Эти воспоминания, посвящённые годам учёбы в Вологодской семинарии, протоиерей Алексей Алексеевич Попов (1841–1921) написал на склоне лет, в начале ХХ века. Родился он близ Устюга, в семье дьячка, в 1863 году сразу после семинарии (где он учился между прочим с Иваном Куратовым) принял сан и постепенно вырос до настоятеля лальского Воскресенского собора, коим пробыл 27 лет. В 1907 году был избран депутатом III Государственной Думы от Вологодской губернии.

(Публикуется в сокращении)

Жизнь в Вологде

…Большой город со множеством церквей и деревянных домов, с грязными улицами и площадями, река в нём с нетекущею водою, приток её Золотуха с специфическим болотным ароматом, при слабом движении людей на улицах – всё это не производило на свежего человека бодрящего впечатления. Даже невысокие храмы Божьи, с большими не позолоченными главами, казались как будто к земле придавленными. Исключение в лучшую сторону составлял тогда грандиозный Софийский собор, главы которого не подавляют его, а составляют величественное украшение. А главы эти так велики, что, по вычислению покойного Николая Ивановича Суворова, в срединной из них можно спокойно поворотиться на тройке лошадей с экипажем.

Вологда. Храм Николы на Извести (ныне Александра Невского), Воскресенский собор, старая соборная колокольня и Софийский собор в середине XIX в.

Храмы Божьи были хотя и каменные, но очень малы, а корпуса братские, не исключая и настоятельского, деревянные, ветхие и малопоместительные. Здесь царила бедность вопиющая. Магазинов в городе не было, да и в Светлых рядах, за исключением торговых дней, казалось пусто. (Светлый ряд, Тёмный ряд, Мясной, Рыбный и т.д. располагались на Гостинодворской площади (ныне пл. Свободы). В лавках Светлого ряда торговали посудой, самоварами, москательными товарами, мебелью, церковной утварью и пр. – Ред.) Гостиниц было четыре, и назывались они: «Петербург», «Москва», «Вена» и «Париж», да пятая гостиница, помещавшаяся в северо-западном конце Светлых рядов и называвшаяся «Светлорядскою». Отмечу, что сюда обычно приглашало сельское духовенство канцелярских чинов консистории покушать чайку, когда нуждалось в их тех или других советах и услугах. Здесь же, по линии к женской гимназии, находился и театр, это ветхое безобразное деревянное здание, напоминавшее скотский двор неряхи-хозяина. Гулять ли пойдёте, осенью всюду встречаются козы и козлы, а весною и летом – лягушки и лягушки. Не знаю, где ныне любит прогуливаться вологодская публика, а в наше время излюбленным местом для прогулок был старый бульвар, устроенный в память посещения Вологды в 25-м году императором Александром I, да Соборная горка.

Хозяин и хозяйка нашей квартиры относились к своим полунищим квартирантам очень добродушно и хорошо, что нас несколько даже удивляло. Удивляло нас и то, что один из турундаевских крестьян, Иван Васильевич Сорокин, доставлял нам ржаную муку, не справляясь о том, в состоянии ли мы уплатить за неё деньги. Таковыми же казались нам и вологодские купцы, охотно уступавшие нам по временам в долг бумагу и перья.

Иногда нет в кадке воды, а вода уже нужна. Хозяйка Лизавета Павловна ходит да приговаривает: «Этакое горе! Надо бы воды принести, а послать некого, водоноса дождаться не можно». Видимое дело, что ей которого-нибудь из нас послать за водой хотелось бы, а совестно. Ведь как-никак, а её квартиранты всё же семинаристы, хотя и бедные. Ну и не выдержишь. Возьмёшь коромысло и вёдра и айда на Вологду за водой. Нетяжёлая и негрязная это была работа, но она, во-первых, требовала умения ходить, чтобы не качались вёдра и не плескалась вода, а во-вторых, почему-то стыдно было чувствовать себя под вёдрами с водою, когда попадались добрые люди навстречу. Особенно сгорал я от стыда, когда попадалась мне, водоносу, какая-либо из приличных барышень, в глазах которых всегда читал я не то изумление, не то притворное, но до глубины души смущавшее меня участие, как будто так вот и скажет сейчас: «Ах, бедный молодой человек! В каком ты странном положении! Как тебя жаль!»

Визит Государя

С ранней весны 1858 года в Вологде стало известно, что с наступлением лета Государь Император намеревается ехать на конях через Вологду в Архангельск, а оттуда и в Соловки. Все ведомства и губернские учреждения стали заботливо и быстро подчищаться, казённые здания и частные дома, по крайней мере на главных улицах, ремонтироваться, даже улицы, мостовые и тротуары – поправляться. Всюду заметно было возбуждение и оживление. Уже одно то, что, не уезжая никуда далеко, могу здесь увидеть «своего батюшку царя», «наше красное солнышко», – одна эта мысль восторгала не только простых крестьян, давно мечтавших о «золотой волюшке», но и граждан вологодских.

Наконец стал известен день, в который изволит прибыть в Вологду Государь Император. Это было 15 июня. Построены были и триумфальные ворота за Каменным мостом по направлении к собору от речки Золотухи, под неусыпным присмотром тогдашнего вице-губернатора Ивана Ивановича Пейкера. Ко дню прибытия в Вологду Его Императорского Величества сюда собралось не только окрестное население, но и жители уездов Вологодского, Грязовецкого, Кадниковского, Тотемского и Вельского. Не стало в городе достаточно квартир ни в гостиницах, ни на постоялых дворах, ни в домах граждан. Несметные толпы людей и днём и ночью ходили, сидели и спали на площадях и улицах. Обнаружилось при этом очень скоро и то, что город не в силах был изготовлять достаточное количество хлеба, почему и было отдано распоряжение готовить хлеб в деревнях и доставлять его в Вологду.

И вот он, этот день, настал. С раннего утра весь город на ногах. Наступил полдень – Государя нет. Вот и четыре, и пять, и шесть часов пополудни, а Его Величества всё ещё нет. Всеобщее напряжение возрастало. Пришлая и приезжая публика, бродившая весь этот день по городу в ожидании Императора, расположилась на ночлег там, где застигла её ночь: на бульварах, в садах и лужайках городских пустырей. Там же спали эту ночь и многие из семинарской и гимназической молодёжи. О Преосвященном Христофоре говорили, что он ожидал Его Величество в полном облачении в городе до двух часов ночи, а затем разделся и ушёл домой отдохнуть. Я крепко заснул, приютившись под берёзкой на углу бульвара у Владимирской улицы и церкви. Кругом меня было множество людей, спавших и не спавших. Вдруг слышу, кто-то меня будит, толкает и говорит: «Эй ты, точёная голова (остриженная начисто), вставай! Вишь, зазвонили, а то проспишь!» Вскочил, протёр глаза. Народ мечется во все стороны, не зная, по каким улицам и куда поедет Государь. Было четыре часа утра. Вижу, скачут туда и обратно конные жандармы. Прибегаю к собору. Собор заперт. И от него направляется большой дорожный экипаж, где и был Государь Император, привезённый к запертому собору почему-то. «Это что?» – будто бы спросил Государь, увидев храм. Ему отвечали: «Собор». «Везите на квартиру», – сказал Император. А квартира приготовлена была Его Величеству в доме губернатора, где он и должен был отдохнуть до обедни, назначенной в 10 часов утра. Но отдохнуть едва ли удалось Его Величеству.

Когда вышла наша канцелярия в семь часов утра на улицу, невиданное зрелище предстало пред нашими взорами. Вся наша и заречная набережная, улицы Вологды от Соборного моста к мосту Красному и дальше к Фрязинову с пересекающими их улицами были буквально запружены народом. Не то что проехать, а пройти по ним было невозможно. И эти многотысячные толпы, столкнувшиеся в тесную массу, то и дело оглашали воздух кликами: «Ура, Ваше Царское Величество, ура!», «Выйди Ты на улочку, покажись Ты нам, красное солнышко!» или «Воля-то, воля-то скоро ли будет нам? Скажи Ты нам, батюшка!» Сопутствовавший Государю Императору граф Адлерберг выйдет, помню, на балкон губернаторского дома, поуговаривает толпу вежливо, скромно, даже попросит её дать хотя немного отдохнуть Государю, уверяя, что он покажется народу, что он для того и едет, чтобы взглянуть на свой народ, утешить и успокоить его. Народ затихнет ненадолго, потом опять и опять начнут раздаваться те же возгласы.

На поездку Государя Императора к обедне в собор смотрели мы из окон нашей столовой. И это была картина невообразимая и неизобразимая – до какой степени любит наш народ православный своего Государя. Погода была прекрасная. В открытом фаэтоне, запряжённом парою вороных лошадей, сидел Государь рядом с губернатором. Экипаж Государя еле двигался. К Государю неотступно лезли люди, смотрели Ему в глаза, целовали руки, одежду, подхватывали лошадей и экипаж, чтобы нести царя в собор на руках. Конные жандармы пробовали было раздвинуть массу, но Государь приказал только заботиться, чтобы не придавить никого. А народу ласково говорил сам: «Пустите меня, мне пора ехать, дайте дорогу!» В половине двенадцатого Государь вернулся на свою квартиру, а в двенадцать часов уже был в семинарии. В несколько минут Государь осмотрел весь семинарский корпус, вышел на двор семинарии и оттуда пешком же ушёл на плац-парадное место, занимающее площадь между семинарией и гимназией, где стояли уже находившиеся в то время в Вологде войска под командованием севастопольского героя Мольского. Интересно было смотреть из окон семинарской столовой, как Государь, встреченный у цепи Мольским, изволил шествовать с ним к стоявшему в строю батальону. И Мольский был молодой, стройный, высокий и красивый мужчина, но в сравнении с Государем терял почти всю свою прелесть. Государю было тогда сорок только лет. Высокого роста, прекрасно сложенный, с добрыми голубыми глазами, замечательно красивый, он казался выше Мольского на целую голову и своею поистине царскою походкою производил на всех нас неотразимое, чарующее впечатление. Государь шёл по плац-параду крупными шагами, а Мольский следовал за ним буквально вприпрыжку. С плац-парада Государь ушёл в гимназию, а потом уже поехал на конях, весь день посвятив непрерывному обозрению Вологды. А народ – куда Государь, туда и он, с раннего утра до позднего вечера.

В гимназии Государь, увидев в столовой скоромную пищу, когда был Петров пост, будто бы заметил директору Латышеву, что напрасно начальство гимназии приучает детей к нарушению постов. Поутру того дня много говорили в Вологде о Преосвященном Христофоре, проспавшем, дескать, Государя; говорили, что уже несдобровать старику, но когда узнали, что на приёме у Государя министр двора в присутствии Его Императорского Величества передал епископу поклон Императрицы, лично знавшей и уважавшей его, то убедились, что ничего худого с ним не случится. Так и вышло.

Часов в одиннадцать вечера последовал выезд Государя Императора в Архангельск. Весь народ толпился теперь по пути к Архангельской заставе и Спасо-Прилуцкому монастырю. Я, один-одинёшенек, вошёл свободно на мост и остановился там, где мне понравилось. По мосту кони шли ступью. В ногах у Государя сидела большая чёрная собака, на которой покоилась рука Его Величества. Сняв фуражку, я сделал низкий поклон Императору и долго имел возможность смотреть на него. Несмотря на то, что я стоял совершенно один, Государь всё-таки, отвечая на поклон, сделал знак внимания, рукою под козырёк. Громовое «ура» из конца в конец теперь, около близкой полуночи, шумно разносилось по всей Вологде ещё не менее получаса, потрясая воздух.

Протодиакон

В один из праздничных дней я и товарищ мой сидим за книжками, готовя уроки. А в соборе уже заблаговестили к обедне. Вдруг резко отворяется в нашу квартиру дверь, и тотчас же раздаётся могучий голос протодьякона Александра Ивановича Яблонского: «Яшка дома?» «Его нет», – отвечает хозяйка. «Так как же быть? – говорит он. – Мне надо бы достать водки опохмелиться. Да у вас есть семинаристы. Господа, не сходите ли за полштофом?» Я сейчас же вызвался и пошёл за водкой. Возвратившись на квартиру с водкой, я нашёл о. протодьякона сидящим за столом, перед ним стояла большая чашка, в которую накрошено было доверху чёрного хлеба. Взяв у меня полуштоф со словом: «Спасибо, Оля», о. протодьякон вылил в неё всю водку и, перекрестившись, стал ложкою кушать своё оригинальное блюдо, и скушал всё дочиста. Когда же кончил, то сказал: «Вот теперь хорошо! И опохмелился, и позавтракал, теперь пойду скорее архиерея встречать. Пора уже. Спасибо. Прощайте!»

Мы, никогда не только не видевшие ничего подобного, недоумевали, как он будет служить, и то с архиереем. Мы думали, что скандал в соборе уже неизбежен, и тотчас же вслед за протодьяконом пошли в собор. Простояв там ещё минут пять, мы услышали звон «во вся»; служащее духовенство по чину вышло навстречу владыке, отворилась дверь из коридора, вышел епископ, а за ним и протодьякон с совершенно ясным лицом и чистыми глазами. Смотря на него, можно было подумать, что он не только сегодня, но целую неделю водки и в рот не бирал. И вдруг загудело по всему собору чтение входного «Достойно есть», да такое чистое, могучее, не слыханное нами раньше! Мы, однако, думали, что его разберёт же наконец водка, и ошиблись. Так он и не охмелел нимало, но служил великолепно. Итак, мы ожидали скандала, а получили одно высокое художественное наслаждение и были в восхищении.

Любил заходить к нам в канцелярию протодьякон, притом всегда вечерком. Мы интересовались его рассказами и для того, чтобы легче было вызвать его на воспоминания о делах минувших дней, иногда и купим для него бутылочку водочки. Как бы хорошо ему здесь, в лавре, и остаться, жить и служить. Но неумеренное пристрастие к водке было причиною того, что уволили его и отсюда в свою епархию. Последние годы своей жизни о. Яблонский провёл в вологодском Спасо-Прилуцком монастыре, где служил за архидьякона. Здесь он и умер.

А если бы вы, дорогой мой читатель, спросили вообще о силе голосов архиерейского хора, то я скажу, что в церкви, как мне хорошо известно, ни к одной партии никогда не позволялось делать полное forte. В наших не особенно больших храмах такое forte было бы оглушительно. Если к одному Васильевскому, в пору расцвета его голоса, невозможно было приблизиться, когда он ударял своим голосом только ещё в «фа» или «соль», если от одного удара голосом со стороны другого баса в верхнее «до» падали нервные дамы, если от четырёх-пяти басов, когда они опускались вниз, при пении в домах, деревянный пол, как говорят, ходуном ходил, то судите сами, как можно было позволить им сделать в храме полное forte, хотя бы оно и требовалось.

Бурсацкое вольнодумство

Особенно хорошо относились ко мне из учителей семинарии Николай Иванович Суворов, а также и ректор Вологодского духовного училища Алексей Яковлевич Попов. С о. Алексеем беседовали мы большею частью о Байроне и о материях важных. Он читал все новости в современной литературе легальной и помогал мне разбираться в ней. А мы, зелёная молодёжь, уже зачитывались передовыми журналами светскими, особенно «Современником» и «Русским словом». Белинского, Добролюбова, Некрасова, Тургенева, Гончарова, Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Крылова, Загоскина и т.д. знали мы не хуже, чем своих великих учителей Иннокентия (Борисова) и Филарета (Дроздова). Это бы ещё ничего, но мы находили возможность читать и «Колокол» Герцена, и сочинения Фейербаха, и всякую непечатную дрянь. Для чего? Для того чтобы знать больше других, чтобы пощеголять при случае своими обширными познаниями.

Вологда. Духовная семинария

Однажды шёл я мимо квартиры одного из помощников инспектора, бывшей тогда на Кирилловской улице. Вижу, окна открыты, из комнаты слышались знакомые голоса наших учителей. Дай-ка, думаю, зайду и я, нежданый и непрошеный гость. Вхожу. «Что скажете?» – говорит встретивший меня на пороге зала хозяин. «Если есть у вас свободное время, то уделите мне несколько минут», – отвечаю. «Пожалуйте, в чём дело? Не секрет? Да это свои люди», – продолжал он. Я сел против дверей в гостиную, где и увидел на столе угощение. «Ну что же? Говорите!» «Да вот что-то робею и собираюсь с духом», – отвечал я. «Ну так иди выпей», – тогда сказал хозяин. Я не заставил себя просить и только предложил им всем сделать мне честь выпить вместе. Они согласились. Затем мало-помалу разговор завязался. Тогда я прочитал им по памяти какое-то стихотворение из «Колокола», возмутительное по содержанию, и стал просить опровергнуть его или, по крайней мере, установить правильный взгляд на него. Профессора мои объясняли, я не соглашался. Они пошучивали и меня расшевелили. Выпили ещё. И я пошёл бесстрашно блистать своими вольнодумными познаниями. Чего только я не наговорил! Каких выдержек из различных авторов отрицательного свойства только я не сделал! И когда повыжали из меня эти добрые люди столько, сколько им было нужно для составления понятия о кончающей курс семинарской молодёжи, тогда Николай Иванович сказал: «Вот мы тебя выслушали. А ты разве забыл, что мы все трое помощники инспектора? Мы можем сейчас же арестовать тебя и отправить куда следует. Что ты думаешь? « «Вы этого не сделаете – все вы честные люди и я давно и хорошо знаю вас», – отвечал я. «Ну так вот что скажу я тебе, Алексей. Иди же ты домой да и помалчивай о том, где был, кого видел и что делал. Да помни, что с такими речами, какими занимал теперь нас, нигде и никогда не раскладывайся, если не хочешь погибнуть», – заключил Николай Иванович.

Я и ушёл, поблагодарив хозяина и гостей, извиняясь за причинённое им беспокойство, просил забыть мою болтовню и простить меня. Они меня успокоили и сдержали все трое замечательно честное данное мне слово. Что касается незабвенного и дорогого для меня Николая Ивановича Суворова, и потом, «в минуту жизни трудную», не раз помогавшего мне, то я не перестану молитвенно вспоминать о нём, «дондеже есмь». И не такие люди, как добрейший Николай Иванович, не забываются, а о таких благодарно молятся.

К ночи на 16 июля 1862 года в семинарии опустело. Чувствовалось безлюдье и тишина. Пусто и скучно. Не хотелось, помнится мне, ни гулять, ни писать, ни читать. И, скоротав кое-как вечер, вся наша маленькая канцелярия завалилась спать. Но спокойно проспать эту ночь нам не пришлось. Около двух часов ночи слышу, что меня будит кто-то и говорит: «Вставай скорее, спать не время». Смотрю, передо мною один из близких товарищей, Евгений Иванович Рукин, в заметно возбуждённом состоянии духа. «Слушайте же! Румянцев арестован, – выпалил Евгений Иванович. – Румянцева, Кедровского и ещё кого-то арестовали, а остальных, записав, отпустили». У Евгения Ивановича в комиссии кто-то из членов оказался знакомым, он успел сообщить, что это дело возникло в Никольском уезде, где арестован и сегодня вечером привезён в Вологду воспитанник же семинарии Иван Благовещенский. У него найдены в бумагах записки и статьи, компрометирующие других семинаристов, и больше других Румянцева. Вот почему и производится обыск прежде всего у Румянцева. «Несомненно, он будет сделан и в семинарии завтра же или, точнее, сегодня же. Обыск будет и здесь, без сомнения. Скоро, будьте готовы, а я пойду разбирать свои бумаги и будить бурсаков. Вот уж светает, надо спешить».

Что тут было делать? У меня различных выписок из разных авторов, журналов легальных и нелегальных, печатных и литографированных, была масса. Записывано было худое и доброе рядом, в одних и тех же тетрадях, да и времени было в распоряжении мало. Итак, собрав рукописные грехи своей юности и неведения и со скорбью поглядев на них, открыл я в своей спальне (у письмоводителей была особая спальня) печку, уложил туда свои бумаги, подложил огонька, сидел и глядел, как в несколько минут уничтожились мои неразумные, но многолетние труды.

Ещё не было и шести часов утра, как извещённый ранним утром о начавшемся деле о. ректор, арх. Ионафан, призвал меня к себе, разра­зился гневом и яростью. «Знаешь ли, – наконец, сказал он, – что арестованы Румянцев и другие, что сейчас прибудет тайная полиция сюда и арестует всех вас; вот и долиберальничали до тюрьмы, да и семинарию обесславили». «Знаю, что случилось, – отвечал я, – и, конечно, скорблю, но за письмоводителей и бурсаков не беспокойтесь. У нас полиция не найдёт ничего, и наших бумаг не найдётся ни у кого из арестованных». Отец ректор как будто поуспокоился несколько и сказал: «Ждите допросов и обыска, сейчас нагрянет полиция». И полиция действительно не больше как через час пожаловала в семинарию, начав обыск с нашей канцелярии.

Обыскивали внимательно, перебросали дела даже в архиве, поспрашивали нас о Герцене, Бакунине и других эмигрантах, о «Колоколе», Фейербахе и непечатных стихотворениях, приписывавшихся Некрасову. Ответ у нас был короткий: или слыхали только, но читать не случалось, или и не слыхали даже. Полковник Зорин пожимал плечами, выдумывал дипломатические вопросы, но всё безуспешно. Так, появившись в первом номере семинарского общежития, где ожидала группа учеников, только что окончивших семинарский курс, он говорил: «Вот вы, господа, кончили образование, которое и дано вам для того, чтобы с успехом послужить народу. Заботливые из вас, без сомнения, запаслись и такими книжками и записками, которые могут быть особенно полезными. Позвольте взглянуть, у кого они есть». Большая часть воспитанников отвечала полковнику, что они ничего особенного для народа не имеют, что все книги и руководства они найдут на местах, где суждено будет служить. Но Евгений Иванович Рукин поступил иначе. Когда полковник поставил ему вопрос: «У вас нет ли чего для народа?», – «Есть, есть, полковник, – отвечал он, – не важная, конечно, вещь, но, думаю, необходимая». И подал ему «Азбуку». Положение полковника стало не из завидных, но пилюлю пришлось проглотить. Так следственная комиссия и не нашла в семинарии ничего.

Был сделан обыск и у о. ректора Вологодского духовного училища Алексея Яковлевича Попова, но, конечно, нигде ничего нелегального не оказалось и в показаниях никто не путался. С прекрасными душевными качествами, любознательный и просвещённый человек, строго православный, трудолюбивый и ревностный пастырь, о. Алексей Яковлевич был одним из тех уважаемых особ, которые являлись в то время достойнейшими представителями и украшением вологодского духовенства. Но обвинить этого человека, как и всех учеников семинарии, в пропаганде политического и религиозного свободомыслия, кроме Благовещенского, следственной комиссии не удалось. Да и не было пропаганды. И наше следственное дело, так горячо начатое сначала, продолжалось вяло. И кончилось оно безрезультатно.

Учились мы в семинарии с 1856 по 1862 год, т.е. как раз в то время, когда с восшествием на престол Императора Александра II началось оживление общественной мысли, заговорили о прогрессе, стала быстро развиваться светская и духовная журналистика, даже открыта была в Вологде публичная библиотека. В то же время появляются в ряду семинарских преподавателей новые люди прямо с академической скамьи, люди талантливые, умеющие возбудить и поддержать любознательность в юношах. Они не учили нас беспардонному либеральничанью, но будили мысль, разбирая то или иное литературное произведение или наши сочинения, будили самым, конечно, невинным образом. Мы знали, что есть течения человеческой мысли консервативные и прогрессивные. Нам казалось необходимым ознакомиться, по мере сил и возможности, более или менее основательно с теми и другими. Мы пошли в библиотеки публичную и частные, к знакомым людям, и стали читать уже не одних духовных авторов, не одни духовные журналы, не одни и светские консервативные, а самые передовые прогрессивные журналы. Так постепенно и, пожалуй, нечувствительно подошли мы и к дереву познания добра и зла, а если подошли, то разве мыслимо для юности удалиться от него, не покушав заманчивых по виду и аромату его губительных плодов?

Женитьба семинариста

Дней за десять до святок приехал на мою родину рассыльный от местного благочинного с бумагами и сообщил, между прочим, интересную для меня новость о последовавшей недавно смерти будринского священника о. Иоанна Воскресенского (церкви будринская и моей родины находятся в одном округе). Схоронили его, и на этих днях зятья и дочери уехали в Вологду, взяв с собой и племянницу покойного, невесту, для приискания ей жениха, с занятием после дяди священнического места.

Хотя очень я интересовался будринским местом и непоказанною невестою, но, чтобы не дать понять её родственникам своих желаний, решил не выезжать в Вологду до святок. По прибытии в Вологду прежде всего узнал, что дело о Благовещенском и Румянцеве кончилось благополучно. Не только прикосновенные к делу лица, но даже Румянцев на свободе, и всех их охотно принимают не только на гражданскую службу, но и на службу церковную. Прекрасно. Значит, мне можно начинать свои хлопоты о поступлении во священники, и начал я их с наведения справок о месте жительства будринской невесты, гостившей у старшего зятя покойного о. Иоанна, чиновника Беляева. Здесь нашёл я и невесту, и её мать и в то же время узнал, что они вошли в согласие уже с одним из моих товарищей, Афиногеном Прокопьевичем Поповым, человеком скромным, но чахоточным.

Мне стало жаль невесты и простодушной матери, а на господ Беляевых даже обидно. Завязывают с человеком такое важное дело, как брак, и не видят, что жених на ладан дышит и непрерывно кашляет. Заявил, что я сегодня совершенно свободен и если не обременяю их своим присутствием, то охотно побеседовал бы с ними обо всём, о чём только им угодно. Меня пригласили посидеть, и старушка, мать невесты, скоро, похвалив скромность жениха, заметила, что он покашливает. Это замечание и дало мне возможность показать своё благоразумие и привлечь к себе общее внимание.

Я начал с того, что покорнейше просил об избранном женихе меня не расспрашивать. Он мне товарищ и такой же, как я, кандидат на должность священника и вдобавок бедняк, нуждающийся в месте. Ни хвалить, ни порицать его я не мог и не желал, опасаясь быть заподозренным в своекорыстии и пристрастии, а просто спросил, кто порекомендовал им этого жениха.

Старушка-мать и Беляевы отвечали, что никто им его не рекомендовал и ни у кого они о нём не спрашивали. «Пришёл он к нам, – говорили они, – такой скромный да тихонький, и пояснил, что он кончивший курс семинарии, даже студент, и желал бы занять на Будрине священническое место со взятием их невесты. А на вопрос о причинах кашля жених сказал, что ехал он ныне в Вологду с извощиками на возах и простудился». «Не сомневаюсь, что всё это так, но прошу простить меня, если я замечу, что в выборе жениха для вашей невесты, и то кандидата на должность священника в хорошем приходе, весьма рискованно пренебрежительно относиться к справкам об нас. У нас есть начальство и учителя, почему бы вам не спросить кого-нибудь из них о женихе?» Все согласились, что я говорил правду, и удивлялись, как это не пришло им в голову, сказали, что сегодня же справятся о женихе, с которым велось сватовство, а меня попросили снова зайти к ним вечером того же дня, если я свободен.

Вечером я был снова у Беляевых и заметил, что ко мне всё семейство стало относиться с лестным для меня вниманием. За чаем была и невеста, которую я видел в первый раз. Разговор шёл лёгкий, шутливый, непринуждённый. После чаю невеста удалилась, а матушка с хозяевами осталась со мной и повела откровенную беседу. Она стала признаваться, что избранного ими жениха вообще не хулят добрые люди, хотя и считают его незаметным среди товарищей, но о здоровье его отзываются очень сомнительно.

«Что же вы теперь намерены делать?» – не стеснился я поставить вопрос. «Надо будет ему отказать», – отвечали мне. «А дальше что?» – «Надо будет приискивать другого жениха. Не пойдёте ли вы на Будрино во священники, со взятием нашей невесты? Только не запрашивайте ни приданого, ни денег, у невесты-сироты ничего ведь нет». «Не знаю, что сказать вам на это, но пока не кончено у вас дело с Афиногеном Прокопьевичем, я ничего не отвечу на ваше предложение». – «Мы откажем завтра, когда придёт жених с прошением для подписи». – «А я подумаю и завтра, пожалуй, побываю у вас, если угодно».

На следующий день ещё до полудня пришёл ко мне на квартиру сын дьякона кладбищенской Введенской церкви г. Вологды, ученик семинарии Дьяков, с предложением также невесты и дьяконского места на кладбище, вместо умершего отца. Невесту эту я знал. Невеста вполне приличная и с приданым; место хотя и дьяконское, но богатое. Я попризадумался над вопросом о месте и невесте, но, вспомнив о родителях, почувствовал влечение к будринской невесте и месту, находившемуся в одном благочинническом округе с церковью моей родины.

Мне нравились в этой невесте её здоровый вид и деревенская простота в обращении. В два часа пополудни я был уже там. С Афиногеном Прокопьевичем дело было прекращено. Повели его со мною. Но о чём нам было толковать? У меня не было ничего, кроме бедности, и у невесты тоже. Меня, конечно, спросили, какое запрошу приданое с невестой вещами и деньгами, и были удивлены, когда я сказал, что если я не противен ни невесте, ни её матери, то я ни денег, ни приданого, ничего не прошу, а что будет дано с ней, с тем и возьму. Мне даже и пира свадебного не надо. Столковались мы скоро и, заручившись согласием невесты, помолились Богу. В то же время и тут же в доме Беляевых было написано мною и прошение, с которым и решено было идти к Преосвященному Христофору на следующий день.

Депутаты III Государственной думы. А. А. Попов, автор воспоминаний – справа внизу

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска