Иваныч, выругавшись, схватил лежавшую у самовара упаковку белых таблеток, не глядя вырвал две штуки, закинул в рот и запил стаканом холодного давешнего чая. Улёгся на кровать и, постанывая, стал ждать избавления от боли.

Вернувшаяся с консультации по поводу лечения дедовой напасти от соседки бабка Матрёна опять открыла «лазарет»: «Слышь, батько! Дарья сказывала: надоть чесноком обложить дёсну-ти. На-ко, я облупила зубцики-ти, давай приложи!» Дед покорно взял протянутые кусочки чеснока, запихнул в рот и тут же выплюнул: «Тьфу ты, жжётся-ти как! Я таблетки выпил, нальгин твой».

Ещё через полчаса с больным стало твориться что-то неладное: он то и дело вскакивал с постели и опрометью уносился в сени. «Зачастил чё-то ты до ветру, батько! Никак полный прострел получился у тебя в организьме от зуба-ти? Сверху донизу?» – беззлобно подтрунивала Матрёна. Но когда супружник стал бегать туда-сюда всё чаще, одной рукой хватаясь за больную щёку, а другой за живот, заподозрила неладное. «Ты где нальгин-от нашёл? – растерянно спросила она деда Семёна. – Я ить утресь тебе последнюю таблетину в пачке дала, боле не было». «Дык у самовара эвона лежат которые, почти цельная упаковка», – слабым голосом ответствовал страждущий, в очередной раз вернувшись на кровать. «Ох ти, батюшки! Дык это же не те! Энти от запора я принесла намедни, Варька-медичка на той неделе прописала», – запричитала Матрёна.

Остаток дня дед Семён провёл с бабкой «в контрах». Странное дело, но слабительное каким-то непостижимым образом заставило уняться зубную боль. Следующее утро ознаменовалось Семёновым бойкотом: стакан чая демонстративно отодвинул, яишню проигнорировал, к булке с маслом не притронулся… Но голод не тётка, в обед всё-таки отхлебнул горячих щей из печки. И началось… Острая, пронзающая боль свела скулы, в глазах потемнело. «Ма-трё-на! Делай чё-нить, Бога ради! Силов моих боле не-е-ту-у…» – гудел дед Семён, наплевав на бойкот, качаясь из стороны в сторону на скрипящем табурете. «В город тебе надо, батько, к зубодёру! Ужот-ка Ваське из конторы позвоню – завтрева свезёт!» – успокаивала, как могла, Матрёна. «Дык завтра суббота, не работает зубодёр-от! – чуть не плача, стонал дед. – Делай чё хошь!»

Всё оставшееся до вечера время шла интенсивная реанимация, включавшая различные мероприятия, как то: полоскание шалфеем, содой, уксусом, прикладывание к десне подорожника, лопуха и даже сваренного вкрутую горячего яйца, – но видимых результатов это не принесло. Зуб ныл всё сильнее, правая щека увеличивалась на глазах.

Когда августовское солнце скатилось за дальний лес, в избе собрался консилиум. Замотанному опять в платок по самые скорбные глаза деду деревенские консультанты, перебивая друг друга, предлагали различные способы самолечения. Сначала бабка Фрося принесла пожелтевший листок с написанным выгоревшими чернилами заговором и несколько раз усердно прочитала его, как положено, над «тимячком» болезного. Не помогло. Когда же бабка Дуся предложила положить на зуб кусочек высушенного коровяка, дед скривился и отрицательно затряс седой головой, мыча что-то нечленораздельное, а потом отчаянно замахал руками, давая понять, что в бабьих советах больше не нуждается. Обиженно поджав губы, старухи удалились восвояси.

Подошедший вскоре дед Антон, деловито взглянув на сидевшего в подушках «мученика», глубоко вздохнул и изрёк: «Тута, паря, нужон радикальный метод – надо драть! Я вот нитку суровую у моей бабки в сундуке нашёл, отмотал метра два, всяко хватит!» Дед Семён вскинул на лекаря испуганные глаза и горестно застонал. «Надо, паря, потерпи уж маленько, дай-ко я излажу!» – с этими словами заскорузлыми пальцами дед Антон соорудил на конце длинной серой нити петельку и, повелев пациенту держать шире рот, накинул нить на остаток зуба. Второй конец крепко-накрепко привязал к ручке открытой комнатной двери. Но и это оперативное вмешательство не спасло положение. От резко захлопнутой двери нить оборвалась аккурат посередине, так и не исполнив возложенную на неё миссию. Дед Антон подобрал с пола обрывок нити, с жалостью взглянул на бледного, обливающегося потом приятеля: «Однако нитки-то у бабки сопрели, глиные вовсе». «Гли-и-ны-ые! – протяжно передразнил его дед Семён. – Надо ж было допреж оглядеть, фелшар недоделанный! Натерпелся я туто-ка с тобой – чуть портки не омочил!» – и опять схватился за опухшую щёку.

Последним в этот вечер консультировал дед Матвей. Присев на краешек кровати, на которой, сжавшись в комочек и зарывшись щекой в подушку, лежал периодически поскуливавший Иваныч, он вкрадчиво, чтобы не услышала Матрёна, зашептал: «Слышь, чё мужики-ти бают? Надоть в зубное дупло капнуть кислотой, она нерву-ти у яво сожжёт, и зуб-от стихнёт. А кислота-то в любом камуляторе имеется. Согласный будёшь, так я скорёхонько до Мишки Панькиного сбегаю в мастерскую, а?» Дед Семён поднял из подушки усталое, опухшее лицо, тяжело вздохнул и обречённо закивал взлохмаченной головой.

Ещё через полчаса, выпроводив бабку Матрёну под благовидным предлогом на улицу, Семён Иванович накинул крючок на дверь в избу и приступил к лечению. Первая капля кислоты, трясущимися руками набранная в Матрёнину пипетку для глазных капель, угодила мимо цели. Десну зажгло и защипало так, словно на неё плеснули крутым кипятком. Неимоверным усилием дед Семён направил на «зёрнышко» вторую каплю. Слюна во рту словно закипела, и оглушающая боль пронзила всё тело. Не помня себя, дед скатился с кровати и босиком вылетел в сени, затем, сбросив крючок, на крыльцо. И бухнулся головой в старую дубовую бочку, доверху наполненную дождевой водой.

В таком виде и застала его возвратившаяся Матрёна. Резко схватив цепкими скрюченными пальцами дедов загривок, вытянула из воды пунцовое лицо и заверещала: «Ты чё, дурень старый? С копылков съихал, чё ли? Ишь, чё удумал, в бочке топиться!..» Потом они ещё долго молча сидели на лавке у стены дома и отходили каждый от потрясения – мокрый до пояса, красный как рак дед Семён и бледная как полотно бабка Матрёна. Наконец Матрёна сказала: «Завтрева поидешь ко врачу, я Ваське всё обсказала. В городе за деньги и в выходной лечат». В ответ дед только кивнул понурой головой.

Ночь дед провёл, сидя на крыльце. В старых валенках, на босу ногу, замотанный всё тем же платком, покачиваясь из стороны в сторону, он баюкал больную щёку в морщинистом ковшике натруженной ладони. Мысленно ругал себя и деда Матвея: «Нашёл кого слушать, идиёт! Знахарь хренов!» Зуб вроде как не болел, но теперь ломило и пронзало, как иголками, обожжённую кислотой десну, заставляя деда протяжно и тихонько постанывать. Под самое утро к нему присоединился соседский Шарик, сначала тихонько поскуливая в унисон за забором, а потом и вовсе разойдясь и завывая всё громче и громче. Невесёлый дуэт разбила бабка Матрёна: выскочив в ночнушке на крыльцо, загнала страдальца в избу.

…Городской стоматолог, симпатичная молодая женщина, усадила печального, понурого Семёна Ивановича в кресло и, едва он открыл рот, всплеснула руками: «Что это с вами, дедушка? Чем вы лечились? Вся кожа с десны слезла». Дед, покраснев, как школьник перед училкой, тихо ответил: «Дык всем… А последнее – кислотой, камуляторной…» Докторша заохала-заахала: «Кто это вас надоумил-то? C ума сойти можно!»

Дед молчал, опустив седую голову. Краем глаза заметив, что врачиха достала шприц огромного размера (так показалось ему) и намеревается набрать в него лекарство, вдруг звонким голосом закричал: «Не надо укола, не надо!» Уколов он необъяснимо панически боялся всю жизнь, и этот страх заставлял его придумывать разные причины для их отмены. Вот и сейчас он вдруг выдал: «У меня лергия, лергия!» Докторша отложила шприц, вздохнула, пожала плечиками и сказала: «У вас, дедушка, флюс, и так укол может не подействовать, придётся потерпеть». Послушно открыв рот, дед Семён успел подумать, что скоро этот его «плюс» оборотится на «минус». В лёгкой руке докторши мелькнуло что-то похожее на пассатижи, потом что-то хрустнуло – и в мозг вонзилась такая яростная, такая пронзающая боль, что Семён Иваныч потерял сознание. Очнулся он от острого, противного запаха нашатыря. Над ним склонилось бледное, взволнованное, озабоченное лицо в медицинской маске. Полные влаги большие распахнутые глаза радостно вспыхнули зелёным светом: «Ну и напугали вы нас, дедушка! А зуб-то ваш вылечить можно было, если бы кислотой его не стравили. Ну а десну придётся мазью лечить, хорошо хоть, немного обожгло…»

По дороге домой дед Семён додумался до того, что неспроста Матвей ему про кислоту-то насоветовал: «Ой, неспроста! Знал, шельма, что после этого лечения зуб точно не выживет…» Как ошпаренный подпрыгнул дед Семён на сиденье машины и велел Ваське разворачиваться и гнать обратно в город. «Ты чё, батя, белены объелся? Мы ведь, почитай, половину дороги проехали?» – «Цыц! Мал ишо указывать отцу, поворачивай, баю, взад!» Тридцатилетний Васька недовольно пробурчал что-то себе под нос и развернул уазик.

Запыхавшийся дед Семён влетел в кабинет и с порога выпалил: «Зуб-то мой, дочка, отдай!» Стоматолог удивлённо пожала плечами: «Забирайте, если ещё выбросить не успели». Дед нашёл то, что искал, под кусками использованной ваты. «Во-от он, целёхонький почти…» – ласково проговорил Семён Иванович, заворачивая остаток потемневшего зуба в мятый носовой платок.

Вечером следующего дня дедки привычно резались в домино. Слово за слово – и разошлись во мнениях о том, «будет ли завтрева вёдро или раздожжытся». Терпеливо выслушав все перечисленные народные и ненародные явленные этому приметы, дед Семён твёрдо высказался за вёдро и, как обычно, добавил: «Зуб даю!» Оба оппонента одновременно насмешливо вскинули брови… И тут дед Семён с торжественностью, достойной царской аудиенции, выложил на стол открытый спичечный коробок, в котором на кусочке бархатной бумаги – как великая драгоценность – покоился самый весомый его аргумент: «Что, паря, съели?»

г. Грязовец

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска