Юбилейные разговоры с вятским художником Татьяной Дедовой

Вятскому самобытному художнику Татьяне Павловне Дедовой недавно исполнилось 80. К стыду моему, напомнил об этом мне краевед Анатолий Авдеев, прислав статью о её творчестве. Она такая – искусствоведческая, фрагменты из неё вы прочтёте в «Галерее». Мне же хочется рассказать о Татьяне Павловне самой. Работы её говорят за себя: они воздушные, лёгкие, светящиеся – отражение её характера. По её биографии можно писать полотно жизни целого поколения, да и не одного, а нескольких. Так получилось, что знакомы мы с незапамятных времён – дружили семьями ещё с 1960-х годов. В Доме печати на ул. Карла Маркса она работала в редакции газеты «Комсомольское племя», а мой отец – в «Кировской правде». Жили тогда журналисты дружно, не то что теперь. Семьями мы постоянно ходили в лес, даже в многодневные походы. Я у неё в гостях, бывало, засиживался дотемна. Так что «тётя Таня» для меня – родной человек. И как я мог забыть её юбилей, когда они с мамой ровесницы, обе с сентября 1939-го?

Дома за рабочим столом рождается очередной рисунок

Валиотти

В «Памятной книжке Архангельской губернии на 1864 год» среди служащих отдельной Беломорской роты Пограничной стражи числится прапорщик Константин Егорович Валиотти. В 1872-м он уже значится как штабс-капитан. Это прапрадед Татьяны Павловны. В их роду с итальянскими корнями все были связаны с морем, с флотом, а первый переселенец в Россию приехал ещё во время последней русско-турецкой войны.

Её дед, Михаил Константинович Валиотти, был высоким, худощавым, темноволосым – дворянином совсем не русского покроя; бабушка же, Мария Михайловна, происходила из семьи священнослужителя, типично русская красавица с румянцем на щеках и большой косой.

– Это родители мамы, – поясняет Татьяна Павловна. – Дед служил на таможне, знал иностранные языки. Семья жила на острове в Белом море близ Архангельска, считалась вполне обеспеченной. Бабушка не работала, а воспитывала детей.

Всё бы хорошо, да у дедушки что-то случилось с ухом, оглох, вынужден был подать в отставку. Семья переехала в Онегу, и деду пришлось научиться и посуду паять, и сапожничеством заниматься, и много чем ещё – он мастером на все руки был. Крестьяне в оплату за работу несли ему продукты.

Онега

– В Онеге сняли полдома у вдовы Лебедевой, хозяйки небольшой галантерейной лавки. На одно пособие деда жить было очень трудно, но бабушка – выходец из духовного сословия – получала помощь от родственников, поэтому кое-как сводили концы с концами. На Пасху и Рождество приходили подарки с Соловков и из Александро-Невской лавры.

Дом находился в центре города недалеко от набережной, в нём они снимали первый этаж. У деда был свой кабинет. Там стояли шкафы с книгами, журналами, письменный стол и диван, на котором он спал. Самая большая комната – зал со множеством цветов на окнах и в подставках. Там же красный угол с иконами в ризах и лампадкой. Когда дети играли, это место было «церковью».

Моя мама, Анастасия Валиотти, родилась в 1913 году. А произошло это так. У хозяйки дома было два сына. Оба учились в Петербурге – один на художника в Академии, второй, Иван, в университете. Иван был «ухарь-купец», купеческий сынок, любил кататься по Онеге на тройке. Мама влюбилась в него, ну и он её соблазнил. Ей было 16 лет, ему – 18. Хотели пожениться, но венчаться им не дали: родители мамы были против, потому что считалось позором для дворян родниться с торговцами. Мой дед сильно переживал разлуку. А через полгода после рождения мамы в возрасте 20 лет он скончался от скоротечной чахотки, хотя и успел увидеть дочку.

Другое отцовство

– Сейчас никому нет дела, что родил до брака, а по тогдашним понятиям это считалось недопустимым, скандалом. По этой причине семейство Валиотти было вынуждено срочно сменить квартиру. Прабабушка с прадедушкой маму на себя записали, будто это их дочь. В семье у Валиотти было 8 детей, и разница между последним ребёнком и первым внуком всего год. Вот и росли Маша и Тоня, как звали её домашние, вместе, будто сёстры. И поэтому она стала Анастасия Михайловна Валиотти, а не Анастасия Ивановна.

Онежская купеческая фамилия Лебедевых вообще была несчастной. У хозяйки муж торговал лесом, но погиб, когда на сплаве его затянуло под плоты. Тот брат, что учился в Академии художеств, в 1905 году ходил в красной рубахе, видимо, был замешан в революционных делах – его забрали под следствие, и он быстро от чахотки умер, как и второй брат. Дочка скончалась в родах. И осталась у купчихи только одна любимая внучка от сына Ивана – моя мама. Её пускали к этой бабушке подкормиться, когда было туговато. Уже живя в Орлове, однажды мама завивала кудерушки на газетку, развернула её и прочитала: разыскивается Валиотти, чтобы наследство какое-то получить от этой купчихи. Пока они собирались, то да сё, пока пароход приплыл – в доме уже ничего не осталось, только швейная машинка «Зингер». В общем, она привезла эту машинку. Я на ней шила ещё.

Поколение маеты

После смерти деда стало совсем трудно. Братья матери пошли служить в армию. Маму всё чаще посылали к бабушке-купчихе Лебедевой на подкормку. Но семья была весёлая, шумная: к старшим собиралась молодёжь, пели, танцевали, а малышей отправляли в детскую спать. Мамуля любила дочь наряжать, хотя была не из ласковых матерей: дочка впервые назвала её «мамой», лишь выйдя замуж.

Во время Гражданской войны Онегу захватывали то красные, то белые. Когда английские корабли стали обстреливать город, народ как с ума посходил: кричали, бегали. Стога сена вспыхнули, но прибежала хозяйка: «Дом горит!» Бабушка схватила шестилетнюю маму, и они в чём были огородами побежали из города. Получилось так, что бежали вместе с красными. Поэтому по дороге их обстреливал аэроплан. И они уходили лесами и болотами в Вологодскую губернию, отсиживались где-то в деревнях.

Мама потом вспоминала: «Дошли до какой-то деревни, где пришлось зимовать. У меня появились нарывы по всему телу. Но лекарств у фельдшера не оказалось, протирали карболкой и завёртывали в простыню. Боль была нестерпимая. Однажды к нам зашла нищая старушка-побирушка. Пожалела меня, помолилась, посоветовала засыпать мои болячки толокном и не завязывать. Прошло, может быть, дней десять, и я ожила».

И когда они вернулись в Онегу, то дом-то хоть и был цел, но полностью разграблен. Что делать? А бабушкина сестра Александра, в это время жившая в Орлове, предложила: «Кто хочет, поехали со мной в Орлов. Там у нас голода нет». В Орлове эта Александра с мужем, милицейским чином, взяли мою маму в семью вместо дочки – своих детей у них не было. Потом его перевели в Вятку. Здесь начался тот, пожалуй, единственный период в её жизни, когда она жила в довольстве и сытости. На Рождество – ёлка и подарки, на Пасху – куличи и окорок. Дядя сам разрисовывал яйца вербами и ангелочками. Вспоминала, как однажды зимой, гуляя вечером по городу, потерялась. «Подружки убежали, людей не видно, и я заплакала. Ко мне подошла монашка, успокоила и увела к себе в монастырь рядом с кафедральным собором. Помню маленькую келью, кровать и аналой, на котором лежали священные книги. Кругом иконки, в полумраке горят лампадки. Монашка меня накормила, благословила и уложила спать. А в это время тётя Шура и дядя искали меня с милицией. Утром я как ни в чём не бывало с санками вернулась домой. Ой, что тут было: и ругали меня, и целовали, и плакали. Была наказана: три дня не отпускали дальше своего двора».

Но дядя-милиционер вдруг умер от тифа в 1920 году. Бабушка, жившая в Орлове, побиралась по деревням, а маму отдали в вятский приют имени Розы Люксембург. Потом она окончила сельхозтехникум, работала на эвакуированном с Украины в 41-м заводе «Маяк»…

Как-то в детстве в старом сундуке, на котором спала, Татьяна нашла юбилейный том Пушкина 1937 года издания. Оказывается, когда родители поженились, они купили эту книгу и читали её вместе. И решили назвать дочку в честь Татьяны Лариной.

Мама и папа в шляпах

Шкатулочки

– Училась в школе я неважно, – продолжает свой рассказ Татьяна Павловна. – Но всё время рисовала, и учителя мои работы хвалили. Я дарила подружкам нарисованные бумажные куклы и наряды для них. Чернила носила с собой в бутылочке, писала и рисовала на обёрточной серой бумаге. Вместо карандашей – огрызки. Дети жили очень трудно после войны, падали в голодные обмороки. Из школы я ушла в 16 лет. Тогда мало кто мог детей отправить учиться дальше – в восьмом классе надо было уже платить денежки за учёбу. Родители старались детей отправить в ремеслуху или работать. Я устроилась в артель «Победа», где шкатулки выжигали и раскрашивали, показала рисунки. Но меня спросили: «Петь можешь?» Я говорю: «Могу». – «Спортом занимаешься?» – «В пионерлагере играла в волейбол». – «Ну всё, иди работай». И я попала к хорошему мастеру – Евгении Васильевне Окишевой. Тогда шкатулки расписывали маслом: поляна, сосна стоит, солнышко светит, – по 20 штук в день. Я попала к выжигальщикам, они изображали на шкатулочках заводы, фабрики, Кремль или виды Москвы. Шаблонный рисунок отпечатывался, и надо было только водить-выжигать. А Евгения Васильевна где-то раскопала шкатулку из Загорска – в 20-е годы какой-то мастер выжег виды Лавры со всех сторон, залив гуашью. Ей это очень понравилось. У меня тогда уже работы какие-то с моими рисунками брали на всесоюзные выставки по промыслам. И мы поехали в загорский музей игрушки за опытом.

Посещение Лавры стало для меня чудом, росписи поразили. В Кирове-то нам церковь должно было обходить подальше, а тут я могла рисовать Лавру со всех сторон. Мастер старалась всячески образовывать меня во время этой поездки: мы ходили в Большой театр, в Третьяковку – хотела, чтобы я хоть что-то увидела.

Вернулись на фабрику и давай рисунки новые придумывать. Но нам запретили: по-прежнему можно было рисовать только трубу с дымом, завод, современные дома. Уже потом, когда я работала в редакции, на фабрике меня попросили что-нибудь придумать. Я нарисовала вид из окна редакции. Помнишь, в нашем кабинете оно выходило на Трифонов монастырь? Я нарисовала деревянные домики, берёзки-ёлочки, а вдалеке – три куполочка. В ответ пришло письмо: «70 лет советской власти, а вы до сих пор ещё купола рисуете». Больше мне никто уже не заказывал.

Комсомольская неустройка

– А ещё я ездила с фабрики в Сибирь на комсомольские стройки. Грузчиком работала, лес валила. Время было такое – все куда-то ехали. На целину я не решилась – думаю, там степь, а мне лес надо. Я в то время уже с туристами в походы ходила, умела ночевать в лесу без палатки, зажигать костёр и всё такое.

Но на комсомольскую стройку я не попала – комсомольцев, которые ничего не умели делать, уже отправляли обратно. Я смогла устроиться под Иркутском, в Усолье-Сибирском, подсобным рабочим на лесобазе. То опилки таскала на носилках, то брёвна грузили, закатывали. Меня хватило ненадолго. Решила идти в геологи – ведь геологом у меня был отец. Нашла одну геологиню, она мою романтику быстро развеяла: «Ни в коем случае нельзя к геологам, это не туристы, они песни у костра не поют – там зэки работают, тебе несдобровать среди них». Маме я писала, что у меня всё прекрасно, а на самом деле мне тяжко стало. А жить где? Я попала в общагу, в комнату с четырьмя дамами. В первую же ночь эти дамы зазвали к себе мужиков, я в ужасе тряслась под одеялом. Утром пошла искать для себя где-нибудь угол. Проработала месяц, думаю: нет, хватит. Села на поезд и вернулась домой.

По-новому

– После походов в лес я оформляла для себя дневник с рисунками, что-то писала. Отправила в газету несколько заметок о походах. Про меня, мои шкатулки и пеналы написали в газете, а потом пригласили туда с испытательным сроком поработать. В это время как раз не было никого в отделе спорта. Взяли меня про спорт писать. Потом видят, что толку-то нет, потому что никаким спортом, кроме туризма, я вообще не интересуюсь, и предложили: давай сиди ретушируй и рисуй маленько. И вот я сижу рисую. В секретариате вокруг все такие умные: писатель Володя Ситников, фотохудожник Юра Шишкин, ещё поэты и журналисты, к ним приходят другие умные люди… А я думаю: что я тут делаю? куда мне бежать, куда идти работать? Но тут в нашу молодёжную газету пришёл Альберт Лиханов (нынешний руководитель «Детского фонда». – И.И.): «Будем облик газеты менять». Решили сделать непохожее лицо «Комсомольского племени».

– Для меня в конце 70-х, когда я ходил в клуб молодых журналистов «Парус» при газете, облик её был неразрывно связан с вами: в каждом номере обязательно несколько ваших рисунков или хотя бы завитушек.

– Да, почти 30 лет я оформляла газету. Много ездила, училась у разных художников. Первая моя выставка, кажется, была именно в редакции – фотографии и рисунки гуашью на чёрной бумаге. Рисовала я тогда природу, парочки младенчиков качают, любовь-морковь. Эти рисунки использовались потом в оформлении сборника наших поэтесс «Не только любовь» или «Только любовь», как-то так в общем. Первой оформленной книжкой был сборник «Молодость», который Лиханов повёз на слёт комсомола в Москву, – на чёрной бумаге силуэт девушки в свитерочке, мордочка такая в профиль и верба. Такое «Христос воскресе» (смеётся). Знаешь, тогда было повсюду: устремлённое лицо, «комсомольцы – вперёд!», волосы развеваются. А тут что-то необычное, всем понравилось.

Время безбородых

– Тогда о вере мы через изобразительное искусство узнавали: ведь вся западноевропейская живопись, да и российская тоже, на библейских сюжетах. Я специально покупала атеистическую литературу, чтобы узнать, что такое Ильин день, что такое Пасха. Купила «Библейские сказания» Зенона Косидовского, потом не знала, куда деть. Познакомилась с парнем, который работал поваром у епископа. Его советская власть гнобила-пилила, и он собрался эмигрировать в Америку. А мне отдал стопку «Журналов Московской Патриархии». Я их с интересом изучила. В 1971 году мы с Надей (Перминовой – известной вятской поэтессой. – И.И.) поехали в Псково-Печерский монастырь. Попали на Ильин день. Это было что-то! Народ – как у Нестерова на картине: женщины в белых платочках, мужчины в нарядных белых рубашках идут в храм, привратник стоит, звонят колокола… Там я впервые услышала литургию целиком, и меня это проняло. Я вышла и купила себе крест и Евангелие. Вот с этого, пожалуй, всё началось, а потом уже в паломничества ездила.

– А в газете какая-то православная тематика появлялась?

– Ни в коем случае! Никаких рисунков с храмами. Помню, принесли снимок тракториста, он оказался на фоне куполочка церкви без креста. Нельзя! Вырезали прямо из фотографии квадратик, так с дыркой белой в газете и вышло. У нас ведь тогда сидел обллит, не дай бог там чего-то! Начало 60-х – время, когда церкви ломали. Я же работала в комсомольской газете при Лиханове, и наши тоже ходили Федоровскую церковь ломать в 1962-м. Олег Даусон, мой непосредственный начальник, ответственный секретарь, тоже ходил. Разрушили храм, потом сделали дырку в земле и туда в железную трубу заложили гильзу – послание комсомольцам будущего. Чтоб через двести лет выкопать, прочитать, чем занимались. Такое время было. Что уж говорить, если бороды мужикам нельзя было носить. У нас в редакции был Хитрин с бородой, так его в Дом Советов не пускали.

На лыжах в храм

– Дедовы бежали в Вятку в годы раскулачивания из-под Соликамска, где у них была мельница и лавка. Они были из староверов. Так что одна бабушка у меня старообрядка, а другая – православная, тоже очень верующая. Вместе с младшей сестрой меня крестили, уже когда Серафимовская церковь в Кирове открылась. И потом бабушка меня туда водила. В зимние вечера военных лет в продуваемой из всех щелей комнате я сидела закутанная ватным одеялом, прижимала к себе тряпочную, сшитую мамой куклу и ждала маму и бабушку. Под полом скреблись мышки, я любила их подкармливать крошками. Дома у нас была икона Серафима Саровского. Мне говорили: «Молись Богу». И я Серафиму Саровскому молилась как Богу. Я думаю, Он видел детские страдания, голод, холод собачий. Только и просишь: «Боженька, скоро ли моя мама придёт и принесёт хлебушка?»

А в церковь-то я впервые попала, когда в доме отдыха в Боровице отдыхала. Ходили на лыжах в Волково, там был рыжий такой батюшка, Геннадием, кажется, его звали. Нас трое подружек, лыжи бросили возле церкви, в брюках зашли и стоим сзади, смотрим, что там делается. Ну, лоб крестить мы умели. Но этот отец Геннадий увидел нас за бабками, скомандовал: «Не по-божески одеты, выйти из храма!» Мы не обиделись, в следующий раз взяли с собой юбки. На лыжах – в штанах, а в храм заходим – сверху юбка на резинке. Хотелось увидеть-то, что там делается. Смотрим, как все молятся, ну и мы тоже.

В юности. А как стала в походы ходить, с косой пришлось расстаться

Тогда женщинам – никаких штанов! Спортом позанимаешься, сверху наденешь юбку и идёшь в вечернюю школу. В доме отдыха нельзя было входить в брюках в столовую. Мы там ходили на лыжах – ну, в штанах же. И после этого я так и заявилась в столовую. И меня ославили на весь дом отдыха: вот Дедова из такой-то комнаты пришла в штанах, без юбки, срам!

Ситцевые платья

Мы сидим беседуем за столом со всякими плюшками, рядом с Татьяной Павловной её супруг – Анатолий Зирин, с которым они прожили всю жизнь. Спрашиваю, как они познакомились.

– Его привела моя сестра на Новый год, он был другом её приятеля. У меня сидели туристы, все поют, а гитариста нет. А Толя с гитарой: ой, значит, наш парень! Он работал тогда на шинном заводе. Мы, наверно, месяца три с ним поухажорились (смеётся). Ходили в лес, я его проверяла: как на лыжах ходит, как костёр разжигает. Узнала, что за парень: свой! А потом у нас в редакции не стало фотографа. Пригласили на полставки Толю – поснимай. И шесть лет он проработал…

Я тоже ведь на полставки сидела в редакции, это 30 рублей в месяц. Как-то выживали. Фотографы – они снимали детские садики. А художники? Я подрабатывала в рекламной газетке «Вестник» при «Кировской правде». Но помню, что капроновые чулки купить была проблема, их зашивали-штопали. Я сама детей обшивала и себя тоже на той самой машинке «Зингер». Тогда ведь непритязательно всё было. Ситцевое платье – «два метра». То есть два метра ситца, по бокам зашьёшь – и ходить можно на работу. Так меньше материала уходило. А юбка – два конца зашьёшь, резиночку вставишь, и всё – ходи. К ней наденешь ковбойку – ну, Толину рубаху – и пошла. Мы ростом невеликие, пальто брали в детских магазинах – там дешевле…

Удивительным образом (а может, наоборот, неудивительно) эта встреча Татьяны и Анатолия повторила знакомство её мамы с мужем. Мама Анастасия Михайловна Валиотти и Павел Никитич Дедов познакомились тоже у друзей на новогодних посиделках. Отец, как вспоминала мама, только что вернулся из геологической экспедиции на Север: загорелый, обветренный, с трубкой. Показывал зарисовки и фотографии гор, собачьих упряжек, чумов и оленеводов. Всё внимание компании было приковано к нему. А вообще он любил музыку, был хорошим рассказчиком, этим и покорил маму.

О главном

– Вот вы совсем не стесняетесь подчёркивать, что у вас нет профессионального художественного образования. А между тем в 2001-м вас назвали «Художником года» Вятского края. Как, не имея школы, развивать в себе дар?

– Нужно всё время учиться, образовывать себя. Рядом со мной во время работы в редакции была коллега Светлана Шешина, окончившая Академию художеств, – и я училась у неё. Чтобы начать серию «Старая Вятка», я стала искать фотографии Вятки XIX века – какие соборы были, как выглядели улицы и площади. Помню, ночами всю историю Вятки переписала. Карамзина, Соловьёва прочитала, историю России для себя связала с Вяткой. Потом поехала в Новгород – стала изучать земли, из которых вятчане пришли.

Вообще наше поколение этим жило: читать и читать, больше ничего не надо. Я собирала книги, и у твоего папы была отличная библиотека. И по сей день книга рядом со мной. Ищу что-то новое и по краеведению, и по истории, наполняю себя новыми знаниями. У моей постели стопка книг, и два часа в день я обязательно читаю.

– Какие книги в этой стопке сейчас?

– Воспоминания Лихачёва о Соловках и военных годах. Хотя я их и слышала вживую, но иногда надо возвращаться. Ахматову читаю. А недавно на развале литературы взяла толстый том Юрия Нагибина, перечитываю с удовольствием.

– Вы можете себя назвать счастливым человеком?

– Да, я счастливый человек. И с мужем мне повезло – мы понимаем друг друга, помогаем, у нас много общего, и испытания дорогами вместе прошли, и дети вместе выращены.

– Что нужно, чтобы быть счастливым?

– Мне кажется, в себе надо как-то воспитать чувство спокойствия, любви к ближнему, природе, животному миру. И в этом помогает православие. Господь меня направлял или Ангел Хранитель, но на пути мне всегда встречались учителя, которые меня наставляли, и добрые люди, которые спасали. Помню, в детстве я одна ходила по лесам, где-то ночевала в стогах, у костра, какие-то люди ко мне подходили, но никто не обижал. Бог показывал мне старые города, заброшенные монастыри… Смотришь на какой-нибудь полуразрушенный храм XVII века с чудными наличниками – всё заросло, битый кирпич, запустение – и думаешь: почему люди-то не видят красоту?.. Может, действительно всю жизнь мне Серафим Саровский помогал, которому я в детстве молилась «как Богу»? И первым делом-то ведь я, когда пришла к Богу, поехала в Дивеево, чтобы поклониться Серафиму и попросить у него прощения за всё. Я до сих пор чувствую эту помощь от Господа: что-то надо бывает или вспомнишь о ком-то – и этот человек тебе тут же звонит.

– Что нужно, чтобы до 80 лет сохранить здоровье, ясный ум, творческий настрой?

– Болячки-то – они, конечно, есть. Одним глазом почти не вижу. Но мне помогали мои путешествия. Никогда не любила физкультуру, просто бегать, а на лыжах ходила без палок специально, с фотоаппаратом на шее, чтоб снимать красоты. Часто ходила на природу одна – если идёшь с женщиной, то ведь обычно как курицы кудахтаем: а я это приготовила, это купила… А так – разожгу костёр и читаю стихи, смотрю на огонь, слушаю прекрасную мелодию где-то в небесах, вижу, как собирается гроза, или дождь внезапно хлынет – и всё это счастье. Как в песне поётся, «счастлив, кому знакомо щемящее чувство дороги». Быть странником – вот что держит.

– Какой эпизод из жизни вам вспоминается первым, если обратиться к прошедшим годам?

– Наверно, мой первый поход на Адово озеро в Коми-Пермяцком округе. Пятеро 19-летних – два мальчика и три девочки – нашли на карте озеро с таким странным названием: «Давайте сходим!»

– Да, с этим озером связано много легенд, да и оно и по факту необычное – безо всякой причины начинает бурлить время от времени.

– Это был полный отрыв от мира; дочь ушла с туристами, и вместе-то как-нибудь выживут, – думали родители. Сейчас смотришь – детей так опекают, что за ручку ребёнка везде водят, во дворе никто не бегает уже. А раньше всё было просто, дети как-то сами по себе росли. Оформили мы разрешение в МВД, потому что там же кругом лагеря, и целый месяц шли через пожарища, по болотам, выходили в заброшенные странные посёлки. Помню, в Кажиме, пока записывали историю завода у стариков, отстали от группы. Где ночевать? Вдвоём с девочкой мы залезли в форточку и переночевали на столах в конторе, через форточку же вылезли рано утром и пошли дальше. Потом купили лодку огромную, плыли по Вятке. И это непередаваемое ощущение, когда ты идёшь по городу, весь обгорелый, нечёсаный, подошвы кед отвалились, штормовка вся прожжённая. Заходишь в дом, обнимаешься с мамой и думаешь: да в жизни не пойду ни в какие походы! А проходит неделя, и ты опять открываешь карту, помышляешь о новых маршрутах. Потому что рядом с тобой – верные друзья. Я знала: девочки, с которыми мы были в том походе, выручат всегда. И они тоже на меня надеялись, потому что это такое необыкновенное братство на всю жизнь. Родство, но не по крови, а по дорогам.

Работы Татьяны Павловны Дедовой – в рубрике «Галерея».

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска