Беспокойный друг

 6 января исполнилось 10 лет памяти нашего друга и коллеги Анатолия Сакова

 

Ох и любил же Петрович вставить «словечки» в свой текст – этакие заковыристые, руссколапотные, непонятные! Принесёт заметку, положит передо мной и ждёт реакции. А редактор (то есть я) ведь что: с одной стороны и оригинальный язык автора хочется сохранить, но и превращать текст в этнографический кроссворд нельзя. Вот сидишь и ищешь баланс, при этом понимаешь, что возмущения автора не избежать: весь день будет мотать мне нервы, добиваясь восстановления своих «изюминок», а потом ещё день будет ходить хмурым, обижаясь на меня. А на третий, бывало, подойдёт: «Слушай, ты это… не обижайся, я погорячился, вздорный у меня характер». И жизнь продолжится обычным порядком.

Анатолий Петрович Саков

Мне этот алгоритм был понятен: за годы до этого, работая в молодёжной газете, точно так же я «сражался» за каждое своё слово, в редакторских сокращениях видел непременно политическую цензуру, сохранял у себя первоначальные, до сокращений, «правдивые» гранки… А спустя неделю смотрел и думал: ну чего я прицепился к главреду, ведь сокращения вполне себе разумные!

Закончив десятилетку в Сыктывкаре и поступив в МГУ, Анатолий долго там не задержался – не выдержал столичных искусов, загулял. В результате ему пришлось вернуться домой и начинать свою журналистскую деятельность молодым корреспондентом в районке. Но амбиции всё время толкали его «наверх», в Сыктывкар. Решился он устроиться в республиканскую газету «Молодёжь Севера». Вот как Петрович рассказывал об этом на склоне лет:

– Был там тогда редактором Владислав Чистяков, пообещал меня взять. Но когда я распрощался с айкинской районной газетой «Вперёд» и, приехав, напомнил ему об обещании, он сделал кислую физиономию – вероятно, уже расхотел меня брать. Однако сказал: «Ладно, но ты прежде сделай кой-какие материалы». Один материал написал я из села Смолянка. Недавно его перечитал в подшивке – очень слабый. Потом Чистяков говорит: «В книжных магазинах республики лежит атеистическая книга (он назвал какая), и её никто не покупает. Но тут поступил сигнал, что две книжки купил какой-то священник. Видишь, попы наше оружие испытывают, готовятся, как на это оружие можно отвечать. Узнай, кто их купил, для этого съезди в кочпонскую церковь, а потом, может быть, и в ибскую. Это будет твоё задание».

Приехал я в Кочпон. Но пошёл не в церковь, а к библиотекарю в клуб. Она повела меня к первому попу, дом которого был рядом. Стучимся. Открыл нам такой могучий поп, видимо, западноукраинец. Ясный день на улице, а у него в доме всё занавешено, горит лампада, на аналое, как я сейчас понимаю, Библия. Он только что читал молитву, мы его прервали. В глаза бросилась какая-то захламлённая постель. Много старых потрёпанных книг. В доме – настоящий музей деревянной старины: всё древнее, замшелое, прокопчённое. А в это время (был 1964 год) в моду входила мебель на тонких косых ножках, дюралевые столы – это казалось очень удобно. Библиотекарша спрашивает его строго: «Вот товарищ к нам из “Молодёжи Севера” приехал, его интересует, покупал ли ты в книжном магазине такую-то книгу?» Именно «ты», а не «вы». Он так перепугался! «Никакой книги не покупал, вы что!» Она: «Нет, купить мог только ты, потому что второй поп – он малограмотный, коми, кроме тебя некому». Поп трясётся, чуть не на колени становится: «Не покупал!» Я говорю, мол, нет ничего такого страшного в том, что вы купили (я на «вы» обращался), просто у меня задание редактора – мне нужно для того-то, для того-то. А он, взрослый старый дядька, передо мной, сопляком, прямо затрясся – я аж попятился от испуга: что же такие боязливые люди-то?! Что же было в дореволюционное время-то? Я же не знал, что в 30-е годы сажали и расстреливали, а знал только, что в дореволюционные годы попы сбивали народ с толку. Библиотекарша всё ещё пытается у него что-то выведать, а мне неудобно. «Пойдём-пойдём, – говорю, – мне не о чем с ним разговаривать. Кто ещё мог купить?» «Второй священник и дьякон, учащийся сельхозтехникума», – говорит она. «Надо же, – думаю, – грамотный человек, техникум заканчивает, а до такой малограмот-ности дошёл, что дьяконом стал».

Пошли ко второму священнику. У него уже, в отличие от первого священника, не квартира, а свой дом. Стучимся. Матушка отвечает из-за двери: батюшка болен, он никого не принимает. Библиотекарь мне поясняет, мол, он хитрый, лежит на печи, притворяется, я его знаю. Продолжает настойчиво барабанить: «Открывайте немедленно! Вам нечего бояться». Открыла. Заходим. Батюшка лет сорока действительно лежит на печи, вся комната заложена сушащейся картошкой – тогда её везде убирали. Я говорю, что меня интересует, а он в это время лежит стонет. Услышал, о чём я говорю, бойко так слезает с печи и говорит: «Это не я, это вот тот купил (закладывает попа, с которым мы перед тем говорили), он всё время что-то покупает…»

Оставался дьякон. Мне интересно было на него посмотреть: молодой, 25 лет. Стучим. Опять выходит матушка: «Отец диакон не может вас принять!» Но он спустился по лесенке и оттуда в щель над дверью со мной разговаривает. Отвечает: «Нет, не покупал книгу, я никогда ничего плохого не делал». Дверь не открывает. Матушка ему вторит, стоя сзади: «Не покупал он!» В общем, «не состоял, не участвовал, за границей не был».

Я не мог понять: почему же они меня боятся, я ведь не такой страшный, пацан всего-навсего?! Почему они боялись признаться? За четыре года до этого изгнали отца Владимира Жохова за то, что он приглашал к себе интеллигенцию, «обрабатывал» её в религиозном духе, влиял на старушек своим красноречием в проповедях – несколько статей было в газетах об этом. Предполагаю, что они думали так: к ним пришли и ищут, за что прицепиться, чтоб раздуть из этого какую-то историю и снова лишить их регистрации.

Библиотекарша хоть и была настойчива, но достойно играла: и мне подыгрывала, и в то же время батюшкам давала понять, что это дело неопасное. Ушёл я ни с чем. Ещё я побывал в книжном магазине. Продавцы говорят: «Поп книгу не покупал. Может, в другом книжном магазине?» Тут уже я задумался…

Явился к редактору: так и так, не выполнил задание – говорят, что атеистическую книгу не покупали. Чистяков мне: «Тогда съезди в Иб, узнай». Тут уже я стал смекать: меня заставляют выполнять задание властей и этак я могу людям, которые не состоят в партии, неприятности причинить! Молодёжь моего возраста тогда была против КГБ, против властей – КПСС и власть тогда были неразделимы. Наверное, Чистяков получил задание от КГБ или местный уполномоченный по религии попросил разузнать, а меня решили использовать как мальчишку.

Так я задание и не выполнил. Вот такими глазами смотрели мы на Церковь…

– А сам-то атеистическую книжку эту прочитал? – спрашиваю у Петровича.

– Нет.

– А как же пошёл делать материал, не зная, о чём речь?

– Да, действительно, сам удивляюсь…

Эта история частично вошла у Анатолия Петровича в книгу «Вовкины звездопады», которую оп писал в последние годы жизни, – спустя два года после его смерти книга вышла. Но кое-что и не вошло в неё, о чём Петрович мимоходом вспоминал:

– Был такой Коля Тентюков, по кличке Никсон, у него в друзьях Толик, который работал официантом и зарубил свою жену, и Пепс – его убило стрелой крана, и Андрей – он спился. Все они были содомиты, а я даже не знал, что христианство осуждает это дело. Да и не был я тогда, конечно, христианином…

Знатоки послевоенной жизни Сыктывкара отмечали потом удивительную точность описаний в его «Звездопадах», а немногие из его оставшихся в живых товарищей даже обижались, дескать, нельзя так подробно и прямо писать, не все ведь ещё умерли…

Для понимания задиристости Сакова, его всегдашней фронды этот юношеский период играет решающую роль. Чтобы не пойти затягивающей в болото дорожкой, ему всегда надо было находить силы противопоставлять себя этой компании, а не тащиться в кильватере.

И спустя много лет, в годы перестройки, когда он работал на телевидении, делал репортажи и телеочерки о фермерах, противостояние начальству, идеологии, устоявшимся правилам продолжалось.

– Это всё от маловерия… – вспоминал он тот период. – Я помню свою голодовку на телестудии – это был пик моей войны против всего и вся. Хотел этим испытать себя: выдержу ли? Но при этом думал и насолить руководству перед уходом, который был после этого неизбежен. Я, конечно, не ожидал, что смогу их победить. Но такое время подошло, пик демократии. Мог бы больше захватить на этом пике, но уже всё понял – и не захотел. Так я и не получил доступа к прямому эфиру.

* * *

Образ Петровича как неуживчивого, горящего, истово верующего и в то же время постоянно сомневающегося, осуждающего себя закрепился в моей памяти, и его уже не изменить. Однако ж бывает иногда полезно взглянуть на хорошо знакомого человека другими глазами. Недавно, разбирая редакционные архивы, я наткнулся на текст Евгения Суворова, по какой-то причине не вышедший в газете. Евгений находился в зимнем походе, когда пришла весть о кончине Петровича, – потрясённый, Женя решил написать заметку на сороковины его.

«Удивительно, что сам я Анатолия Петровича работающим в редакции “Веры” не застал, – написал Евгений Суворов, – но у меня, да и у остальных сотрудников, было полное ощущение, что он являлся членом нашего коллектива. И не только потому, что он продолжал сотрудничать с нашей газетой до конца своих дней, радуя своими заметками, но и потому, что в судьбе каждого человека он принимал самое живое участие: звонил, заходил в гости, интересовался, кто как живёт. “Верой” он не просто жил, он без газеты не представлял своей жизни, с нетерпением ждал каждый номер, обсуждал с нами прочитанное. И даже когда переехал в Москву, то в каждый свой приезд в Сыктывкар старался встретиться со всеми и поговорить по душам. Да и мы бывали в гостях у Анатолия Петровича в Москве.

Молился он не только за весь наш коллектив, но и за всех наших родственников, каждого записав в свой помянник. А в тяжёлые периоды моей жизни он звонил мне домой, поддерживал духовно, усиленно молился, заказывая молебны в московских монастырях и храмах.

Очень ответственно Анатолий Петрович подходил и к своим обязанностям крёстного отца. У него было шесть крестников. И одна из них – дочь нашей сотрудницы Анны Георгиевны Малыхиной, Лера. Не знаю, как он относился к другим духовным чадам, но за духовное состояние Леры он переживал. Почти на все праздники дарил ей подарки. Поддерживал их семью и материально, зная, что они живут бедно.

Помню, как-то он приехал в Сыктывкар в июле. Зашёл в редакцию, поинтересовался, как я живу. Я рассказал Анатолию Петровичу, что через неделю собираюсь в горы руководителем группы, но вот неожиданно меня разбил жестокий остеохондроз – ни врачи, ни лекарства не помогают, так что ни о каких горах сейчас и речи быть не может. Но и не пойти не могу, потому что группа уже собралась, все вышли в отпуска. Подвести их ну никак нельзя. Осталась последняя надежда на хорошего костоправа. Но для этого нужны деньги, которых у меня нет.

“Этого хватит?” – тут же протянул мне Анатолий Петрович пять тысяч. По тем временам это были большие деньги. К тому же, как потом выяснилось, последние сбережения Петровича. Тогда, в том числе и по молитве моего благодетеля, произошло небольшое чудо: всего за четыре сеанса костроправ поставил меня на ноги и я успешно сходил в наш традиционный крестный ход на Приполярный Урал, к Поклонному кресту.

В ночь, когда он умер, я находился в тайге в охотничьей избушке – тоже один. Всю ночь мне почему-то совершенно не спалось и было так плохо, словно силы оставили меня. Я не понимал причину моего внезапно ухудшившегося здоровья. Разбитый и весь больной, наутро я поплёлся домой. Обратную дорогу до дома – всего около восьми километров – я по-черепашьи преодолел за два с половиной часа. Хотя это расстояние на лыжах обычно прохожу за неполный час. Потом я неожиданно жестоко заболел, причём всеми болезнями сразу. А узнав новость про Анатолия Петровича, я понял, что вот да, теперь за моё здоровье его молитва остановилась.

В последний раз он приезжал в Сыктывкар перед Новым годом, буквально за несколько дней до кончины. Навестил могилку матери, встретился со всеми друзьями. Заходил в редакцию, был бодр, здоров, в прекрасном расположении духа. Казалось, что ничего не предвещает беды. Только вот в разговоре со мной он часто заговаривал о смерти, опасался, что в Москве после смерти его могут кремировать, а не похоронить по христианскому обычаю в земле. Мне тогда казалось, что заговорил Анатолий Петрович о смерти просто так, потому что каждый когда-нибудь да задумывается о своём последнем часе. Это нормально. Но что смерть уже ждёт его за порогом, конечно, никто предположить не мог.

Похоронили Анатолия Петровича, как он и хотел, на сельском кладбище. Я надеюсь, что и его мечта удостоиться “хоть какого-то самого дальнего уголочка в Царствии Небесном” сбылась».

* * *

Когда 10 лет назад я написал о Сакове в газете прощальное слово («Петрович», № 628, январь 2011 г.), то был уверен, что рукопись его книги – это единственное литературное наследство от него, доставшееся нам. Но прошло несколько лет, и с ноутбука Петровича удалось снять его литературные опыты и письма. Дочь переслала их нам. Два его рассказа мы предлагаем вашему вниманию в этом выпуске газеты в рубрике «Чтение», а вот ниже – обширный фрагмент его письма. Оно написано, по-видимому, незадолго до смерти и адресовано было какой-то дальней родственнице на Украину (не знаю, отправлено ли):

«Дорогая Фрося Корнеевна!

Извините за долгое молчание. Дело в том, что у меня очень изменился почерк: когда я пишу рукой, вожу пером по бумаге, то невольно рука выводит буквы всё мельче и мельче, так что читающий моё письмо ничего не разберёт, да и сам я – пишущий эти строки – тоже. Сказывается давний мой инсульт (в 1997 году был). И только когда я на компьютере стучу по клавишам, машинка выдаёт чёткий, всем понятный текст. Но у меня нет руководителя, который бы обучил меня работе на компьютере. Специалист покажет мне, как производить ту или иную операцию на этой бездушной машинке – компьютере, – но пройдёт время, и я забываю урок. Вот и сижу я, как рыбак на берегу моря, жду, когда пройдёт мимо человек, знающий компьютерную грамоту.

Вот сегодня молодой армянин – сосед по общежитию – показал мне, как текст письма сбросить на флешку. Это такая крохотная штуковина, в которой помещаются многие сообщения, в частности и письма, которые надо потом напечатать на бумаге, бумагу эту запечатать в конверт и отправить по вашему адресу, Фрося Корнеевна. А конверт я купил ещё в прошлом году.

Вот я написал про общежитие… У меня отдельная комната. В ней, кроме моей койки, стоит ещё одна, на которой спит зять мой Павел, он работает грузчиком в транспортной фирме, а дочка Виринея располагается на раскладушке. Она работает поваром в кафе на стадионе «Локомотив»: четыре дня (с 11 до 23 часов) работает, потом 4 дня – выходные. В рабочие дни она приезжает поздно вечером последним поездом метро. А четыре выходных дня она проводит со своими четырьмя детьми в шахтёрском посёлке… Перебиваются с хлеба на воду, все деньги уходят на детей. Питание, одежда, обувь – дорого сейчас обходятся дети. А тут ещё кризис.

28 мая я уехал в деревню Кремлёво Вологодской области. Тут у меня есть домик о двух окнах по фасаду. Зимой там, в хибарке этой, жить невозможно из-за холодов. Поживу в деревне до середины сентября, а потом, может, удастся снять комнату в райцентре в трёх километрах – райцентр называется Тарногский Городок.

Анатолий Петрович в деревне Кремлёво на фоне избушки, которую он купил на старости лет

Фрося Корнеевна, как Вы живёте? Как Ваше здоровье? Как дела у сына – Кости? Как дела у Людмилы? У меня будет просьба к Вам: Вы у Людмилы спросите вот про что: у Петра Антоновича (отца Анатолия Сакова. – И.И.) был не то дядя, не то какой-то другой родственник-священник, поп. В войну он находился в лагере в Коми АССР. Пётр Антонович работал после фронтового ранения в военкомате г. Сыктывкара и имел право посещать лагеря, набирая в них добровольцев для отправки на фронт, в штрафные батальоны. Вот он приехал в один из лагерей, где сидел священник по фамилии Саков, и попросил лагерных начальников привести к нему заключённого Сакова.

– Зачем он Вам? – спросили его. – Он же по возрасту не подходит для фронта!

Но Пётр Антонович настоял на своём. Устроили им свидание, но лагерные начальники предупредили командированного офицера, что вынуждены будут сообщить о встрече с “врагом народа” куда следует. И сообщили. Петру Антоновичу не дали залечить фронтовое ранение – отправили на фронт. Может, Людмила что-нибудь знает о судьбе этого священника? Как его звали, когда он умер, где похоронен? Я поминаю украинскую родню, а единственного в роду священника не знаю, как звать. Непорядок. Фрося Корнеевна, расспросите у Людмилы об этом священнике…

Остаюсь искренне любящий Вас – Саков Анатолий Петрович, двоюродный свояк Ваш».

Мне доводилось бывать у Петровича в общежитии – безликая коридорная пятиэтажка на окраине столицы. И стоило ему туда уезжать на старости лет, лишившись двухкомнатной квартиры в Сыктывкаре? Но он же был неудержимым: решил – сделал, и никто не остановит – поэтому не удивляюсь. Однако о том, что у него был какой-то священник в роду, – об этом он мне никогда не говорил. Если это так, то многое в его жизненном пути эта «генетика» объясняет…

Живя в Москве, Петрович трудился одно время расклейщиком объявлений. И связано это было не только с необходимостью подработки пенсионера с крохотным доходом, с желанием поддержать многодетную дочь, но и с тем, что после обширного инсульта он через ходьбу сумел ожить и вернуть себе практически все функции здорового человека, а потом привык к мысли, что движение – это жизнь. Его пунктуальность в расклейке объявлений (не выбрасывал их тайком в урну) была в чести у нанимателей, заказы всегда находились. И при этом он не оставлял своей журналистской наблюдательности, вёл, как оказалось, интересные дневниковые записи, которые мы надеемся опубликовать.

Два рассказа, которые сегодня мы представляем вашему вниманию, посвящены его малой родине (хотя, объективности ради, родился-то он в Ленинграде) – Тарноге. Анатолий Петрович немало посвятил задушевных строк ей и в «Вовкиных звездопадах». Несколько лет он ездил в родные края каждое лето, приезжали и мы к нему в гости, вместе колесили по окрестностям, совершив в те замечательные по красоте места в 2007 году одну из газетных экспедиций. Туда, в Тарногский Городок на Вологодчине, в храм, я и отвёз на помин души часть тиража его книги – думаю, людям было приятно прочитать о своём крае написанное с такой любовью.

На помин души нашего беспокойного друга – Анатолия Петровича Сакова – написан и этот текст: три десятилетия назад он был у истоков нашей газеты, писал на её страницах своим сочным языком, а в самый трудный период середины 90-х помогал газете и материально (у него была небольшая фирмочка). Помяни и Ты, Господи, раба Твоего Анатолия.

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий