Свет, краски, Бог

Беседа с иконописцем Полиной Сибиряковой

Полина Сибирякова

Мы поднялись в её мастерскую, когда совсем стемнело. Большой дом в центре Вятки, как мне сказали, принадлежит храму Иоанна Предтечи, в нём просторная мастерская, где нас встречает Полина – жизнерадостный и умный человек. У неверующих порой странные представления о нас, христианах. «Насупленные вы, вечно чем-то недовольные», – говорят они насупленным недовольным голосом. Но это не так. Только в Боге можно черпать силы для радости в тридцать, сорок, семьдесят лет – после всех жизненных крушений, предательств, несчастий.

– О чём будем говорить? – спрашивает Полина.

– О вас.

– Неожиданный поворот. Я думала, что только об иконах.

– И о том, кто их пишет, тоже. У каждого своя история встречи с Богом. У вас она есть?

Кто-то

– Меня крестили в семь лет. Но ещё раньше, когда была совсем маленькой, я сделала красный уголок, зажигала там свечку, чувствуя, что есть Кто-то, Кто может меня обогреть на всю жизнь. Я говорила и знала, что Он слышит. Нам с сестрой мама купила как-то пять цыплят, один заболел, и я начала о нём молиться. Вспоминая, как меня крестили, повесила крестик из янтаря, окропила святой водой и сказала: «Во имя Отца, аминь! Сына, аминь! Святого Духа, аминь!» Даже, кажется, просфоркой его кормила. Нарекла Петром. Цыплёнок выжил. Правда, со временем превратился в крупную и крепкую такую курицу. Но это не мешало моей детской вере. Ведь птица осталась жива. В другой раз пропал мой щенок. Я писала объявления и рисовала наверху маленький незаметный крестик. Щенок нашёлся. Так всё и началось.

В храме мама всегда проходила с нами вперёд, к иконостасу, и тогда любой праздник для меня становился ближе. На Рождество алтарь являлся вертепом, на Пасху – Гробом Господним, на Вознесение, Преображение, в Страстную седмицу – тем самым горним местом…

А потом пришли страх и непонимание. Мне так и не удалось привыкнуть к школе – образ, данный мне Богом, казалось, распался, так что к девятому классу я оказалась совершенно потеряна. Родители оба художники. Понятное дело, я закончила художественную школу, но было совершенно неясно, чем заняться: графика, акварель, масло – всё не то… Писала стихи и повести, ходила в театральную студию, но и это не помогало.

Чему посвятить жизнь? Папа советовал: чтобы быть счастливой, нужно быть специалистом редкой востребованной профессии. Мама ему вторила, говорила, что нужно овладеть каким-нибудь ремеслом для уверенности. Каким? В итоге выбрала кулинарный техникум, хотя была очень далека от мысли посвятить жизнь поварскому искусству. Но если человек родился кем-то – скажем, иконописцем, – он будет метаться, пока не найдёт себя. Некоторые так и не находят. И я могла не найти, но произошло чудо.

Выбор

– Жили мы тогда в Иркутске. Однажды, в праздник Жён-мироносиц, поехали за город погулять с собакой в большой роще. Проходя привычной дорогой мимо осквернённого храма, мы с мамой заметили, что с его территории выезжают КамАЗы, гружённые строительным мусором. Чувство было такое, будто камень от Гроба Господня сдвинут и его вывозят по кусочкам. Выходит священник и говорит: «А вот и первые прихожане!» Отец Василий, так его звали, провёл нас в храм – двухэтажный красивейший каменный собор семнадцатого века. Птицы вылетали через несуществующий купол, а мои глаза искали ну хоть какую-нибудь часть фрески. Я не забуду чувства беспомощности, стыда и горечи. Церковь словно просила: «Помоги!»

Мы c батюшкой зажгли свечи. Когда во время молебна запахло воском и ладаном, мне стало значительно легче. Познакомились. Батюшку просто возмутило, что я с семи лет хожу в храм, родители художники, а учусь я в кулинарном техникуме. Когда мы оказались на улице, он вытер своим большим рукавом пыль с капота машины, постелил бумагу и сказал: «Пиши бумагу на имя владыки Вадима, чтобы отправил тебя в иконописную мастерскую Курской духовной семинарии». Стал диктовать что-то вроде: «Его Высокопреосвященству Преосвященнейшему архиепископу Иркутскому…» Вот те раз! Раз десять переписала, пока не получилось, а родители не только не возражали, но и очень обрадовались. Так в одночасье решилась моя судьба. Мама потом написала для этого восстановленного храма несколько икон, отец впервые там звонил в колокола и читал на клиросе, а я отправилась в Курск.

Как хотелось отправиться в путь,

Забыть про домашний покой,

Предвкушенье сжимало мне грудь,

Море манило рукой.

И меня поглотила свобода,

Я оставила дерзко, легко,

Родимые белые своды –

Город зодчего моего.

….

Вот стою я в бескрайнем поле.

Солнце льёт на планету зной.

Я насытилась вольной волей,

Пора бы вернуться домой.

Растворялись в пространстве мысли,

Среди серых и мрачных скал.

Я нуждаюсь в компасе смысла –

Добрый пастырь мне путь указал.

Не оставь меня, Господи, Отче!

Поднялась на святое крыльцо.

Мой Пастырь, мой Кормчий,

Мой Лекарь и зодчий –

Одно и то же Лицо.

В Курской духовной семинарии не доучилась, не хватило здоровья – слишком большая нагрузка, очень строгие посты. Батюшка, в прошлом полковник, был суров: шаг влево, шаг вправо – расстрел. Аскет – сам не ел, и нам первые четыре дня Великого поста ничего нельзя было принимать, кроме хлеба и воды.

Отучившись два с половиной года, я взяла академотпуск для поправки здоровья и вернулась на Байкал, домой. Пошли семьёй за ягодами-грибами. Вышли из электрички в маленьком городе Байкальске (да-да, в том самом, где недавно закрыли ЦБК). Но начался дождь, и мы забежали в храм – куда ещё православный пойдёт спасаться? Оказалось, что в это самое время мой будущий учитель, диакон Игорь Малых, ныне он уже пастырь, молился в алтаре, чтобы послал Господь ему учеников. Он тоже иконописец, но изнемог работать в одиночку. И я вскоре поняла, что работа – это самая лучшая учёба. Так совершился мой жизненный выбор. Стала подмастерьем. И знаете, большая работа – настенные росписи – учат многому.

Не ищи меня, ветроподобную.

Разуверившись в этом мире,

Я живу под белыми сводами,

Под крыльями серафимов.

Под крыльями и под крестами,

Горящими в небе синем.

В окне, как в иконной раме,

Вижу глаза России.

Смотрит и плачет дождями,

И мироточат окна.

Мы её воскрешаем годами,

Да гвоздь, видно, в души вогнан.

Взрасти меня, Боже, под сводами,

Под крыльями серафимов,

Чтобы стать мне сестрою сводною

Той, чьё имя – Россия.

В Байкальске я проработала год. Не всегда было легко, скорее, наоборот. Бывало, подолгу никто не обращался с заказами, приходилось заниматься чем придётся, но каждый раз, когда я доходила до точки и думала о другой профессии, скажем, преподавании в воскресной школе, Господь давал понять: «Пиши!» – и я получала пусть небольшой, но заказ.

– Потом был храм Николо-Иннокентьевский, где мне доверили писать житийные клейма по периметру храма.

Роспись Николо-Иннокентьевского храма в Иркутске

– Байкал – он холодный, температура воды редко поднимается выше пяти-шести градусов. А вокруг по берегу – во множестве храмы и часовни в честь Святителя Николая. В его помощи часто бывает нужда – озеро неспокойно. Одна из церквей в честь святого Николая построена на Байкале по завещанию одного из представителей рода Сибиряковых – Ксенофонта Михайловича. Из Сибиряковых мне всего ближе Иннокентий Михайлович. Это был богатейший человек, потративший своё огромное состояние на благотворительность.

Иннокентий Михайлович Сибиряков

Перечислить всё просто невозможно. 600 тысяч он отдал на поддержку «не приносящих дохода» изданий, финансировал этнографические экспедиции, в 26-летнем возрасте платил стипендии семи десяткам студентов, помогая им получить образование. Благодаря ему появлялись музеи, школы, библиотеки. Своему учителю учёному-физиологу Лесгафту передал свой петербургский дом и двести тысяч рублей, а дачу отдал под приют для девочек. Ну и, само собой, построил множество храмов и скитов.

Многие считали Сибирякова сумасшедшим, потому что даже на фоне немалой благотворительности, которая была в России, это было что-то невероятное. В тридцать четыре года он решил полностью посвятить себя молитвенному служению Богу. Он переходит жить на Санкт-Петербургское подворье Афонского Андреевского скита, а впоследствии переезжает на Афон. На Святой Горе он вёл строго постническую и аскетическую жизнь, на его средства был там сооружён собор Андрея Первозванного – самая большая церковь в Греции. Благодаря ему Андреевский скит стали называть Кремлём Востока. Но об этом люди узнали уже после смерти отца Иннокентия. Он скрывал свои подвиги. А когда ему неоднократно предлагали принять сан, отказывался, ссылаясь на своё недостоинство. Когда через три года после смерти по афонскому обычаю из земли извлекли его останки, оказалось, что кости имеют янтарно-медовый цвет, что свидетельствует об особой праведности человека. В костнице Андреевского скита он пребывает доныне на почётном месте, и Бог даст, вскоре Иннокентий (Сибиряков) будет прославлен.

Сибирякова – это мой псевдоним, взятый в память о схимонахе Иннокентии. В его же честь я назвала сына.

 Вятка

– Из Иркутска выбраться трудно – уж очень он далеко, но если выбираешься, посещаешь все святыни сразу. Ярче всего запомнились мне Соловки. Там, на русской Голгофе, я поняла, как трудностями нас Господь посещает, как укрепилась Россия в этом посланном ей испытании. Вновь и вновь вижу огромные серые валуны, поросшие лишайником, похожим на запёкшуюся кровь.

Каждый камень лежащий –

надгробный.

Антиминсом – земля и трава.

Пропитаны кровью, слезами и потом

Соловецкие острова.

Распяла себя в сером небе

Анзерская берёза.

Вытерты северным ветром

Её сладковатые слёзы.

Не смеётся мне здесь и не плачется,

В этой боли своя красота.

Как вместить этот миг –

не вмещается,

Я беспомощностью пуста.

Зосимо, Савватие, Германе –

Моление к вам непрестанное.

Испросите у Господа времени

Хоть немного – на покаяние.

На Соловках я познакомилась с иподьяконом Жаном Полем из Швейцарии. Как выяснилось, его матушка иконописец. Мы стали с Жаном переписываться, я ему отправляла письма на русском, а он мне – на английском, а потом он прислал мне краски – видите, там банки стоят. В каждой по пятьсот граммов натуральной перетёртой краски. Подарок мне если не на всю жизнь, то надолго хватит. Я так удивилась и обрадовалась! Это большой труд – перетирать. Используются, среди прочего, яйца, белое вино или пиво, так что если вы Великим постом пришли к иконописцу и видите яйца и вино, не думайте плохого (смеётся).

В общем, я много где побывала, но переселиться мы всей семьёй решили на Вятку. Семья – муж, родители, детки, которых тогда было двое, сейчас трое (пока). Перебирались с Байкала постепенно. Первым приехал муж, но поначалу всё, что он зарабатывал, уходило на аренду квартиры – очень холодной, на первом этаже, где мы спали на полу.

Положение было отчаянное, мне пришлось идти мыть полы, но восемь тысяч, которые я получала, положения не спасали. И тогда на помощь пришли мои новые друзья, с которыми я познакомилась в вятских храмах. То один принесёт деньги, то другой – просто так, без возврата. Если честно, не могу представить такое в своём родном Иркутске. Вятка – очень добрая. Первый заказ на икону получила от отца Алексея Борисова, захотевшего мне помочь. Написала для него образ Николая Чудотворца, потом второй – для Алапаевска.

Вятка – медлительная, спокойная. У нас в Иркутске, если что-то нужно сделать, люди начинают двигаться сразу или на следующий день. А здесь и неделя может пройти, пока с места что-то сдвинется. У меня так было с одной выставкой. Привозим образа, потом наблюдаем за происходящим: ничего не развешивается, ничего не подготовлено – тишина. А открытие на следующий день в три часа. «Не переживай», – говорят мне, увидев, что я шоке. «Ладно, – говорю. – Господи, пусть всё будет как будет». Приезжаю на следующий день – всё красиво, благолепно сделано.

Потом устроилась при храме Иоанна Предтечи. Всё-таки трудно писать образа там, где постель, игрушки, недоеденные яблоки и морковка, гам-тарарам, а тут замечательная мастерская. Пыталась зазвать в мастерскую других иконописцев: столов много, света много – давайте сделаем артель, ведь вместе лучше, один силён в одном, другой – в другом! Но ничего не вышло. Со мной работает только мама. Ей было сорок два года, когда она приехала навестить меня в Курской семинарии. И задержалась надолго: ходила на занятия на правах вольнослушателя, училась, хотя писала образа и раньше. Но в это искусство чем больше погружаешься, тем больше открывается целая вселенная, так что обратной дороги из иконописи уже нет.

 Светское и святое

– Мне не очень нравится, как делаются массовые печатные иконы. Вот Софрино, например. Работают кое-как. Если искривится нимб по какой-то причине, так и будут его печатать кривым, если вышел лик красным, он будет на сотнях или тысячах оттисков красным как помидор. Если же говорить о стиле, то смотрю и не понимаю, зачем, скажем, нужно золотить иконы святой Ксении Петербургской, которая вела аскетический образ жизни? Это чуждо её образу. Но нет, лепят золото везде, а ведь икона вообще не предназначена для украшения. Она не должна ублажать зрение, у неё задача другая – воспитание духа, призвать нас быть такими же, как святые. Образ должен быть статичен, спокоен, как свеча или храм.

Каждый из нас, иконописцев, должен это повторять: иконопись – это не живопись. Непонимание этого – большая беда для многих из нас. Начинает человек писать образ, старается передать свои чувства, вызывать эмоции, Богородица плачет у Распятия… Это вызывает у человека жалость, и вроде бы он получает удовлетворение оттого, что сердце не каменное, не замечая при этом, что это всего лишь художник играет нашими чувствами. Живопись – роман в красках, которым можно зачитаться. Но невозможно зачитаться Евангелием – слишком больно, слишком о тебе самом, о выборе, от которого зависит твоя вечная жизнь или погибель. Так и икона – окно в иной, подлинный, мир. Она не для того, чтобы ею любовались. Она тоже о тебе.

Именно поэтому сейчас ушла из иконописи обратная перспектива, которую часто рисуют дети. Спрашиваешь ребёнка: «Почему у тебя дорога не сужается, когда уходит вдаль, а расширяется?» «Так гости же оттуда придут», – отвечает. Не то взрослый художник, который соблюдает все правила. Он пытается сделать нас соучастниками происходящего вовне, погрузить в происходящее, как и любое светское искусство. Вместо своей жизни мы начинаем жить чужой, забывая и себя, и близких. Подлинно христианское искусство делает прямо противоположное, заставляя посмотреть в самих себя и увидеть тех, кто рядом.

Помните слова преподобного Серафима: «Спасайся сам, и тысячи спасутся вокруг тебя»? Обратная перспектива необходима на иконе, чтобы мы не искали возможности душевной миграции. Царствие Божие внутрь вас есть. Поэтому точка схода – ты сам, стоящий перед иконой. А икона – как и Господь на кресте пытается максимально расширить Себя – как бы обнимает тебя.

* * *

– Личность иконописца всегда отражается на образе. Но даже если ты собрался написать что-то прежде невиданное, нужно очень ответственно к этому отнестись. Расскажу историю, когда Господь благословил такое дерзновение. Моя сокурсница видела во сне икону «Взыграние Иоанна Крестителя». Такого образа прежде не было. Проснувшись, она решилась воспроизвести увиденное. Младенец Иоанн на руках у Елисаветы в образе ангела пустыни, во власянице, с крестом из тростника. Потом эту икону она подарила духовнику. Когда тот взял этот образ в руки, то сразу же запел канон празднику Рождества Иоанна Предтечи. Это и стало подтверждением того, что всё сделано по воле Божией. Так бывало и раньше, когда иконописец приносил работу священнику для опознания. И если тот узнавал, то подписывал образ и тем самым освящал его.

Но на каждый удачный пример в наше время приходится несколько неудачных.

Мы как-то с мамой нашли в Интернете довольно интересные образцы современной иконописи, как мне показалось, но когда я их распечатала и увеличила, мама вдруг говорит: «Я этого вешать не буду, они прописаны идеально, но слишком чувственные». Когда рядом лежат древний образец и новый, которым любуешься – настолько всё тщательно сделано, каждая бусинка прописана, – ты вдруг понимаешь, насколько это всё неродное.

Одна такая история была в монастыре. Принесли батюшке современную икону, прописанную так же идеально. Он монах, сам иконописец. Смотрел-смотрел и не мог понять, что происходит: может, наваждение? Проблема в том, что когда он отходил от образа, то видел, как Спаситель показывает язык. Призвал друга монаха: «Тебе ничего не кажется?» – «Кажется». Приходят к иконописцу. Оказывается, это девушка. Накрашенная, сидит в джинсах, закинув ногу на ногу. Рядом парень играет на гитаре, куря сигарету. Впрочем, даже не то главное, что у девушки косметика или друг курящий: если есть влечение к горнему, может всё получиться. В данном случае хуже всего было то, что иконы делались на потоке, душу в них не вкладывали.

Как-то раз вижу в храме резное распятие: вблизи всё замечательно – мышцы, локоны, прожилки, складки сделаны из дерева с большим искусством.

Но отходишь – и набедренной повязки словно нет. «Господи, – думаю, – неужели это я такая, искушение какое-то…» Подходит священник. «Аполлинария, – спрашивает, – тебе нравится это распятие?» – «Вообще-то, нет». – «Что ты видишь?» – «Что повязки нет». – «Я вижу то же самое. Я его сожгу, пожалуй. Ты напишешь мне другое?»

Это говорит о том, какой жизнью жил резчик. К сожалению, наша жизнь оставляет желать лучшего.

Конечно, наша жизнь – всё, что на душе, – передаётся. Прихожу в мастерскую, одна в тишине читаю молитву Оптинских старцев – полную, большую. Потом «Живый в помощи», «Царю Небесный». То малое, что могу, чтобы хоть как-то настроиться. Постница из меня, прямо скажем, невеликая. Работаю, пока свет, при лампочке быстро устают глаза и цвета не те. Иногда приходит моя добрая знакомая, матушка Дорофея. Она монахиня и тоже иконописец. Даёт советы, указывает на ошибки. Это очень помогает. И конечно, Господь готовит, посылает то радости, то испытания. Это взаимосвязано. Радость, благодать даются не просто так, а чтобы они помогли в трудный час. Чтобы, вкусив боль, переживая обиду, ты нашёл в себе силы дойти до храма.

Ты извини меня сегодня,

Что я в молчаньи…

Уловлен неводом Господним

Мой взор печальный.

Я словно плод ношу в себе –

Свою же душу.

Она же – просится извне

Строкой наружу.

Я знаю, есть нетварный свет –

Дан как награда.

И верю в то, что смерти нет,

Смерть – грань, преграда…

В погоне за житейским счастьем

Потерь премного…

Куда важней быть малой частью

Христа и Бога.

Разлит бездонный небосвод

На наши будни.

Так уловил весь мир Господь

В Свой невод чудный…

Открытия

– Несколько лет назад я поняла, что Господь пишет икону по земле осенними красками. Вот эти цвета, которые мы видим осенью: умбра, сине-яркое небо, каким оно становится в эту пору, этот насыщенный багровый, красный, в котором есть алое и розовое, – именно этими цветами нужно писать иконы. Господь нам каждый год об этом напоминает.

* * *

– Мы часто видим на иконах свитки, ноги или часть одежды, слегка вышедшие на поля. Но это не значит, что иконописец не справился с композицией. Этот приём символичен и говорит о том, что Бога невозможно поместить в какие-то рамки. Как слова Святого Евангелия действуют на нас духовным смыслом, так и икона – зрительными символами. Когда я писала икону «Неупиваемая Чаша», кончики пальцев Богородицы вышли на поля. Мне захотелось это где-то поддержать. Я продолжила стол до нижнего края доски, и он обрёл значимость, как бы выдвинулся вперёд. А также написала литургическую выемку, и стол стал престолом. Может быть, это и подразумевалось с самого начала, только мне ни разу не встречалось такое решение. И вот мне третий раз заказывают «Неупиваемую Чашу с престолом».

* * *

– Помню, мне было лет семь, когда я залюбовалась солнечным зайчиком на стене. Можно увидеть, что он живой, мерцает, потому что холодный воздух из форточки смешивался с тёплым в комнате. Подобный трепет и стремится передать иконописец. Конечно, есть и такие иконы, которые «покрашены» очень ровно, как будто это вовсе не ручная работа, а печать или пластмасса. Тот, кто стоит перед образом, не должен отражаться, золото на иконе не должно быть самоварным. На старых образах краски всегда положены неровно, видны движения кисти, и это некоторым кажется небрежностью. Это не так. Фон на иконе – это Бог, ведь мы все живём на Его фоне, в Его присутствии, мы Им дышим. И когда фон ровный, лишён тайны, это уже не совсем икона.

Полина с мужем и детьми

* * *

– Каким цветом писать святых? Представьте мощи, освещённые свечой, когда от них самих начинает исходить свет. Древнерусские иконописцы назвали этот цвет санкирью, а мне приоткрылась её тайна. Когда святых пишут слишком светлыми, появляется мертвецкая белизна. В санкири же мы наблюдаем переход от тёмного к светлому, она помогает передать святость ещё живого человека. Собственно, икона так и пишется – сначала она тёмная, потом высветляется. Так когда-то создавался и наш мир, наверное.

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий