Павел Максимович Бондарев – алтарник Свято-Никольского храма Воркуты. В прошлом пилот вертолёта, прошедший Афганистан. Говорят, самые тяжёлые годы там были первые и последние. Вот первые два на долю Бондарева и выпали, и хлебнул он как мало кто. Тяжелее всего на той войне пришлось разведчикам и тем, кто обеспечивал движение и охрану колонн. Даже сейчас, тридцать с лишним лет спустя, вдоль мало-мальски важных дорог в Афганистане видны остовы сгоревшей советской техники. Павел Максимович как раз охраной с воздуха и занимался. Но сегодняшний его рассказ не только о военных годах.

Павел Максимович Бондарев во время военной службы

«Как жизнь твоя сложится, не знаю»

– Родом я из посёлка Орловский Ростовской области, что на краю калмыкской степи.

Мама у меня в храм не ходила, зато часто навещала друга нашей семьи – священника Василия Кра шкевича. В своё время батюшка закончил Варшавскую семинарию и сорок лет прослужил в орловской церкви. Он страдал сахарным диабетом, а мама, как медсестра, делала ему уколы. Когда сказала мне, совсем маленькому, что идёт к попу, я попросил: «Возьми меня!» – «Нет!» Бегу следом, реву. И стала мама нас с сестрой брать с собой – мы очень любили бывать у батюшки. Помню, сижу на коленях у отца Василия и слушаю их разговор с мамой: «Лиза, давай я покрещу твоих детей». – «Ой, да ладно, оставьте!»

Из других православных запомнилась Петровна. В детский сад мы с сестрой не попали – не было мест. И присматривать за нами вызвалась бабушка, жившая через два дома от нас, – мы ей нравились. Читала нам Библию и говорила, что это главная книга на свете. Я потом не раз задумывался, где мне её найти, эту главную книгу, но спросить особо было некого. Лишь много лет спустя я узнал, что Петровна была монахиней.

Семья мамы оказалась в Орловском, спасаясь от раскулачивания. Дед, участник Первой мировой, был православным, бабушка – протестанткой. Помотало их по стране немало. У нас дома стоял старинный кованый сундук, и мама как-то обронила, что раньше он был на колёсиках, а лишился их во время пожара в Сибири, выброшенный со второго этажа. Жили в Киргизии, в Казахстане где-то на берегу Аральского моря, потом решили поехать в Крым, где у деда друг детства был председателем колхоза. Но по пути туда его уговорили остаться в Орловском, обещав выучить семерых его детей, мол, от добра добра не ищут.

Когда началась война, маму, учившуюся в Москве, отправили тушить бомбы на Дворце Советов в Кремле. Девушки хватали зажигалки щипцами и гасили в ящиках с песком. Как исполнилось восемнадцать, подала заявление и отправилась на фронт. Дошла до Берлина, заслужив орден Красной Звезды и семь медалей. Однажды их машина наехала на мину. Спасли котлы для еды, стоявшие в кузове, – приняли на себя большую часть осколков. А людей разбросало, но никого не ранило. Начмед батальона смеялся: «Лиза летела дальше всех».

Отец родом из Воронежской области, откуда семья перебралась в Орловский. Война застала его в Ленинградской мореходке. Курсанты были настолько истощены, что их отказались взять на фронт, отправив вместо этого по домам отъедаться. Приезжает домой, а отец его не узнаёт. «Вы на ночлег хотите остановиться? – спрашивает. – Тогда идите сначала в сельсовет, возьмите справку, и если разрешат, я вас к себе пущу». – «Я сын твой…» Потом пришли немцы. Бывший курсант всё ещё выглядел, словно одной ногой в могиле, так что в Германию его не погнали. Наши, отбив посёлок, всё допытывались, почему фашисты его не тронули. Потом отца взяли в армию сапёром. Разминировал Севастополь, Варшаву, Прагу, Берлин. Демонтировал германские предприятия для отправки в Союз – «Опель», «Карл Цейс» и другие. Вернувшись домой, отец работал плотником, столяром и занимался фотоделом. Научили его этому немцы, у которых он жил. Воспитывал нас в строгости: не укради, не сквернословь. Я как-то слово «дурак» сказал за столом и получил по полной. Однажды на чердаке отыскал армейскую гимнастёрку отца. Там была зашита какая-то бумажка. Я распорол и нашёл молитву «Живый в помощи».

Меня с детства интересовало оружие. В музеях с горящими глазами разглядывал пистолеты, ружья старинные. Мне и самому хотелось их делать, поэтому морочил голову токарям. Отец на это сказал, что, во-первых, посадить могут, во-вторых, мол, может так получиться, что тебе оружие так надоест, что смотреть на него больше не сможешь. Я это потом вспомнил, когда в Афганистане был: прав оказался отец.

Как пришла пора идти в армию, со всеми простился, а мама и говорит: «Как жизнь твоя сложится, не знаю, устраивай её, как считаешь нужным, но помни – мы ждём тебя. В коммунистическую партию не вступай. Богоборческая партия». Меня это сильно удивило. Понял, что многого о маме не знаю, а слова её запомнил и в партию так и не вступил, хотя уговаривали сильно. Говорили, что на карьеру повлияет: мол, представь, что ты, беспартийный, станешь командиром вертолёта, а второй пилот – коммунист: непорядок. Не убедили.

Южная Осетия

– В Саратовском лётном училище мне повезло – попал в экспериментальный набор: учили курсантов не четыре года, а два с небольшим, по ускоренной программе. Хотели догнать Америку по числу вертолётов. Какая система была у нас в лётных училищах? Год учат теории и лишь на втором курсе подпускают к технике. А в Саратове чуть ли не с ходу сажали на вертолёты. Это – один момент. Другой – ребят набрали на курс в пять раз больше, чем обычно, так что жили мы поначалу в большой тесноте. Но из ста человек до выпуска дошла четверть.

Закавказский военный округ занимал территорию от Чёрного до Кас пийского моря, со штабом в Тбилиси. Разбросаны по разным городам были и части нашей 34-й десантно-штурмовой бригады. Её основной задачей на случай войны был захват перевалов и горных аэродромов противника.

* * *

В Афганистане я впервые побывал ещё до войны – перегонял туда вертолёты после капремонта. В Кабуле было мирно и красиво. Я тогда пожалел, что не могу остаться советником. Что самое смешное – не из-за нехватки квалификации, а, наоборот, как пилот, овладевший ударным Ми-24, стал слишком ценным специалистом. Даже не представлял тогда, насколько устану от этих мест в ближайшие годы.

В ноябре – декабре 1979-го нас из Цхинвала отправили на тренировки. Но когда пришла пора возвращаться, то вместо Осетии отправили на авиабазу в азербайджанский посёлок Далляр. На большой аэродром туда борт за бортом прибывала техника. Мы не понимаем, что происходит. Днём поиграли в футбол, а вечером, как стемнело, получили приказ: «Снимайте винты, крылья, будем по два вертолёта грузить в Ан-22». Ночью нас перебросили на границу с Афганистаном, где мы собрали и облетали вертолёты, получили личное оружие – не только пистолеты, как обычно, но и автоматы. Думаю, что хорошо бы лишнюю пачку патронов прихватить и пойти за капониры потренироваться. Когда попросил, мне ответили, что боеприпасов можно брать сколько душе угодно. Стало окончательно ясно – назревает что-то серьёзное. Границу прошли на рассвете, прилетев в Кундуз. Там неделю ночевали в палатках, а снег уже выпал, холодно было ужасно. Спасались поначалу тем, что жгли костры из бомботары, потом научились делать печки под керосин.

Первый бой, понятно, запомнился на всю жизнь. Нужно было помочь нашей колонне, которая везла грузы в сопровождении танков и БТР. Мятежники, пользуясь рельефом местности, начали одолевать, вот только авиации они не ждали – мы застали их врасплох. Стрелять по людям из пулемёта тяжело. Но когда услышал по рации крики с земли: «Колёса пробили… головы поднять не можем… у нас раненые», – убедился, что всё делаю правильно.

Когда стрелял, мысленно прощения за это просил. Чувствовал Его присутствие, но молитв не знал, так что как мог, своими словами.

Когда вернулись из первого боя, о случившемся молчали. Долго молчали, не касаясь этой темы – применения оружия. На каждом борту, кроме реактивных снарядов и бомб, четыре ствола 12,7-миллиметровых орудий, способных за минуту выпустить полторы тысячи патронов. Правда, после этого стволы пришлось бы выбрасывать, так что стреляли очередями по три десятка патронов. Формально ресурс ствола – восемь тысяч патронов, но один сломался после трёх, а из другого я отстрелял двадцать две тысячи – изнутри уже не нарезной ствол был, а гладкий, как охотничье ружьё, но безотказный.

Первым в нашей эскадрилье погиб бортмеханик. Крупнокалиберная взрывная пуля посекла осколками живот. Он его шапкой прикрыл, в которую вывалились внутренности – страшное дело. Был ещё жив, когда вертолёт приземлился, умер в госпитале, в Союзе. Переживали мы сильно: первая потеря, да и человек был хороший.

Работали почти каждый день, постоянно меняя простреленные лопасти. Живучесть у Ми-24 исключительная: вырежешь рваное место, латку поставишь и дальше летаешь. Когда пуля в броню попадает, как по бочке стучит, а если мягкие щелчки, значит, попадание в небро нированные места.

Как Бог на войне спасает

– Наша эскадрилья базировалась в Джелалабаде – недалеко от пакистанской границы, помогая 11-й афганской дивизии. Однажды её командир сообщил, что нужно провести разведку в районе Асадабада. Там проходила партийная конференция, когда связь внезапно прервалась – пропали делегаты и экипаж вертолёта, который их доставил. Отправили ещё один борт – и снова с концами, если не считать звонка с тамошнего аэродрома: «Обе машины сломались, пришлите третью». Тут уж трудно было не заподозрить неладное: похоже, на сторону духов перешёл хорошо вооружённый десантный батальон афганской армии.

Наши и афганские разведчики полетели на Ми-8, а мы – пара Ми-24 – их сопровождали. Транспортный вертолёт идёт на высоте трёхсот метров, скорость километров двести – это слишком медленно. У нас триста, идём в пяти метрах над речкой, время от времени улетая далеко вперёд, а потом возвращаясь. Это является нарушением, но в этот раз оно нас сильно выручило, точнее, отставших разведчиков. Добрались до места, видим: город явно мятежный. Людей на улицах нет, попрятались, колонна машин стоит, волы в упряжке, а рядом никого. Решили возвращаться. Борт с разведчиками ещё не вышел из-за какой-то горушки, когда по нашей паре открыли шквальный огонь с гор – и слева, и справа, и снизу. Командир Ми-8 видит, что происходит, и уходит – он небронированный и был бы, скорее всего, сбит, следуй мы инструкции.

Я стреляю, командир неуправляемые ракеты веером выпускает, но в этот момент на борту начинается пожар. Горим, глаза дым разъедает, страшно – в плен попадать не хочется. Но когда выходим из ущелья, видим наполовину закопанные танки, по паре коробочек с каждой стороны дороги, – наши афганцы. Садимся – пожар к этому времени прекратился; выскакиваем с бортмехаником из вертолёта, чтобы понять, что горело. Ничего понять не можем, но, похоже, можно взлетать. Бортмеханик кричит: «Быстрей, уходим на базу!» Я тоже делаю шаг, чтобы залезть обратно, но что-то тревожит, не отпускает. Глаза что-то увидели, а сознание предпочло не заметить. Решил ещё раз заглянуть под вертолёт, на лужу, оставленную недавно прошедшим дождём. Что с ней не так? Почему такая красная? Ах, вот оно что! – тоненькая-тоненькая, почти незаметная струйка жидкости из гидросистемы вытекает. То есть взлететь-то мы взлетели бы, но это была бы, скорее всего, последняя хорошая новость в нашей жизни. Без гидросистемы мы с командиром даже вдвоём с управлением не справились бы, сила там требуется нечеловеческая. Выходит, лужа нас выручила, без неё масло незаметно впиталось бы в землю.

Подбегают афганцы, объясняем, что вертолёт придётся оставить, клянутся, что муха на него не сядет. Наши далеко не улетели, так что Ми-8 нас подобрал. На следующий день вернулись, починили свою машину, а дым, как оказалось, шёл из-за того, что зажигательная пуля попала в контактер – штуковину, которая переключает аккумуляторы, – и начала плавиться изоляция. То есть и пожар сыграл свою роль в том, что уцелели, без него мы не стали бы садиться. И тут можно поверить в совпадения, можно луже сказать спасибо, можно пожару или просто поблагодарить Бога за то, что нас спас.

В ущелье, где мы попали в засаду, нам лететь запретили. Было обидно, ходили как побитые. Ребят-афганцев, экипажи двух вертолётов и остальных, как выяснилось, в Асадабаде расстреляли.

Командование запрещает ответку, мы же – те, кто принял бой, – настаиваем. Другие экипажи заинтересовались. Сидим вечером на кроватях, обсуждаем, а командир нашей эскадрильи Владимир Евдокимов вдруг говорит: «Я тоже полечу». Два главных условия – подойти к городу незаметно и после удара по мятежникам стремительно уйти. Стали изучать карту. Асадабад находится в 13 километрах от пакистанской границы, вдоль которой нужно лететь. Но там рукой подать до военного аэродрома пакистанцев в Пешаваре – это значит, нас может засечь его локатор. Но смогли всё-таки проложить такой маршрут, чтобы подойти к цели под прикрытием гор. Едокимов даёт указания. Бомбим не целясь – времени в обрез, а нашего, советского, оружия у противника много, ведь мятежники перешли на сторону духов с танками, бэтээрами, которые расползлись по всей округе, так что оставалось только уничтожать.

…Нас ждали откуда угодно, только не со стороны Пакистана. 16 машин низёхонько прошли по ущелью, парами перескочили через хребет и – работаем. Взяли с собой только бомбы, реактивные снаряды нас задержали бы. Командир эскадрильи, чтобы поточнее ударить, пролетел ниже всех, и его бортмеханика слегка подранило отрикошетившей пулей. Но ничего серьёзного, он больше переживал, что штаны порвало. Вечером слушаем китайцев – у них передача была такая, если память не изменяет, «Пять минут в лагере партизан». Там сообщают о том, как банда Евдокимова атаковала повстанцев.

Наше начальство, когда узнало о случившемся, не знало, как реагировать: мы ведь никого не предупредили, кроме командира полка, зная, что вероятность утечки сто процентов. Кроме того, стратеги наши готовили свою операцию, где положили бы немало десантников, а тут вот как получилось – сходили без потерь. В общем, руководство так ни к какому выводу и не пришло – награждать или наказывать.

Вопросы

– Меня иногда спрашивают, зачем нужна была эта война. Война никому никогда не нужна, во всяком случае нормальным людям. Но иногда, как сейчас в Сирии, чтобы она не пришла в твой дом, бой приходится давать на чужой территории. Когда ситуация у соседей в Афганистане вышла из-под контроля, нужно было принимать какое-то решение – исходя из тех данных, что были.

Ещё обвиняют: не смогли завоевать Афганистан! А мы и не пытались. Там была гражданская война, которую нужно было остановить.

Я много говорил на эту тему с самими афганцами, служившими вместе с нами. Был там один мулла, который даже подарил мне чётки, чтоб я молился, потому что молиться тогда я не умел. Был он диспетчером, носил звание старшего лейтенанта, а звали его Аминула. Дружили, пили чай, я учил его русскому. Мулла раскроет, бывало, тетрадку, спрашивает: «А это слово что значит?» – потом записывает. Мне было стыдно, что я ничего не знаю о нашей православной вере, боялся, что вдруг что-то спросит – где бы всё разузнать? Жизнь у наших афганцев была непростой. Когда шли домой, переодевались в гражданскую одежду. Перевозили семьи, опасаясь, что их возьмут в заложники, будут детей резать и ножки-ручки присылать, пока не согласишься стать предателем.

Часто задавали вопрос: зачем мы убили царя? У них, когда свергли короля, начался бардак, очень много судеб покалечило – вот и у нас так же. Зачем? Афганцы говорили про нашего царя: «Он очень много афганцам помогал, был другом». Первые афганские лётчики, кстати, обучались до революции в Петербурге. Потом Советская республика начала помогать их королю, а когда началась Вторая мировая, немцы подкатили было, но получили от ворот поворот: мы северного соседа не предадим.

Между боями

Спирта нам хватало, сливали его из дублирующей противообледенительной системы. Иногда командир говорил: «Хватит пить», – и пломбировал крантик, но стресс снимать надо, и мы снимали. Нет, спирт – это не выход, лучше ложки вырезать из бомботары. Ох, какие ложки вырезали! Такие мастера обнаружились! В столовой потом хвастались у кого какая. А ещё в бомботаре – шурупчики, замочки, много чего можно придумать. Я, например, складное кресло для аэродромного кинотеатра сделал.

Кино привозили разное, когда хорошее, а когда и «Ленин в Октябре», поэтому мы просили афганцев помочь нам с культурным досугом. Фильмы у них были в основном индийские и пакистанские. «Вам девушку в красном»? – спрашивают. «Везите в красном». Вскоре мы начали различать актёров, удивляясь широте их дарований: сегодня бармалея какого-нибудь играет, а завтра – вполне добродушного типа. Так-то мы всё смотрели, что было, только про войну не хотели. Зачем их нам привозили, не знаю.

Из расположения нас особо не выпускали, но мы всё равно уходили самовольно. Невозможно жить, когда почти ничего нет в жизни, кроме боёв. Знали, что за нами идёт охота, что среди зевак, которые идут следом, почти наверняка есть агенты вражеских спецслужб, но охота пуще неволи. А я лично вот что придумал. Попросил у муллы национальную одежду. Чалму не надевал – это для нас они все одинаковы, а на Востоке по ней можно было узнать о человеке многое, чуть ли не из какого он кишлака. Поэтому я её разматывал и вешал на плечо. Документов не брал, оружия тоже.

Раз знакомый солдатик афганский меня заметил, но ничего не сказал, только улыбнулся. Ещё одна памятная встреча в городе – с другом Махасалом, начальником ПВО Джелалабадского округа. Он обрадовался, увидев меня, повёл к брату, имевшему шикарный по афганским меркам уазик, разукрашенный бахромой и бубенчиками. Отправились кататься. На мосту через речку Кабул выскакивают навстречу мальчишки, от восьми до двенадцати лет примерно, наставляют на нас автоматы, мол, выходите. Начали обыск. Махасал на меня показывает, говорит: «Вы что делаете? Это же шурави!» – советский, значит. «Шурави, шурави!» – загалдели пацаны, а самый старший, лет четырнадцати, говорит: «Пойдём к нам на собрание». Там чуть ли не митинг устроили, благодарили шурави. Пацаны боевые, у них почти каждую ночь перестрелка была, духи всё надеялись мост взорвать. Время быстро пролетело, и я понял – нужно спешить обратно: на аэродроме в восемь часов меняется пароль, а я без документов. Успели. Когда подъезжали, я попросил музыку в уазике на полную включить, чтобы не думали, будто крадёмся. Однажды Махасал предупредил меня, что какое-то время выходить в город нельзя – идут облавы и всех, кто попадается, забирают в народную армию: «Документов ты с собой не носишь, пока разберутся, придётся послужить». Смешно, конечно, да только так и случилось бы.

Работа

– Иногда нас отправляли нанести бомбовый удар. Приходил афганский разведчик, сообщал координаты, информация проверялась – и добро пожаловать. За нами постоянно следили, и если узнают, куда ты летишь, либо сбегут, либо подготовят огневую ловушку. Поэтому вместо десяти минут лёта до цели мы полчаса добираемся до неё по ущельям, высматривая пути отхода. Наконец мы на месте. Чем больше высота, тем меньше шансов быть сбитым. Чем меньше высота, тем точнее удар. Поэтому пикировали на цель минимум с пятисот метров и благодаря набранной скорости проносились над врагом так быстро, что он не успевал ничего сообразить. Но и перегрузки – мама не горюй! Бомбы сбрасывали с пятидесяти метров, а разлёт осколков до 900 метров. Поэтому мы ставили бомбы на замедление, обычно это 12 секунд – время, за которое нужно удрать, уйти на высоту. Этот манёвр не для вертолётов, его нет ни в каких учебниках, но мы его совершали.

Потом возвращаешься, идёшь в гости к мулле, где по радио постоянно сообщают: там бой идёт, в другом месте столько-то трёхсотых – раненых то есть. Пока вертолёт долетит, чтоб забрать трёхсотых, двухсотых (убитых) оказывалось больше, чем живых, – остальные истекали кровью. Помню одного десантника. Ему повезло – рядом взорвался снаряд, но не убил, а только контузил. Когда парень очнулся, увидел, что по полю идут духи, добивают раненых. Незаметно дополз до ручья и лёг лицом на камни, среди которых бежала вода, так, чтобы оставалось немного воздуха. Когда духи подошли, то сильно пнули в бок – если ранен, то либо дёрнется, либо начнёт стонать. Но десантник не шевельнулся, тогда с него сняли обувь и пошли дальше.

Сопровождали колонны мы по маршруту Джелалабад – Кабул почти каждый день. 120 километров по горному серпантину. Видел, как взрываются наши машины на фугасах или минах, как гибнут ребята во время обстрелов. У нас в полку погибло восемнадцать человек. Пятнадцать пилотов, борт механик, а ещё инженер и техник – смерти, которых можно было бы избежать. Но с нами постоянно кто-то просился – понюхать пороху. Медики, скажем, – а как доктору откажешь? Хотя нам это очень не нравилось. Как-то подходит начальник группы вооружения эскадрильи – инженер. Говорит: «Мы столько бомб вам грузим, столько вас ремонтируем, а не знаем, что там – наверху…» Понятно. «Что с личным оружием? Пистолета на поясе недостаточно, возьми ручной пулемёт». Возвращается с пулемётом – и в отсек, рассчитанный на восемь десантников. Потренировал его, объясняя, что на скорости в триста километров бить по видимой цели бессмысленно, нужно упреждение.

На задание в тот день вылетела не только наша эскадрилья. Цели почти на самой границе, у нашей пары их три. Прошу начальника вооружения пострелять по горам – слышу, строчит. Оборачиваюсь, чтобы посмотреть, как там второй вертолёт в нашей паре, и вижу оранжевые вспышки на его почти чёрном борту. Это были удары пуль о броню; похоже, духи нас ждали. Тонкое пламя растянулось почти на всю длину вертолёта. «Шасси выпусти», – просим командира ведомого вертолёта Александра Гуськова. Он молчит, потом: «Всё нормально, сяду». Приземлился в небольшом каньоне, но уже когда начал гасить скорость, пламя объяло почти весь вертолёт, начали рваться боеприпасы. Думали, их трое там – экипаж только, но оказалось больше: инженер напросился так же, как и к нам. Вот и керосин рванул, а корпус редуктора сделан из магниевого сплава, когда горит, словно бенгальские огни во все стороны летят. Двери погибшей машины наглухо закрыты – все там остались… По дороге на аэродром думал: «А мужики там чё, как спать будут?» Знал, что мертвы, но не верил. Ночью в каньоне побывали духи, но трофеев им не досталось – оружие спеклось. Когда десантники забирали погибших, все четверо поместились на одних носилках.

«Надо так надо»

– Поначалу думали, что командировка продлится месяц, ну, три, а пробыли мы в Афгане два года без малого. После это я понял, что армии с меня хватит. Когда вернулись в Союз в конце 81-го года, командир уговаривал: «В академию без экзаменов пойдёшь». Но мы слишком устали – не только я. Одно время врали, что вскоре распределят, кто куда желает: «Хочешь в Крым – не вопрос», «В Москву? А почему бы и нет». Потом сказали, что пошутили. Из наших, саратовских, рапорта подали все пятеро. Саша Ермаков нашёл себе место в Воркуте и стал звать к себе. Но я сначала в Салехарде побывал. Ветхие бараки, вода привозная – романтика. А ведь я женился в Цхинвале, жена моя Галина осетинка, дети родились. И что-то не глянулся мне Салехард, дай, думаю, на Воркуту посмотрю. А Воркута – настоящий город.

Стал я знакомиться с Севером. От Воркуты 180 километров до Карского моря, 30 – до Урала. На ямальское Бованенковское месторождение газа доставляли оборудование и вахтовиков. Сейчас там большой аэродром, а тогда были необорудованные площадки. В тундре собирали детишек оленеводов, а потом из интерната обратно – на каникулы. Иногда вояки заказывали вертолёты на Новую Землю, с гражданской авиацией им было проще иметь дело, чем с военной. Сейчас от Воркутинского вертолётного отряда ничего не осталось, ближайший – в Печоре, а тогда у нас было двадцать машин.

На ремонт гоняли в Петербург. Желающих особо не было, а я любил эти командировки. Времени много, недели две или три ждать приёмки машины. Ходил по музеям, храмы смотрел. У одного из членов экипажа родители жили под Псковом, и он как-то позвал нас к себе, в глухомань, культурно отдохнуть. Там я впервые сходил в баню по-чёрному, однако нехитрые сельские радости быстро себя исчерпали. Залез, не зная, куда себя девать, на стог сена, чтобы обозреть окрестности, и не пожалел. Вот речка Каменка течёт, на горизонте лесочек, а это что вдали блестит? «Там, на озере, остров, на нём деревня, а блестит церковный купол», – объяснили мне. «А как туда добраться?» – «На вёслах отсюда день туда, день обратно». Отец моего товарища услышал, говорит ему: «Серёга, возьми мотор, отвези человека». Добрались до места. Церковь красивая, деревянная, кто-то из местных открыл нам её, стал рассказывать. «Это наша святыня, – объясняет, показывая икону Николая Угодника в полный рост. – А это носилки для неё, один раз в год мы трижды обходим с иконой наш остров».

В другой раз отправили меня в Питер на курсы повышения квалификации – готовили для международных полётов. А там радиообмен на английском, нужно было подтянуть язык, чем мы усердно и занимались. Жили на квартире, и как-то сосед-старик останавливает, говорит: «Шумно себя ведёте, вы не в Армении». Не сразу поняли, о чём он, а дело в том, что мы с ребятами говорили в основном по-английски. «Мы не армяне, мы коми», – отвечаю я. Старика мои слова настолько ошеломили, что боязно за него стало. «Правда, что ли?» – наконец приходит он в себя. «Правда, – говорю, – мы из Республики Коми». «Как освободитесь, обязательно зайдите ко мне», – просит старик. Так я познакомился со своим будущим крёстным и другом Алексеем Александровичем Александровым, отсидевшим в Печорлаге десять лет по 58-й статье. Столько же он потом провёл в ссылке. «Коми людей никогда не обижай, – просил он, – без их доброты многие из нас не выжили бы». Когда Алексея Александровича арестовали, его ребёнку было два года. Вернулся через двадцать лет – совсем чужой. За что?

Как-то раз решил он посмотреть своё дело в архиве Воркуты. Я провёл его на аэродром через дырку в заборе и повёз его к нам в Заполярье на вертолёте. Часть пути прошли ночью – сверху хорошо были видны зоны, освещённые прожекторами и обнесённые колючей проволокой. Когда стало светлеть, Александров узнал несколько мест, где жил в ссылке. Познакомился он со своим делом. Оказалось, что такие мучения принял за то, что назвал колхозной голытьбой корову, которая забрела к нему на участок. Вспоминал, как гибли люди: три дня не кормят, потом селёдку дают вкусную и каждый может есть сколько захочет. Но знающие люди предупредили: «Не ешь!» Воды было один бачок на весь барак, её не хватало, и у людей отказывали почки.

Однажды, когда я с семьёй был в Питере, Александров спрашивает меня: «Ты крещёный?» – «Нет». – «А дети?» – «Тоже нет». Правда, мечту свою я уже осуществил – купил в Сыктывкаре на рынке Новый Завет, вот только мало что в нём понял. И пошли мы по Санкт-Петербургу выбирать церковь для крещения. Одна мне особенно понравилась, как оказалось – Никольский собор. Алексей Александрович стал моим крёстным, а у детей – мой прежний командир, лётчик Валерий Фофанов. Что интересно, батюшка спросил: «Как имя?» – «Павел». Он отошёл, посмотрел на меня со стороны и говорит: «Воистину, Павел».

В храм я стал ходить поначалу недалеко от дома в Воркуте, где настоятелем был отец Рафаил (Беловолов), а вторым священником – его брат, Николай. Когда понадобилось строить церковь в Железнодорожном районе, поручили это отцу Николаю. Нашли помещение, которое он с трудом, почти не имея денег, начал обустраивать. Однажды отец Рафаил после службы объявляет: «Отцу Николаю нужны помощники – штукатуры, маляры, плотники». Точно не про меня. В следующее воскресенье снова призыв и в третье тоже. Думаю: «Видно, людей совсем нет, а я хоть мусор могу выносить». Спрашивают: «Ты штукатур, маляр, плотник?» – «Лётчик я, но мусор выносить ума хватит».

Стал помогать и вижу, что там такие же мастера, как и я. Как-то присутствовал при обсуждении, как делать стенку, – ничего у них не получалось. Подошёл, попытался объяснить, как нужно, а мне: «Ступай, ты ничего в этом не понимаешь». Ночью пришёл в храм, объяснил сторожу зачем. Вместе нарезали доски, собрали стенку. Напоследок предупредил: «Никому не говори!» Утром отец Николай в церковь приходит – стенка готова. «Ого, кто сделал?» Сторож продержался недолго, выдал меня. «Мусор ты больше не выносишь, – говорят мне, – будешь делать только сложные дела». Закончили мы работы, все помощники разошлись по своим храмам, а я задержался – кое-какие недоделки нужно было устранить. А потом храм освятили. Во имя Николая Чудотворца. И вспомнилось, как он в псковской деревне меня встретил, потом в Петербурге – видно, предлагает рядом держаться, чтобы спастись.

На какой-то из праздников отец Николай сказал: «Будешь в алтаре служить».

И я ответил: «Надо так надо».

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска