Не навреди
Генри Марш (род. 5 марта 1950 г.) – один из ведущих нейрохирургов Великобритании, проведший тысячи операций на мозге, профессор, основатель Международного центра нейрохирургии. Его книге «Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии», вышедшей на английском языке в 2014 г., предпослан эпиграф французского хирурга Рене Лериша: «Каждый хирург носит в своей душе небольшое кладбище, на которое время от времени ходит помолиться, – средоточие горечи и сожалений, где ему следует искать причины своих неудач».
Возможно, у вас, дорогие читатели «Веры», возникнет вопрос, почему мы публикуем такой специфический – медицинский – текст. Но нам кажется, что после его прочтения вопрос отпадёт… потому что величие человека не только в его профессионализме, но и в том, как он относится к тем, кто зависит от него, и к той миссии, которая поручена ему Богом.
Генри МАРШ
Мне часто приходится разрезать головной мозг, и я ненавижу это делать. С помощью пары диатермических щипцов я зажимаю прелестные красные кровеносные сосуды, опутывающие изумительную поверхность мозга. Всё, что я вижу перед собой, – это материя, однако я прекрасно понимаю: стоит мне промахнуться и попасть не туда – то есть в так называемую функционально важную зону мозга – и когда я в следующий раз зайду в палату для выздоравливающих, чтобы оценить достигнутый результат, то увижу перед собой пациента, ставшего инвалидом.
Несмотря на все современные технологии, нейрохирургия по-прежнему связана с серьёзным риском для жизни и здоровья пациентов, а квалификация и опыт по-прежнему играют первостепенную роль – я обязательно должен знать, когда следует остановиться. Зачастую лучшее, что можно сделать, – это позволить болезни протекать естественным путём и отказаться от хирургического вмешательства. Наконец, не нужно забывать о воле случая: чем больше я набираюсь опыта, тем лучше осознаю, насколько успех операции зависит от банального везения.
Итак, перед моим взором самый центр головного мозга – таинственная, мистическая область, которая контролирует все важнейшие функции, поддерживающие нас живыми и в сознании. Над ним, словно внушительный арочный свод кафедрального собора, возвышаются глубокие вены головного мозга (внутренние мозговые вены), за ними – базальная вена Розенталя, а далее – вена Галена, в свете микроскопа отливающая тёмно-голубым. Неудивительно, что анатомическое строение головного мозга вызывает у нейрохирургов благоговейный трепет…
Из главы «Аневризма. Опасное выпячивание стенки кровеносного сосуда, как правило, артерии»
Аневризма представляет собой небольшое, напоминающее надутый воздушный шарик, выпячивание стенки артерии головного мозга, которое может привести – и зачастую приводит – к обширному кровоизлиянию в мозг.
Конечной целью операции является установка крошечной – всего несколько миллиметров в ширину – подпружиненной клипсы вокруг основания аневризмы, чтобы предотвратить её окончательный разрыв.
Существует серьёзный риск того, что хирург, оперирующий в узком пространстве прямо под головным мозгом, случайно прорвёт аневризму, пытаясь отделить её от окружающих тканей и кровеносных сосудов, прежде чем установит клипсу. Стенки аневризмы очень тонкие и уязвимые, и на них сильно давит артериальная кровь. Иногда стенки настолько тонки, что внутри аневризмы можно запросто рассмотреть тёмно-красные вихри крови, под микроскопом выглядящие огромными и зловещими. Если хирург повреждает аневризму до того, как удаётся её пережать, то пациент, как правило, умирает или же, по меньшей мере, переживает обширный инсульт – а после него смерть вполне может показаться не такой уж плохой альтернативой.
Сейчас я редко оперирую аневризмы. Все навыки, которые я отточил в ходе многочисленных хирургических вмешательств на аневризмах, теперь благодаря достижениям технического прогресса стали практически ненужными. Сегодня нет необходимости в открытой операции. В наши дни врач-радиолог (а не хирург) через пах вводит в организм пациента катетер с проводом, который попадает в бедренную артерию, а затем подводится вверх к аневризме, и та перекрывается изнутри, вместо того чтобы оказаться пережатой снаружи. Для больного, разумеется, это куда менее тяжёлое испытание, чем традиционная операция. Однако иногда с аневризмой не удаётся справиться обычным способом, так что время от времени я вынужден с утра отправляться на работу в том самом состоянии контролируемого беспокойства, с которым так хорошо был знаком раньше.
В один из выходных я отправился в больницу – мне предстояло поставить клипсу на очередной аневризме. Каждое воскресенье, пока я еду в больницу на велосипеде, меня терзает плохое предчувствие. Оно возникает независимо от того, насколько сложные операции предстоит провести, – его порождает сам факт того, что мне приходится сменить домашнюю обстановку на рабочую. Эти вечерние посещения стали своеобразным ритуалом, который я соблюдаю вот уже много лет подряд. Однако, как бы я ни старался, мне так и не удалось привыкнуть к нему и избавиться от всепоглощающего страха (практически чувства обречённости), охватывающего меня, пока я качу на велосипеде по тихим улочкам в сторону больницы. Но стоит мне увидеться с пациентами, поговорить с ними, обсудить всё, что произойдёт в понедельник, – и страх отступает. Я возвращаюсь домой в приподнятом настроении, чувствуя, что готов провести большую часть следующего дня в операционной.
…Впервые я принимал эту женщину несколько недель назад в амбулаторном отделении. Женщина пришла одна. У неё были длинные чёрные волосы, стильный наряд и солнцезащитные очки, сдвинутые на макушку. Она села на стул рядом с моим письменным столом, стоящим в мрачном кабинете для приёма амбулаторных больных, поставила дорогую дизайнерскую сумочку на пол и обеспокоенно посмотрела на меня.
Не хотелось начинать с прямых вопросов о её семейном положении или о других личных темах: это прозвучало бы так, будто я уверен, что она скоро умрёт. Так что я решил ещё раз расспросить её о головных болях.
Я показал ей ангиограмму мозга на компьютере и объяснил, что аневризма очень маленькая – вполне вероятно, она и вовсе никогда не лопнет. Я объяснил, что единственный возможный способ лечения – хирургическое вмешательство. Проблема в том, что неизвестно, нужно ли это делать или нет.
– Насколько рискованна операция?
Она расплакалась, когда я сказал, что с вероятностью от четырёх до пяти процентов она умрёт или останется инвалидом из-за операции.
– Я хочу, чтобы вы прооперировали меня, – сказала она. – Я не желаю жить с этой штукой у себя в голове, – она многозначительно показала на свою голову.
* * *
Пациентку я нашёл в одной из самых многолюдных палат.
– Надеюсь, вам удастся поспать, – сказал я. – Обещаю вам: уж я-то это точно сделаю, что в данных обстоятельствах гораздо важнее.
Женщина улыбнулась в ответ на мою шутку – шутку, которую я повторяю всем пациентам, когда вижусь с ними вечером перед операцией. Она, скорее всего, уже поняла: последнее, чего можно ждать от больницы, – это тишина, покой и умиротворение, особенно если на следующий день тебе предстоит операция на головном мозге.
* * *
Я вошёл в операционную. Джефф – ассистировавший мне старший ординатор – уже усаживал женщину на операционном столе. Я пообещал пациентке, что большая часть волос останется нетронутой, и Джефф принялся выбривать лоб. Нет никаких доказательств того, что полное бритьё головы, которое в прошлом считалось обязательным и из-за которого пациент становился похожим на заключённого, хоть как-то понижает вероятность развития послеоперационной инфекции, а ведь это основная официальная причина для данной манипуляции. Я же подозреваю, что настоящая причина – хотя открыто об этом, разумеется, никто не говорил – крылась в том, что отсутствие волос обезличивает больного и таким образом хирургу гораздо легче проводить операцию на мозге.
– Нож, – говорю я медбрату Ирвину, а затем кричу анестезиологу, находящемуся по другую сторону операционного стола: – Я приступаю.
И мы начинаем.
Полчаса нам понадобилось для того, чтобы вскрыть череп с помощью пневматического трепана и боров, а все образовавшиеся на месте среза неровности сгладить специальной шлифовальной машиной.
– Свет убрать, принести микроскоп и операционное кресло! – кричу я, и не только из-за эмоционального возбуждения, но и для того, чтобы меня услышали, несмотря на треск, жужжание и шипение оборудования.
Современные бинокулярные операционные микроскопы – потрясающие штуки, и я без ума от того, с которым постоянно работаю (каждый хороший мастер любит свои инструменты). Он стоит более ста тысяч фунтов и весит добрую четверть тонны, но, несмотря на это, идеально сбалансирован при помощи противовеса. Когда его устанавливают, он склоняется над головой пациента, подобно любопытному, внимательному журавлю.
Согнувшись под тяжестью микроскопа, два санитара медленно подталкивают его к операционному столу, и я забираюсь в специальное операционное кресло с подлокотниками, положение и высоту которого можно регулировать. В этот миг меня переполняет благоговейный трепет. Я всё ещё не до конца утратил простодушный восторг, с которым смотрел на первую в своей жизни аневризму тридцать лет назад. Я чувствую себя средневековым рыцарем, забирающимся на верного коня, чтобы пуститься в погоню за сказочным зверем. А ведь и правда: вид, открывающийся передо мной, когда микроскоп фокусируется на мозге пациента, в какой-то степени волшебный – он намного ярче, чётче и яснее, чем внешний мир, мир мрачных больничных коридоров, комиссий, бумажной работы и инструкций. Дорогущая оптика микроскопа создаёт невероятное ощущение глубины и ясности, лишь усиливаемое моим волнением. Это очень интимное, личное ощущение.
– Ну что, Джефф, пора браться за дело. И дайте мне шпатель, – бросаю я Ирвину.
Я постепенно приподнимаю головной мозг – отделяю его от основания черепа, осторожно преодолевая миллиметр за миллиметром, чтобы образовался небольшой зазор, через который можно будет добраться до злополучной аневризмы. После стольких лет работы с микроскопом он превратился в продолжение моего тела. Когда я его использую, у меня складывается впечатление, будто я на самом деле проникаю через него в голову пациента, а наконечники микроскопических инструментов воспринимаются как кончики моих собственных пальцев.
Я указываю Джеффу на сонную артерию, прошу Ирвина подать микроскопические ножницы и аккуратно разрезаю переплетения паутинной мозговой оболочки, окружающей этот магистральный сосуд, который поддерживает жизнь в доброй половине головного мозга.
– Невероятный вид! – восклицает Джефф.
– Ещё один шпатель, – говорю я.
Вооружившись теперь уже двумя шпателями, я начинаю отодвигать друг от друга лобную и височную доли, которые соединены тончайшим слоем мозговой оболочки, именуемой паутинной (она выглядит так, словно соткана из тончайших нитей микроскопическим пауком). Текущая по нитям паутинной оболочки спинномозговая жидкость прозрачная, как горная вода, в свете микроскопа переливается и искрится серебристыми бликами. Через всё это великолепие я могу разглядеть гладкую жёлтую поверхность самого мозга, покрытую сетью крошечных кровеносных сосудов – артериол, которые образуют красивейшие переплетения, напоминающие вид на дельту крупной реки из космоса. Блестящие тёмно-фиолетовые вены, пролегающие между двумя долями мозга, спускаются вниз к средней мозговой артерии, а затем уходят туда, где мне предстоит встретиться с аневризмой.
– Круто! – снова говорит Джефф.
– Раньше о спинномозговой жидкости говорили, что она чистая, как джин, если в ней нет следов крови или инфекции, – замечаю я. – Думаю, в наши дни нужно использовать какое-нибудь другое сравнение, не имеющее отношения к алкоголю.
Вскоре я нахожу среднюю мозговую артерию. На деле её толщина всего несколько миллиметров, но под микроскопом она кажется грозным деревом-исполином, чей розовато-красный ствол угрожающе пульсирует в такт сердечному ритму. Мне нужно продвигаться вдоль неё в расщелину между двумя долями мозга (она называется Сильвиевой бороздой), чтобы отыскать логово аневризмы, растущей прямо на стволе артерии.
Микроскопическими ножницами я отделяю друг от друга доли мозга, раздвигая их в стороны и разрезая мельчайшие нити паутинной оболочки, связывающие их вместе, и одновременно с помощью миниатюрного вакуумного отсоса, который держу в другой руке, убираю излишки просочившейся мозговой жидкости, чтобы та не загораживала обзор.
В мозгу человека сосредоточено множество кровеносных сосудов, и я стараюсь всеми правдами и неправдами избежать их случайного повреждения – как для того, чтобы кровь не помешала наблюдать за происходящим, так и из страха нарушить нормальное кровоснабжение мозга.
Иногда, если этот процесс оказывается особенно трудоёмким и напряжённым либо же связанным с повышенной опасностью, я делаю короткий перерыв, кладу руки на специально предназначенные для этого подлокотники, перевожу дыхание и внимательно осматриваю оперируемый мозг. Неужели мысли, которые рождаются в моей голове, когда я смотрю на этот здоровенный кусок жира и белка, покрытый кровеносными сосудами, действительно состоят из такого же вещества? И ответ неизменно один и тот же: да, это так. Однако сама мысль об этом настолько абсурдна, настолько безумна, что мне не остаётся ничего другого, кроме как вернуться к операции.
Сегодня эта манипуляция даётся мне на удивление легко. Проходит всего несколько минут – и нашим глазам предстаёт аневризма, освобождённая от окружающих её тканей мозга, а также тёмно-фиолетовая вена, переливающаяся в ослепительных лучах ксеноновой лампы микроскопа.
– Что ж, она так и просится, чтобы её пережали, не правда ли? – говорю я Джеффу. Меня переполняет радость, ведь теперь можно немного расслабиться.
Самая рискованная часть работы позади. Если во время операции разрыв аневризмы происходит до того, как до неё удалось добраться, то остановить кровотечение бывает крайне сложно. Мозг внезапно набухает, и артериальная кровь бьёт фонтаном вверх, превращая трепанированный череп в стремительно растущий кровавый водоворот, сквозь который отчаянно пытаешься добраться до аневризмы. Когда видишь эту ужасную картину через увеличительное стекло микроскопа, отчётливо ощущаешь, будто сам вот-вот захлебнёшься в свирепом кровавом потоке. Четверть всей крови, перекачиваемой сердцем, поступает в мозг, и если вовремя не остановить возникшее кровотечение, то за считанные минуты пациент может потерять литры драгоценной жидкости. Мало кому удаётся пережить преждевременный разрыв аневризмы.
– Ну что, давайте посмотрим на клипсы, – предлагаю я.
Ирвин подаёт металлический лоток с блестящими клипсами из титана. Они бывают всевозможных форм и размеров, так что для любой аневризмы можно подобрать идеально подходящий вариант. Я смотрю через микроскоп на аневризму, потом на клипсы, затем снова на аневризму.
– Шесть миллиметров, вытянутая, прямоугольная, – говорю я Ирвину.
Он достаёт клипсу. Это незамысловатый инструмент с ручкой, которую образуют две скрученные пластинчатые пружины, соединённые с двух концов. После того как клипса будет размещена на наконечнике аппликатора, всё, что останется сделать хирургу, – это сжать пружины на рукоятке, чтобы раскрыть лепестки клипсы, аккуратно расположить раскрытые лепестки вокруг основания аневризмы, а затем плавно отпустить пружины, чтобы клипса закрылась, отгородив аневризму от артерии, на которой она образовалась. Так аневризма навсегда перестанет наполняться кровью. Когда пружины возвращаются в исходное положение, клипса высвобождается, и теперь можно убрать аппликатор – до конца жизни клипса будет держать аневризму под замком.
По крайней мере именно так должно происходить в теории и происходило во время сотен аналогичных операций, которые я провёл в прошлом.
Поскольку аневризма выглядела абсолютно обычной, я позволил Джеффу закончить работу и встал с операционного кресла, чтобы он меня сменил. Когда Джефф располагается в операционном кресле, медсестра передаёт ему заряженный клипсой аппликатор, и мой ассистент начинает осторожно подносить его к «ничего не подозревающей» аневризме. Через дублирующее плечо микроскопа я с волнением наблюдаю за тем, как клипса неуверенно кружит возле аневризмы. Ничего не происходит. Учить стажёра – в сто раз более сложное и нервное занятие, чем всё делать самому.
Спустя какое-то время (скорее всего, прошли считанные секунды, хотя они и показались мне вечностью) я понимаю, что больше не могу на это смотреть.
– Ты слишком долго возишься. Прости, но мне придётся закончить самому.
Я беру аппликатор, размещаю его около аневризмы и нажимаю на пружины рукоятки. Ничего не происходит.
– Мать твою, клипса не открывается!
– У меня была та же самая проблема, – говорит Джефф чуть обиженным голосом.
– Мать твою! Ладно, дайте другой аппликатор.
На сей раз клипса охотно поддаётся, и я надеваю её раскрытые лепестки на аневризму. Я отпускаю ручку, и клипса закрывается, плотно пережимая аневризму. Побеждённая, она тут же съёживается: теперь у неё нет доступа к артериальной крови, текущей под высоким давлением. Я вздыхаю с облегчением – я всегда так делаю, когда с очередной аневризмой успешно покончено.
Однако, к собственному ужасу, я обнаруживаю, что с этим аппликатором проблема куда серьёзнее, чем с первым: после того как клипса закрылась, он наотрез отказался её отпускать. Не смея пошевелиться из страха оторвать крошечную аневризму от средней мозговой артерии, ведь это привело бы к кровоизлиянию, я неподвижно сижу в кресле с зависшей в воздухе рукой. Если аневризма отрывается от родительской артерии, то, как правило, единственный способ остановить возникшее кровотечение – это пожертвовать данной артерией, что неизбежно заканчивается обширным инсультом.
Я матерюсь как сапожник, пытаясь удержать руку на месте.
– Ну и что теперь делать? – ору я, ни к кому конкретно не обращаясь.
Через несколько секунд, которые в моём сознании растянулись на долгие минуты, до меня доходит, что единственный возможный вариант – это убрать клипсу, хотя я сильно рискую спровоцировать тем самым разрыв аневризмы. Я сжимаю ручку аппликатора, и, к моему величайшему облегчению, клипса охотно раскрывается. Аневризма тут же набухает и возвращается к жизни, мгновенно наполняясь артериальной кровью. Мне кажется, что она насмехается надо мной, готовясь вот-вот лопнуть, но этого всё-таки не происходит. Я откидываюсь в кресле, ругаясь ещё неистовее, после чего швыряю негодный инструмент через всю операционную.
– Раньше такого не было никогда! – возмущаюсь я, однако, мгновенно успокоившись, шутливо обращаюсь к Ирвину: – И это всего третий раз за всю мою карьеру, когда я позволяю себе бросить инструмент на пол.
Мне приходится ждать несколько минут, прежде чем удаётся найти ещё один аппликатор. У первых двух – бракованных – по какой-то причине оказались слишком тугие шарнирные соединения. Лишь позже я вспомнил, как хирург, за работой которого я наблюдал тридцать лет назад и под чьим руководством потом стажировался, рассказывал, что однажды столкнулся с такой же проблемой, вот только его пациенту повезло гораздо меньше, чем моему. Это единственный известный мне хирург, который каждый раз перед использованием аппликатора проверял его на работоспособность.
Врачи любят говорить о «науке и искусстве» в медицине. Я всегда считал это скорее показухой и предпочитал рассматривать своё дело как сугубо практическое ремесло. Клипирование аневризмы – навык, на формирование которого уходят годы. Даже после того, как аневризма будет оголена и готова к тому, чтобы её пережали, даже после того, как самый волнующий момент операции останется позади, хирургу ещё предстоит определиться, как именно закрепить клипсу вокруг аневризмы, чтобы та оказалась полностью перекрыта, и не повредить при этом артерию, на которой аневризма нашла себе пристанище.
Эта аневризма выглядит довольно безобидной, однако мои нервы уже изрядно расшатаны, так что я не позволяю ассистенту продолжить операцию и сам, используя новый аппликатор, пережимаю аневризму. Тут же возникает новая проблема: форма клипсы такова, что она перекрывает основание аневризмы не полностью, и я отчётливо вижу, что небольшой её кусочек виднеется из-под края клипсы.
– Не до конца перекрыла, – желая помочь, говорит Джефф.
– Да вижу! – огрызаюсь я.
Наступает очередной щекотливый момент. Можно частично приоткрыть клипсу и немного сдвинуть её, чтобы привести в правильное положение, однако это может вызвать её разрыв, из-за которого я увижу в микроскопе фонтан крови, хлещущий прямо на меня. С другой стороны, если основание аневризмы будет перекрыто не полностью, в мозгу пациентки останется потенциальный источник опасности, хотя сложно сказать, высоким ли окажется риск кровоизлияния.
Известный английский хирург как-то заметил, что у хорошего хирурга должны быть стальные нервы, львиное сердце и женские руки. У меня нет ничего из перечисленного. И мне приходится бороться с почти непреодолимым желанием завершить, наконец, эту операцию, оставив клипсу как есть, пусть даже она и легла не совсем идеально.
Я осторожно приоткрываю клипсу и плавно подталкиваю её вдоль аневризмы.
– Всё ещё немного выступает, – замечает Джефф.
Иногда в таких ситуациях все былые неудачи с аневризмами проходят перед моим мысленным взором, словно призраки прошлого. Лица, имена, убитые горем родственники – всё, о чём я позабыл годы назад, вновь всплывает в памяти.
Борясь со страстным желанием побыстрее закончить операцию и избавиться от страха спровоцировать фатальное кровотечение, где-то в бессознательной части разума – там, где все эти призраки собрались вместе, чтобы проследить за моей работой, – я решаю, нужно ли ещё раз поменять расположение клипсы или лучше не трогать её. Состраданию и ужасу на одной чаше весов противостоит холодный расчёт на другой.
Я переставляю клипсу в третий раз. Теперь она вроде бы лежит идеально.
– Сделано, – говорю я.
– Круто! – радуется Джефф, в чьём голосе, впрочем, звучит нотка грусти, ведь ему не удалось поставить клипсу самостоятельно.
* * *
Оставив Джеффа закрывать трепанированный череп, я ушёл в комнату отдыха для хирургов, смежную с операционной, улёгся на большой красный кожаный диван, который купил несколько лет назад, и в очередной раз задумался над тем, что многое в нашей жизни определяется чистой случайностью. После любой операции на головном мозге анестезиолог сразу же будит пациента, чтобы понять, не были ли нанесены мозгу какие-либо повреждения. После любой сложной операции каждый нейрохирург с нетерпением дожидается того момента, когда анестезиолог заканчивает свою работу, даже если – как в данном случае – было очевидно, что всё прошло хорошо. Пациентка очнулась в превосходном состоянии; взглянув на неё, я тут же покинул больницу.
По дороге домой, крутя педали велосипеда под нависшими мрачными тучами, я испытывал, пожалуй, лишь небольшую часть той радости, которая охватывала меня в былые времена после успешно прооперированной аневризмы. В молодости после удачных операций меня неизменно переполняло оживление. Когда я вместе с ассистентом проходил по палатам прооперированных мной пациентов и слышал от них слова благодарности, то чувствовал себя генералом-завоевателем после очередной победоносной военной кампании. Но за все эти годы я стал свидетелем стольких трагедий, совершил так много ошибок, что бурное ликование осталось для меня в прошлом, хотя я всё же радовался тому, как в конечном счёте прошла операция. Мне удалось избежать катастрофы, и с пациенткой всё будет в порядке. Это невероятно глубокое и яркое чувство, испытать которое, берусь поспорить, помимо хирургов, доводится мало кому. Психологические исследования показали, что самый надёжный путь к собственному счастью – делать счастливыми окружающих. Я сделал счастливыми многих пациентов благодаря успешно проведённым операциям, однако было и немало ужасных неудач. Вы не найдёте, пожалуй, ни одного нейрохирурга, который время от времени не впадал бы в глубочайшее отчаяние.
Вечером того же дня я вернулся в больницу, чтобы навестить пациентку. Она сидела в кровати. Я заметил синяки под глазами и распухший лоб – у большинства пациентов, перенёсших такую операцию, это проходит через несколько дней. Женщина сказала, что ей было дурно и болела голова.
Её муж сидел рядом и гневно смотрел на меня, так как я не придал особого значения синякам и послеоперационным болям. Возможно, мне следовало проявить больше сочувствия, но операция едва не закончилась катастрофой, и мне было сложно всерьёз воспринимать незначительные недомогания.
Величайшее достижение хирурга – выздоровевшие пациенты, которые напрочь о нём забывают. После успешной операции любой человек поначалу испытывает по отношению к хирургу неподдельную благодарность. Но если со временем она никуда не девается, это, как правило, означает, что проблема не была решена и человек опасается, что когда-нибудь ему вновь понадобятся наши услуги. Такие бывшие пациенты считают, что нас нужно всячески задабривать, словно мы злые божества или по меньшей мере непредсказуемые повелители чужих судеб. Они приносят нам подарки и посылают открытки. Они называют нас героями, а иногда и богами.
Вместе с тем самый крупный успех для нас – это когда пациенты возвращаются домой, к прежней жизни, и больше никогда с нами не видятся. Разумеется, они нам безмерно благодарны, в этом можно не сомневаться, однако с радостью оставляют нас – и связанный с болезнью ужас в прошлом. Возможно, они никогда до конца не осознают, насколько опасной была операция и как сильно им повезло, что они смогли полностью оправиться после неё. А вот хирург во время операции сумел ненадолго познать рай, перед этим проскочив мимо ада.
← Предыдущая публикация Следующая публикация →
Оглавление выпуска
Добавить комментарий