А.И. Беляева

Далёкое и близкое детство моё… Спасу нет, как хочется переписать странички детства моего. Не потому, что оно было радостным или счастливым, вовсе нет – оно было голодным, холодным и полураздетым. Трепещет и бьётся мятежное сердце моё. Виноватость и обида терзают душу мою, поэтому и пишу. С чего начать?

Алексей Жабский. Из серии «Дети войны»

Начну-ка я листать странички памяти моей с адреса: станция Алейская (теперь г. Алейск) Алтайского края, ул. Привокзальная. Узловая стылая станция. Зимой – сугробы под крышу, летом – огороды, заросшие чертополохом, коноплёй и крапивой, грибами-поганками с тонкими шеями. На станции – скопище поездов: пассажирские, сборные товарные, грохочущие день и ночь.

Наша семья – матушка моя, учительница, и трое ребятишек, мал мала меньше. Вначале мы жили в маленькой избушке, матушке моей не было и 25 лет – красавица с роскошными косами пшенично-золотистого цвета до самых пят. Отца забрали в первые дни войны.

Первый грустный листочек памяти: железная кровать, на ней лежит без движения моя матушка, косы по полу, не плачет, а рядом мы с сестрой, перепуганные, по-щенячьи воем, а братец сидит на полу (он ещё ползал) и играет кисточкой маминой косы. Валяется рядом казённая бумага – сгинул наш отец под Ржевом, пропал без вести. Такая горькая весть была в казённой бумаге. Малы мы были – чем поможешь, коль пришла беда в дом…

Наверное, оттого, что у нас не рвались снаряды, не рушились дома, было много приезжих, особенно детей. К нам в избушку подселили очень бедную семью поляков. Их было четверо: отец, мать и двое мальчиков-подростков. Старшего сына родители звали Янэк, а для нас он был Ваня, младший очень больной, его звали Геня. Они были очень смиренные и почтительные. Геня радостно улыбался и говорил: «Добже, пани, прошу, пани». Щемящая печаль охватывает душу, когда я вспоминаю о них. Помаялись-помаялись они на чужой стороне и умерли. Сначала мать, а потом и отец. Помню, между стеной и печью была маленькая ниша. Ваня спрятался там и плачет, а рядом подвываем мы. Мама уводит Ваню, и вместе они веником сметают вшей с умершего отца – давно известно, что в тоске и горе вши насыпаются на человека.

Польская община была разобщённой, очень недружной, за что их и не чтили. Хоронить покойника – не в чем и некому, не было домовины для похорон. Мы были очень бедные, но была у мамы единственная новая добротная простынь, которую мама и отдала, чтобы завернуть усопшего. Судьба мальчиков сложилась по-разному. Ваню куда-то отправили поляки, а Геню забрали и заморили голодом. Мама моя очень печалилась о Гене, всё сокрушалась, что не оставили ей его – она не дала бы ему погибнуть.

Питались мы худо. Собирали колоски, перекапывали поля с мёрзлой картошкой. Ели оладьи из колючего овса, из него же делали кисель. Спасибо лузге! Каким же вкусным был «вар» (гудрон с дороги), жевали его, утоляя голод. Каждый день мама подкармливала и польскую семью. Беда сближает. Потом в нашей избушке жила другая польская семья, но это уже другая печальная история.

Позже нас переселили в дом барачного типа, а в нашу избушку вселили многодетную семью из Армении. Все мальчишки были чернобровые, черноглазые и бегали босые по снегу. Мы их звали Казаряны – наверное, это была их фамилия. Рядом с нами жили калмыки по фамилии Пушкины. Жива ли ты, наша милая Катя Пушкина? Дедушка Кати ловил сусликов и варил калмыцкий чай. Он всегда нас этим чаем угощал. Помню, в нашей компании ещё была красивая полька Зося, постарше нас, играла с нами, а потом перестала играть… Под нашими окнами начал прогуливаться чужак-мальчик, принаряженный в тёмный костюмчик. По малолетству мы не сразу поняли, что случилось, а поняв, решили его отвадить. Набрав полные подолы тополиного пуха, мы обсыпали его с ног до головы. Чужак догнал нас, напинал, но больше не пришёл, к нашей большой радости.

Рядом с нашим домом находился интернат-приёмник, переполненный детьми с оккупированных территорий. Помню обозы и на них – возницы-сибирячки в шалях, барчатках, тулупах. Они развозили деток по деревням. А деревни те далекие, да и волков было много. Храбрые красавицы-сибирячки. Благодаря им мы остались живы.

В Сибири говорят: «Жизнь долгая, да цвету в ней не лишка». Тётя Галя, тётя Маруся, тётя Поля… и ещё много милых сердцу имен. Недолга была ваша жизнь. Ушли вы рано, изработанные и изношенные. И нет даже памятника вам. Низкий поклон вам за вашу доброту и милосердие. Не было для вас чужих детей.

Мне кажется, что на этой стылой станции в те годы жили дети всех национальностей, дружно жили, даже не дрались. Играли в прятки, рубились в «бабки», в «чику».

В доме барачного типа, куда нас переселили, было шибко студёно, углы в инее. Мы лежали под тулупом, дёргая за единственную струну гитары, и пели грустную песню: «Ночь прошла в полевом лазарете, где дежурили доктор с сестрой. И при туманном весеннем рассвете умирает от раны герой…» В доме было много музыкальных инструментов: две балалайки, мандолина и папины гармошки с необыкновенно красивыми мехами. Какой он был гармонист!

Ждали маму после работы. Она часто провожала за солонцы детей второй смены. Сибирские морозы крепкие, а у мамы на ногах кирзовые сапоги, которые она пыталась со стоном отдирать от подмороженных ступней, возвратившись домой. Потом затапливалась печь, и мы оживали.

Валенки в войну были редкостью. Мама шила нам «бурочки» из тулупа, мы надевали на них резиновые галоши. Бурочки были холодные, да и не очень крепкие, быстро рвались, да и галоши спадали. Ноги мои были подморожены.

Однажды, переходя железнодорожные пути (пайки хлеба давали по другую сторону станции), я потеряла галошик на шпалах. Пытаясь спасти галошик, я прыгнула под надвигающийся поезд. Очнулась – лежу рядом с громыхающим поездом с галошиком в руках. Чудо! Наверное, кто-то за меня горячо молился… Нас много гибло и калечилось под поездами. Тонули мы в нашей маленькой речушке Алей. Без призора мы были. Матери трудились денно и нощно. Мы не хулиганили, не сквернословили, расхожее слово было «ништяк». А ещё хорошо мы умели «цыркать» слюной. Малы мы были, но чувство тревоги пропитало нас насквозь.

Вот и перелистала я стра-ницы детства моего, но не все.

А теперь об обиде. Мне 83 года. Узнав, что к 75-летию Великой Победы всем детям войны будет льгота, я позвонила в службу социальной защиты, чтобы уточнить, положена ли мне она. Молодой звонкий голос ответил, что нет. Причиною отказа в льготе явилось то, что я являюсь ветераном труда (стаж – более 60 лет, 50 лет с лишним – северный стаж). Потом последовал упрёк, что кое у кого ветеранства нет и я много хочу. И только потом чиновница мне объяснила, что я должна выбрать одну из льгот, отказавшись или от «Ветерана труда» или от военного детства, при этом потребовала, чтобы я подбирала слова, так как разговор записывается. После этого осталось чувство затравленности и ущербности. Ну как я могу от чего-то отказаться? Да Бог с ней, с этой льготой. Да, я слабовидящая и ножки мои не слушают меня, но ведь на своих ногах. Может, кому-то хуже, чем мне…

В памяти всплыли такие стихи Кайсына Кулиева, которыми я хотела бы закончить моё воспоминание:

Мир детства… С ним навечно расставанье.

Тот мир далёк, и лишь воспоминания

Всё чаще возвращают нас туда.

 г. Мурманск

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска