Зачем нужна деревня?

Совсем недавно мы опубликовали воспоминания фронтовика-вятчанина Степана Ермолаевича Мышкина. Начинаются они с описания годового православного круга, по которому жила русская деревня. Потом рассказывается, как она умирала в советское время. Хотелось бы изложить некоторые мысли, которые возникли при прочтении.

Татьяна Юшманова. «Последний снег», 2005 г.

 Лишние

Одной из причин сворачивания Косыгинских реформ стало его убеждение, что половина работников на предприятиях, в совхозах и так далее – лишние. Это было подкреплено экспериментально. Скажем, в одном из хозяйств дико дотационного Казахстана число управленцев сократили со 110 до 2, а число работников в целом с 800 до 80. Производительность выросла в несколько раз. Других способов создать полноценную экономику не было. На каждого рабочего автопрома у нас в стране приходилось примерно полтора автомобиля в год, в Америке и Японии раз в десять больше.

Мне и самому приходилось наблюдать всё это на практике, когда работал в середине 80-х в тарном цехе, обслуживавшем мясокомбинат. Половина людей честно работала, половина крала мясо и колбасу или просто била баклуши. Уволь их – цех не заметил бы потери, а комбинат даже выиграл: воровства стало бы на несколько тысяч рублей меньше. Была ещё одна интересная подробность. Примерно две трети досок, которые нам поставляли, были еловыми, а треть берёзовыми – хрупкими, твёрдыми, негодный материал для ящиков. Замени их на еловые – производительность заметно выросла бы. Но кому он был нужен, этот рост? И ведь так по всей стране.

Почему же совету Косыгина не последовали? Да потому что некуда было девать сокращённых. Представьте: десятки миллионов человек остаются без работы и сидят на пособиях, чтобы с голоду не помереть. Но как же загнали мы себя в эту ситуацию, откуда взялась в городах масса лишних работников? Ответ простой. Из-за того что людей несколько десятилетий выживали из деревень, возник огромный избыток городского населения. В итоге часть городских отбилась от рук, став ненужными, а часть деревенских спилась, и в целом население заметно деградировало. Удар был нанесён и по селу, и по городу. Не хватало продуктов, не хватало и промышленных товаров, потому что всё пошло наперекосяк.

В 90-е стало хуже. От ненужных работников предприятия, конечно, избавлялись. Как следствие, часть этих людей спилась окончательно, часть государство приспособило куда-то, увеличив число милиционеров, чиновников и так далее. То есть они по-прежнему оставались обузой для экономики, но только лишь сменив работу. Большая часть продовольствия закупалась за границей, обменивалась на газ и нефть. То есть, с одной стороны, деградировало сельское хозяйство в ещё недавно крестьянской стране, с другой – городу стало на крестьян плевать – пусть загибаются.

Для страны опасна нехватка людей, хотя мы знаем примеры, когда небольшие государства вроде Нидерландов становились настоящими державами. Не менее опасен избыток, отрицательно влияющий на производительность. Это как с серебром и золотом из колоний, разорившим Испанию. Когда его мало, развиваться трудно. Когда много – незачем.

По записям Степана Ермолаевича удивительно точно всё это можно проследить.

Лопнуло терпение

Начинает Мышкин, как я уже сказал, с описания готового православного круга, по которому жила деревня:

«В Чистый понедельник встаёт хозяйка одна раным-рано к рассвету, истопит баню, и все идут мыться. Помоются, попьют чаю и опять ложатся отдыхать на весь день, даже никто не пройдёт по деревне – все отдыхают»; «…наступает Петровский пост. В это говение всегда возили навоз из дворов, один раз в год, как хорошее удобрение для почвы. У нас была земля слабая, она требовала удобрения, а тогда минерального удобрения не имелось. Поэтому во дворах накапливали навоз толщиной по метру и больше и возили недели по две».

После революции возникает странная ситуация. С одной стороны, крестьяне стали жить лучше, ведь когда у землевладельцев отняли всё, всем что-то да досталось: «Землю разделили по едокам. У нас земли прибавилось. Скота стали держать по 3-4 коровы, 2 лошади. Я кончил школу, стал работать уже как взрослый на всех работах. Стали расчищать сенокосы, вырубать кустарники, а сухие луга распахивать под посевы зерновых. Хлеба стало хватать».

Но что-то надорвалось в людях. Начала распадаться семья после того, как на первое место вышло материальное. О православных праздниках Мышкин больше не говорит. Бога вроде как «отменили», и мир раскололся на тех, кто продолжал верить, и тех, кто веру потерял. Судя по всему, к последним принадлежал и его отец – Ермолай Иванович. Овладела им жадность – что полбеды. Беда в том, что сильно изменилось отношение к родным, ушла из дома любовь: «В 1929 году женился другой брат – Никифор, но отец не залюбил сноху, и в семье пошёл скандал. Брат решил разделиться… Как остался я последним из сыновей, отец стал меня ругать… Маме не велел на меня стирать бельё и даже кормить, так что, бывало, мы оба с мамой плачем – никакой возможности не стало жить в доме, и я решил уйти из дома навсегда».

Дальше коллективизация. Здесь у Мышкина описаны события уже после так называемого раскулачивания:

«Этой зимой у нас из деревни решили уехать в Сибирь 17 семей. Всё движимое имущество, скот и инвентарь они погрузили в товарные вагоны, уехали в Томскую область. Уехали все, кто позажиточнее, все мастеровитые, остались самые бедные. С землёй управляться не стали: посеем кое-как, да и это полностью не уберём, план хлеба не выполняем и поэтому на трудодни ничего не получаем. Стали голодать… и молодёжь стала уходить в город».

Степан Ермолаевич перебрался в другую деревню, где одно время был бригадиром, но не смог спасти от исчезновения и это селение. Пахать приходилось как проклятым, налоги выросли по сравнению с дореволюционной эпохой во много раз, и ни радости, ни благодарности, никакого просвета, только: «Давай, давай!» «Как жили в то время люди в нашей местности, – вспоминает Мышкин, – то сейчас ни одного человека не найти на всей планете, чтобы так жил. Из колхоза не отпускали, документов никаких не давал колхоз, но люди всяким методом уходили. Лопнуло и у меня терпение».

Так расстался он с сельской жизнью. Спустя примерно четверть века заехал посмотреть, что сталось с его малой родиной. Этому посвящены следующие трагические строки:

«…поехали на лошади в деревню Мерзляки, где прошли мои детство и юность и где я родился. Первая деревня на пути – Ерохи, её и признаков нет. Села Никольского тоже нет. Деревня Чугуны – изредка стоят домики пустые… Наша деревня глядит печально, в ней 4 домика, пустые. Всё заросло лесом. Я едва нашёл то место, где я родился. Там один бугорок, заросший бурьяном. Посидел на нём и подумал: как весело здесь жилось, хотя материально жили плохо. Так сердце защипало: ах как жаль прошедшее весёлое время! Как играли в панки, чижом, шаром, мячом, в городки, сколько было радости, веселья!»

И что выиграли в итоге? Что в городе народа стало в разы больше, чем нужно для развития нормальной экономики. Это не только у нас беда, по всему миру так, посмотрите на волнения в США, где множество людей совсем лишилось рассудка от безделья.

Русский резерв

Мне могут сказать, вернее, непременно скажут на это, что вон сколько хлеба выращиваем, сколько свинины и птицы производим – не голодаем. В разговорах об этом с горожанами, в том числе и патриотически настроенными, обнаруживается непонимание, что такое деревня. Они упорно повторяют одно и то же: деревня неэффективна, достаточно 2-4 процентов населения, работающих в больших аграрных хозяйствах, чтобы прокормить страну. Умирает село не только у нас, а по всему миру, потому что больше людей в сельской местности не нужно…

– А 96-98 процентов горожан зачем? – спрашиваю я. – Что они делают такого важного? Сколько из них заняты на производстве хоть чего-нибудь?

Ответа на этот вопрос нет. Русская деревня была местом, где десятки миллионов людей находились на периферии большой экономики. Но при этом они себя кормили, поддерживали высокую нравственность, деревня обладала колоссальной жизнеспособностью. Переместив их в город, добились того, что люди кормить себя перестали и начали изнывать от безделья, неизбежно деградируя.

То есть деревня – это далеко не чисто экономическое явление. Она – резерв на случай войны, резерв для культуры, науки, промышленности и так далее. Ребёнок воспитывается в сравнительном узком, но значительно более широком, чем семья, сообществе, в условиях, где тебе не позволят бездельничать, хулиганить, развратничать, игнорировать здравый смысл.

Вот пример из Мышкина: «Не дай Бог, если что-нибудь заметит отец чужое. Я раз принёс домой с другой улицы, где мы всегда играли, щербенок от тарелки с цветочком. Мать увидела этот обломочек и говорит: “Ты теперь вор, тебя на том свете за это посадят в смолу!” Этот случай остался в памяти на всю жизнь. Ни один из моих братьев не был замечен ни в краже, ни в хулиганстве».

Такой человек, уехав в город, может принести большую пользу для развития страны. А уезжали лишь те, кто городу был нужен, по складу характера мог принести там больше пользы. Никого не выдавливали, как в советское время, так что они становились лишними – преступниками, или алкоголиками, или охранниками, которые мешают первым двум категориям воровать, или никому не нужными чиновниками, которых государство нанимает, чтобы куда-то приткнуть. Вот почему живую деревню нельзя было трогать, модернизировать против воли – она сама решала, что ей нужно. Люди живут, никого не трогают, а когда в них появляется нужда, удовлетворяют её. Это золотой запас, который, с одной стороны, выведен из оборота, с другой – придаёт прочность системе.

Теперь представьте на мгновение, что происходит какой-то катаклизм – один из тех, которым нет числа в прошлом, даже сравнительно недавнем. Во время Гражданской войны население столичной Москвы сократилось раза в два. Ещё больше обезлюдел Петроград: из 2,4 миллиона человек осталось максимум 700 тысяч. Остальные вымерли или бежали куда глаза глядят, в те же деревни, и лучше всего было тем, у кого там осталась родня. Стомиллионная деревня в условиях катастрофы спокойно себя кормила и жила бы вообще припеваючи, если бы её не пытались ограбить до нитки. Из голодных городов, оказавшихся под властью большевиков, высылали для этого продотряды.

А если что-то такое повторится в наши дни? Куда направятся продотряды? Большие аграрные хозяйства, если это станет невыгодно, перестанут работать. А какая выгода, если деньги обесценятся? На капиталиста где сядешь, там и слезешь, так что управления этими хозяйствами мы лишимся. Но не только его. Эффективность таких хозяйств в России висит на ниточке, так как они крайне зависимы от импортных поставок семенного материала и многого другого. Стоит этим поставкам прекратиться, эффективность снизится значительно. А значит, понадобится намного больше умелых крестьянских рук, только где их взять, если у нас в сельском хозяйстве останется 2-4 процента населения? Приставлять горожан к полям и коровам?

И куда деваться десяткам миллионов горожан, если что? Деревня полуразрушена, принять их некому и негде. Не до конца пока ещё разрушена, но к этому идёт. В страшном положении мы окажемся, если что пойдёт не так. Вот почему многие старцы убеждали своих духовных чад держаться поближе к земле. Это, думаю, было связано не столько с прозорливостью, сколько со здравым смыслом, даром размышления. Деревня – это основа пирамиды при нормальном устроении страны. Колоссальное преобладание городского населения – это перевёрнутая пирамида. Если она рухнет, мало не покажется, а рухнуть эта система может в любой момент.

Современный горожанин, конечно, знает, что булки не растут на деревьях, но очень далёк от понимания, что многолюдная деревня – основа по-настоящему сильной страны, способной выдержать любые испытания. Помните, как в 90-е многие не понимали, зачем армия, на что кормить миллион с лишним человек, которые не заняты ничем полезным, – война казалась маловероятной. Сейчас, когда тучи сильно сгустились над миром, этими вопросами задаются намного реже. А вот до понимания, зачем нужна сильная деревня, ещё не дошли.

Конечно, бессмысленно надеяться, что горожане хлынут туда обратно просто так. Их от города уже не оторвать. Но ещё не поздно спасти то, что осталось в сельской местности в зоне рискованного земледелия, то есть на пространстве всей старой Руси. Программы по спасению того, что уцелело, есть во всех развитых странах. Нужны они и нам. Вместо того чтобы ликвидировать фельдшерские пункты, заставляя людей уезжать в города, нужно восстановить старые. Охватить сельскую местность программами занятости, прежде всего молодёжи. Создать государственную систему потребкооперации, чтоб организовать закупки у крестьян их продукции. Это себя, может, и окупит, но точно не даст большой прибыли. Поэтому коммерсантам это неинтересно, но государство способно спасти множество хозяйств, подчёркиваю, без прибыли, но и без особых затрат.

Это не делается не потому, что не можем, а потому, что нет понимания в обществе, состоящем в основном из горожан, зачем это нужно. Город, разорив деревню в ХХ веке, мало обращает внимания на её беды. Он убеждён, что всё в порядке, а если что – проскочим. Это психология людей, не знающих истории, ложный оптимизм, основанный на безбрежном неведении.

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий