– Он недавно из тюрьмы, – сказал кто-то.

– И был, кажется, там не раз, – добавила ещё одна прихожанка.

Так я познакомился с Женей.

Много лет время от времени встаёт, будто въяве, перед глазами у меня картина. Вижу, как мы стоим перед Божиим престолом в день Страшного суда и нет нам числа. Лица людей вокруг бледные, серьёзные, в глазах и надежда, и отчаяние. Понимаем, что вот-вот всё решится. Нет больше врагов – все прошлые раздоры слишком ничтожны, чтобы их помнить. Всё, чего желаем друг другу и самим себе, – это спасения. Когда высыхают все чувства, на душе вроде как не должно остаться ничего, кроме страха. Но что-то есть – может, любовь, самое глубокое, неуничтожимое в нас.

Всё это я вновь пережил, когда мы устроились с Женей Павловым на скамейке перед храмом в Усть-Куломе и он начал свой рассказ.

Общаться с бывшими сидельцами мне приходилось не раз, но только далеко мы в этих беседах не заходили. Понимали оба, что уже, быть может, завтра он отправится обратно на нары. Не потому, что ему туда хочется, а просто к жизни на воле он ничем не прикреплён, нет в нём сил удержаться. И вроде тянется человек к Богу, но слишком трудно даётся окончательный выбор. Он оглашенный – даже если и крещён, как, впрочем, и большинство из нас.

Вот и Женя такой.

Дует с речной глади Вычегды сильный ветер, а мы сидим: один говорит, другой всё больше слушает – серьёзные, словно Страшный суд если ещё и не наступил, то скоро наступит. И надежда у нас, и отчаяние – всё вместе, вперемешку.

«Я верю»

– Вы кто по национальности? – спрашиваю Женю.

– Так-то русский по паспорту, но могу и по-русски, и по-коми.

– Где язык выучили?

– Мать коми.

– Давно из заключения?

– Десять месяцев назад. Это была пятая ходка. Первый раз, так получилось, сел в конце 1990-х. Дали три года, но отсидел меньше. Тогда-то всё и началось.

– Что произошло?

– Всё как обычно – и меня бивали, так что к врачам попадал, и я бил. Но в тот раз человек, с которым мы подрались, оказался в больнице, а я – в тюрьме.

– Где вы тогда работали?

– На пилораме в Кебанъёле. Это рядом с Усть-Куломом. Профессий у меня много: я и каменщик, и маляр, а тогда на пилораме работал. Новый Завет впервые взял в руки года за два до этого – сестра из Литвы прислала матери. Полистал – показалось, что не очень интересно, молодой ещё был. То есть как молодой… По этой теме – по вере. В лагере снова потянулся к Евангелию, чтобы понять, как человек оказывается в тюрьме. Неразбериха была в голове, я не знал, как быть, и начал читать. И прочитал… восемь раз. В тюрьме увидел верующих людей. Это было непонятно, но что-то к ним тянуло. Начали они мне помогать словом и делом, делиться тем, что знали. Там кто-то открыто и в храм ходит, молится, но таких немного – человек шесть на зону. А скрытых очень много – видно, что в душе что-то есть. Верят, но стесняются люди. Я сам таким был. Начал больше вникать в Библию, жизнь святых отцов в древности и постепенно понял, что Бог есть, но Его нужно понять.

– Давно поняли?

– Давно, но выходил на свободу и всё равно потом снова садился. Кражи в основном.

– Нуждались?

– Не настолько.

– Что вам в Евангелии больше всего запомнилось?

– Память у меня плохая, не могу сейчас сказать, но одно понял: я верю. Надо креститься – я ведь ещё некрещёный. Может, в этом всё дело, из-за этого не отходит диавол. Не слежу за заповедями полностью. Если бы каждый раз утром-вечером-днём повторял… А так утром спешишь, днём некогда, вечером устал. Надо креститься. Осталось только заработать. Не знаю, сколько это стоит – тысячу, две.

– Думаю, вас как работника храма покрестят бесплатно. Поговорили бы лучше с батюшкой или хотя бы к матушке подошли.

– Хотелось бы заплатить.

Пытаюсь понять Женю и… не могу. Что-то недоговаривает. Не обязательно мне, скорее всего, самому себе. Дело явно не в деньгах. Что-то мешает. Знаю, что много бывших сидельцев оказываются при монастырях, скитах, где их называют трудниками, – деваться им особо некуда. Но удерживаются редко – то в запой уйдёт человек, то ещё что. Батюшки с ними маются-маются, но часто без толку. Слабость? Наверное, и это тоже – чаще всего. Слабые тянут слабых, и идут они который век в одну сторону, в тюрьму. Будет ли этому конец? Во время Гражданской войны был такой приговор за преступления, который считался очень мягким. Звучал так: «До победы коммунизма». Казалось, это считанные годы, только что не месяцы. Потом выяснилось, что навсегда. Не переделывается человек. Так ли будет с Евгением? Не знаю. Слушаю его, пытаюсь понять.

Свет и тень

Что-то гремит за церковной оградой – кажется, трактор мимо едет.

– Татуировку в зоне сделали – «инь» и «янь»? – спрашиваю у Жени, показывая на его руку.

– Да, – неохотно отвечает он. – Философия тут большая, интуиция и прочее.

«Янь» – это южный, освещённый склон горы. «Инь» – северный, теневой. «Янь» – мужское начало, солнечное, «инь» – женское, тёмное. Китайцы так это видели. Со временем пришли к выводу, что не всё так просто. День борется с ночью, а созидание – с разрушением. Эти противоположности, которые, согласно даосизму, нужны друг другу. Так появился этот значок, оставляющий мало надежды вырваться из кольца добра и зла.

– В зоне легче, – признаёт Евгений. – Встретишь человека – отойдёшь, прогуляешься, поговоришь. А здесь слабым себя чувствуешь, чужим, больше слушаешь, чем говоришь.

– В зоне лучше?

– Нет, конечно. Неволя есть неволя… Казалось бы, всего-то и надо, что заповеди исполнять. Некоторые у нас бросили пить вовремя, всё поняли и в тюрьму вообще не попали. Мой племянник, например. Это умные люди, с характером. Просто не пей, не кради. С этой мыслью выходишь на свободу. А потом друзья наливают и… просыпаешься уже в КПЗ.

– Как это выходит?

– Попадаешь под гнев своего отчаяния, голову теряешь, с силами собраться не можешь. Выход есть. Просто думать надо, что делаешь.

– Часто выпиваете?

– Нет. Если часто выпивать, помрёшь. Водка сейчас плохая, а хорошее вино дорого.

Даже если в запой уйдёшь – самое большее на три-четыре дня хватает, а там отравление, неделю болеешь. Вот недавно договорились с родственниками маме надгробие на могиле поменять. Делов-то немного. Кончается суббота, прекрасно понимаю, что завтра идти. Но друг зашёл, с которым три месяца не виделись. С бутылкой, понятно. Очнулся в понедельник.

– В лагерь из-за этого попадал?

Женя задумывается, вспоминает, потом признаётся:

– Нет, не из-за этого. Семнадцать лет отсидел в общей сложности. На свободе вообще почти не был, однажды три дня всего продержался, сел за кражу. Просто шёл и что-то в голову запало. Мгновенно всё сделал, а как – не помню совсем. А ведь был нормальный, трезвый. Три шага помнишь, а пять шагов дальше не помнишь. А потом снова помнишь, но уже поздно. Не вернуться.

– Не понимаю.

Женя объясняет ещё раз:

– Вот идёшь, голова ясная, всё понимаешь, куда, зачем, что делать собираешься. И вдруг – бац… Через пятнадцать минут опять всё понимаешь, но уже поздно, натворил ты дел. Потом лагерь.

– Последний срок получили уже после того, как прочли Евангелие?

– Да. Пошёл к соседке сто рублей в долг взять. Никто не открыл. Подумал, может, там кто-то есть всё-таки. С этого момента ничего не соображал. Взял сумку с едой, прошёл метров тридцать – и тут сознание вернулось. «Что ты сделал-то?» – спрашиваю себя. А возвращаться страшно. Утром милиция приходит. Сразу говорю: «Сумка вот стоит. Триста рублей там ещё лежало на столе. Вон лежат». Стыдно. Мог ведь по-другому поступить.

– Почему бы не научиться после кражи возвращать?

– Потому что всё равно срок. Никому не объяснишь, что ты себя не помнил. Ты совершил преступление – всё! Конечно, если раскаяться, то срок меньше, но всё равно сядешь. Если раз попадаешь, уже трудно себя перебороть. А не надо перебарывать, себя карать. Нужно просто понять, что отсидел – всё, живи сначала, по-людски. У кого-то получается, у кого-то нет. Да и попадают по-разному. Помню, одному дали восемь лет. Гость к нему пришёл, сели выпили. Гость контроль над собой потерял, нож вытащил, а этот отнял его и просто кольнул в ногу, чтобы тот опомнился. Гость извинился, говорит: «Сейчас прикорну». Этот пошёл фильм посмотреть по телевизору, а тот кровью истёк и умер. Так за столом и остался сидеть. Вот так. Восемь лет. И получится ли из этого выйти, не знаю. Если бы общество было идеально, то и люди были бы идеальны.

– Я думаю, наоборот. Если бы люди были идеальны, они создали бы идеальное общество.

– Тоже верно, – соглашается Женя.

Он, как я уже понял, не из тех, у кого все кругом виноваты. Может, просто знает больше и про себя, и про «падающего толкни», что нередко делают суды. Подводит итог:

– Один человек, помню, говорил: «Пока крещение не примешь, это будет тебя преследовать». Я тоже так думаю. Осенило меня не пару лет назад. В храм я всегда хотел. После каждой отсидки собирался. Но после последнего срока десять месяцев назад шёл мимо и даже не думал заходить в церковь. Вдруг резко повернул и зашёл. Почему же я раньше не заходил? Был страх неизвестности, что там, внутри. Достоин ли я вообще через этот порог переступать? Нет, конечно, но что-то внутри подсказывает: «Иди!» Зашёл, мурашки по спине, плачу. Серьёзные такие мурашки.

Потом я спросил одного знающего человека. «Нормальная реакция у тебя пошла», – ответил. «Спасибо, – говорю, – объяснил».

Смеёмся, потом как-то окончательно переходим на ты – мы ведь почти ровесники. Ну и разговор, как он повторяет несколько раз, откровенный.

После лагеря

– Я свиновод ещё, кстати, – говорит Женя. – В зоне два с половиной года работал на ферме, выучился. Когда освобождался, получил бумагу, что я свиновод.

С гордостью говорит.

– В Кебанъёле ведь была ферма, – вспоминаю. – Я там в 88-м мясо покупал. Большое хозяйство было.

– И сейчас есть, да только не сильно большое. Знакомого спросил, можно ли устроиться, но он говорит, там сейчас два человека работают. И двоих-то много, второго держат, чтобы скучно не было. Работы нет.

– Есть своё жильё?

– Мама умерла, но жильё есть, от сестры осталась, которая в Литве сейчас. Но там фундамент садится, стены покосились. Лет десять назад подсчитал – 120 тысяч нужно на ремонт. Сейчас намного больше, а мне этого не потянуть никогда. Поэтому только так, подремонтировать. Да мне и осталось всего лет пятнадцать. Жены, детей нет.

– Не думал обзавестись?

– Не дано мне уже. Были ситуации, но не сложилось, и я бросил думать об этом. Бог даст, всё придёт, я не в отказе. Но когда в таких условиях человек живёт, какая женщина захочет остаться? Разве что мне к ней пойти, но это всё не то. Откровенный разговор, конечно, такой смелый у нас. Не хочу я, чтобы из-за меня страдала женщина.

– Кто за домом присматривал, пока ты в лагере был?

– Что там присматривать? У меня красть-то нечего. Я к богатству всегда был равнодушен. Радио есть, телевизор старый. Стиральная машина была, но она шумела сильно, мне не нравилось, я её знакомым отдал. Хотя холодильник, конечно, нужен, но с этим пока придётся подождать. В сельсовет звали поработать, там 16 тысяч платят, но мне здесь нравится. До пенсии осталось немного. Сейчас, правда, новый закон вышел. По старому мне год осталось отработать, по новому – пока непонятно. Не доживу, если пенсия в 65, как говорят, будет. Сердце побаливает от нервов жизненных.

А сюда, в храм, начал приходить по воскресеньям, многое узнал. После службы – учение, где разбирают слово Божие за чаепитием. Потом разговариваем. Батюшка предложил поработать – я согласился, каменщиком-то приходилось трудиться, так что могу. И доброе дело делаешь, и на хлеб хватает. Я хотел помочь просто так. Ну разве что чаем, думал, напоят, а потом узнал, что это дело ещё и оплачивается. Не то что другой работы нет. Вот вчера человек пришёл, говорит: «Женя, есть две машины дров». «Я занят, – говорю, – в церкви работаю».

Оглашенный

– Господь давал о себе знать в лагере?

– Давал и в лагере, и здесь постоянно. Думаешь иногда: безвыходная ситуация, сильная огорчённость из-за чего-то. А Он помогает. Здесь чаще помощь нужна, в лагере-то спокойнее. Там уже раскаялся после того, как сел, успокоился, искушений немного. А тут каждый день грех: там не успел, здесь не сделал. Вечером садишься и думаешь, вспоминаешь Бога перед иконками, у меня их пока немного, помолишься. Если сон приснится, то знаешь – что-то случится сегодня, хорошее или плохое. Сегодня тоже увидел. Вспомнил, что с тобой договорились встретиться, поговорить на откровенные темы. А сон-то неплохой был.

– Удалось как-то от друзей отгородиться, из-за которых беды происходят чаще всего?

– Не из-за них, – отвечает Женя. – Так-то все неверующие, все. Но есть такие, кто думает о вере, но стесняется говорить. Двоим дал книжки, попеременно будут читать. Они взяли – значит, не в отказе, значит, будет, может, толк. Я не хвастаюсь, но у меня дома Библия, календарь церковный, пояснения к литургии. Не так много, как в лагере, но кое-что есть. Сам-то я в вере начал элементарные вещи понимать буквально года четыре назад, хотя тянулся давно. Сядешь, начинаешь читать Евангелие, – делает Женя ударение на последней букве, – и всё становится понятно. Нужно знать эту Книгу, изучать. Цель – принять крещение, заново родиться и следовать учению Христа. Я всё попробовал и понял, что другого выхода нет.

– И когда всё-таки думаешь креститься?

– Я так думаю, что хорошенько нужно по полкам поставить своё. Покаяться хотя бы за один процент своих грехов, на большее не хватит.

– Тебя огласили уже?

– Что?

– Человек, который ждёт крещения, называется оглашенным.

– А… Не знаю. Я напрямую сказал батюшке, что некрещёный пока. Один раз исповедался, это в первый раз когда пришёл, но не всё получилось сказать, как будто из памяти выбило. Нужно всё записать, чтобы не упустить и исповедоваться уже всерьёз. А потом уже о крещении подумаю.

– Но вера есть?

– Есть. Без этого уже не проживу.

Самый счастливый день

– Какое, Жень, у тебя самое счастливое воспоминание в жизни?

– Когда дочка родилась. Даже когда женился, не был так рад, а тут как будто заново родился. Это было в 92-м году. К сожалению, погибла, когда семнадцать ей исполнилось. А когда я сел – семь было, её тогда родственники к себе забрали.

– А жена где была?

– Она села на два года раньше меня. У знакомой туфли взяла. Вопрос не решили.

– Украла или взяла?

– Это была её подруга. Взяла поносить. Но после заявления получилось, что кража. Есть люди, которые в таких ситуациях начинают психовать, думать: «Она меня предала, и я тоже её предам». Так и с подругой жены вышло. Такие вещи бывают. Понимаешь?

– Не совсем.

– Представь, мы с тобой друзья. Я к тебе пришёл, что-то взял. И ты думаешь: «Я с душой к нему, а он без спроса берёт!» И начинается вражда.

– Жена не отказывалась, что взяла?

– Нет, сначала испугалась, но я сказал, что нужно правду сказать. Думали, срок будет условный, но дали два года и лишили родительских прав в зале суда.

– И ты остался вдвоём с дочкой. Ты тогда не пил?

– Нет, разве что в гостях, когда к родителям приходил.

– Вам хорошо было вместе?

– Ну разумеется, хорошо. Трудно, конечно, когда сам стираешь-варишь. Мама помогала, но сильно её загружать нельзя было. И что-то копилось, копилось во мне, а потом раз – и взрыв. Драка. И вот меня уже сажают.

– Что дальше?

– Мои родители слишком старые были, дочку взяла тёща. А когда опекунство принимаешь, пить вообще нельзя, даже в рот брать. На Восьмое марта комиссия приезжает, заходят: ребёнок с соседскими детьми играет, тёща с тестем выпившие сидят, застолье у них. Дочку забрали в детдом, но долго там она не прожила. Училась хорошо, мне говорили, отличницей была. Хорошая девочка, её почти сразу забрали другие люди – тоже хорошие.

– Вы встречались с ней потом?

– Один раз, когда ей было 12 лет. Я освободился, а она пришла к бабушке попрощаться – уезжала в какой-то летний лагерь. А тут как раз я. Обнял, поцеловал, поговорили хорошо.

– Не осуждала тебя?

– Нет! Наоборот. Если бы она осуждала, я был бы рад. А она сочувствовала… сочувствовала. Меня до сих пор это не оставляет.

– Как её звали?

– Наталья, Наташа…

– Как она погибла?

– Снова поехала в лагерь, яблоки убирать или ещё что-то. Автобус, который их вёз, остановился. Она решила перейти дорогу, а там машина. Мне сказали, это было на Волгоградском шоссе, а где оно – это шоссе, я не знаю. Люди говорили: «Не отчаивайся. Бог дал, Бог взял. Просто помни, люби». Я не поехал на похороны, не смог. И на могилу не могу. Вот крещенье приму и поеду.

– Она далеко – её могила?

– Нет, за Керчомъем. Не хочу в гости с пустыми руками. Торт нужно купить, то сё.

Женя отворачивается. Как и с крещением, он снова недоговаривает главное. Но теперь я знаю, что именно. Мы молчим.

– Надо верить, пока не поздно, – говорит он. – Мне мало осталось жить. Люди смеются: «Верующий, верующий!» А мне их жалко. Но двое друзей не смеются, слушают. Книги им даю, говорят: «Ещё приноси». Это правильно. Я сейчас художественную вообще читать не могу, только православную. Про тех людей, что жили тогда, в первых веках, читаю, и легче становится, успокаиваюсь.

– Я верю, – помолчав, произносит Женя.

Храни тебя Бог, брат.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска